— Лен, ну ты же не против, если мама у нас побудет немного? — Кирилл старался говорить тоном спокойного человека, хотя по глазам было видно: решение принято, а твое мнение — это так, для приличия.
Лена на секунду оторвалась от ноутбука, глянула на мужа поверх очков и поставила чашку на подставку с таким звуком, что кошка метнулась под диван.
— Что значит «немного»? Кирилл, у нас однокомнатная квартира. И я тут работаю. Это мой дом. Мой. Я его ещё до тебя купила.
— Ну начинается… — Кирилл поморщился. — Это же временно. Она просто устала одна в деревне, брат опять в запое, а у неё давление. Мы ж не звери какие-то, Лена. Мать моя, в конце концов!
Лена глубоко вдохнула. Как-то раз ей однажды сказали: «Если ты чувствуешь, что с тобой поступают как с мебелью — не удивляйся, если на тебе начнут развешивать куртки».
— А ты её спросил, сколько это «временно»? Неделю? Месяц? Или пока я не уеду в психушку с тиками на лице? — она встала и пошла на кухню, делая вид, что ищет ложку, хотя просто нужно было отвести глаза.
— Не утрируй, — буркнул он, глядя ей в спину. — Ты же всегда говоришь, что хочешь, чтобы семья была рядом. Вот. Будет рядом.
— Я говорила, что хочу, чтобы МОЯ семья была рядом. Не чтобы ты и твоя мама устраивали тут филиал коммуналки. Да и вообще, Кирилл, у меня работа. Я дома работаю. А она, извини, женщина с характером. И очень громким голосом.
— Ну подумаешь, телевизор у неё орёт. У всех мам телевизоры орут! А ты можешь наушники надеть, чё ты вцепилась?
Лена повернулась. Глаза холодные, голос спокойный, но с той опасной хрупкостью, как натянутая струна.
— Ты когда-нибудь спросил, удобно ли мне вообще? Или уже забыл, что всё, что у нас есть — это моё? Моя квартира. Моя машина, которую вы, между прочим, уже брату отдали на два месяца. Мои бабушкины серьги, которые «случайно» исчезли после новогоднего визита вашей мамы. А теперь, видимо, очередь дошла до моего личного пространства?
Кирилл развёл руками:
— Лена, ну что ты начинаешь. Всё через тебя. Как будто у нас тут коммерческий съём жилья, а не брак. Мама пару недель побудет, мы ей на таблетки купим, восстановится — и уедет. Хочешь расписку напишем?
— Да я хочу, чтобы ты хоть раз подумал, что значит для женщины — чужая тёща на кухне, мои трусы на сушилке под её носом, мои документы в ящике, где теперь она будет копаться в поисках йода!
Он вздохнул, опустился на табурет, посмотрел в окно:
— Лен, ты какая-то стала… ну… жёсткая. Нервная. Тебя прямо переклинивает, когда речь идёт о семье. Я тебя не узнаю.
Она рассмеялась — горько, беззвучно. Как будто воздух закончился.
— Кирилл, может, ты меня и не знал никогда. Тебе удобно было жить у меня, ездить на моей машине, устраивать свою мать в мою квартиру — и считать, что всё это «наше». А теперь, когда я взбрыкнула, — я стала чужой. Удобная Лена закончилась?
Он не ответил. Только встал, пошёл за курткой.
— Мама всё равно приедет. Я тебе просто говорю, чтобы ты не удивлялась. И не устраивай драму. Ты ж взрослая.
Она долго смотрела, как он хлопает дверью. Потом медленно прошла в комнату, села на кровать.
На стене висели фотографии. Свадьба, отпуск в Греции, ёлка с шариками — круглая, как беременность, надежда на уют и семью.
А теперь — просто гвоздики в стене.
Она сняла одну из рамок, посмотрела на себя — молодую, счастливую, в белом платье — и вытащила фото. Порвала. Аккуратно, по линии носа.
На следующий день Лидия Петровна въехала. С двумя чемоданами, кипой газет и словами:
— Леночка, ну ты у нас хозяюшка! Я тебя изначально такой и представляла: строгая, но справедливая. Только не сердись, я тапочки свои привезла — не люблю по чужим вонючкам ходить.
Скандала не случилось. Пока. Но кошка опять залезла под диван. И Лена почувствовала — что-то в доме поменялось. Воздух. Запах. И тональность слов. Всё стало другим. Чужим.
Но это было только начало.
Сначала Лена думала, что у неё просто обострилось чувство тревожности. Ну бывает — весна, обострение, гормоны, мама на телефоне с «как ты там, Леночка, не устаёшь с ней?». Потом пришли счета за коммуналку — резко выросли. Потом исчезли две пары золотых серёжек. Потом — покой. Покой исчез.
— Леночка, я тут шкатулку на полке нашла, ну такую, с вензелями. Думаю — наверное старая, надо выкинуть. А там, представляешь, серёжки! Не твои, случаем?
— Мои, Лидия Петровна, — ответила Лена, застёгивая халат на все пуговицы. — Бабушкины. И прабабушкины. Я их никуда не девала. Они лежали на самом видном месте. Ну, для меня видном.
— Ой, ну прости, я не хотела! Просто порядок наводила. А у тебя тут, конечно… ну, не бардак, но и не порядок.
Лена стиснула зубы. Усмехнулась. Вот так и живём: сначала «наш дом», потом «не бардак», а через неделю — твои вещи летят в мусор, а ты — в клинику с тревожным расстройством.
Кирилл приходил домой поздно. Ужинал молча, смотрел в телефон. Раз в два дня ехал «помогать брату». Брат, по слухам, снова угодил в вытрезвитель. Лена не уточняла. Не хотелось.
В понедельник она вышла с работы в 19:10. До дома добиралась медленно — остановка, переполненный автобус, женщина с колонкой на всю маршрутку и запах селёдки с чьих-то сумок. Её воротило.
Она мечтала о тишине. Хоть о пяти минутах, когда никто не трёт губку по раковине с демонстративной обидой, не комментирует её обед, не спрашивает: «А почему ты кофе пьёшь в это время?»
Квартира встретила её странной тишиной.
В кухне — пусто. В спальне — чужие носки на подоконнике. И… коробка. Картонная. Подписанная «Украшения Лены».
— Кирилл! — крикнула она. — Ты дома?
Тишина.
— Лидия Петровна?
— Я тут! — голос из ванной. — Только не заходи, я крашусь! Краска на голове, как у дуры, сижу.
Лена тихо подошла к коробке. Внутри — шкатулка. Только теперь она была пуста. И квитанция. Ломбард. Серебряные изделия — 18 тысяч. Безымянно. Без вопросов.
Она стояла долго. Молча. Потом раздался звонок. Кирилл.
— Да?
— Лен, привет. Я там маме сказал — ты не против, мы с братом твою машину возьмём на пару дней? У него собеседование, а у меня… ну, сам понимаешь, надо помочь. Ты всё равно не ездишь. Мы потом заправим. И коврики почистим.
— Машину?
— Ну да. У тебя же там ключи на крючке висят. Мы уже, кстати, взяли. Ты не против?
Она села. Молча. Глаза жгло. Как будто кто-то под ногтями спички поджёг.
— Кирилл… — голос у неё был спокойный. Чересчур. — А ты не хочешь ещё и квартиру брату переписать? Ну, чтоб уж всё по-честному. Пораспилить до конца. А я так, с балкончика буду им махать — «Удачи, парни!»
— Лена, ты чё… не перегибай. Это ж временно. Я ж сказал — потом всё вернём. Ну что ты устраиваешь трагедию?
— Трагедию? Трагедию, Кирилл, я устрою, когда выясню, кто продал мои серьги. Прабабушкины. Ты хочешь, чтобы я в полицию пошла? Или мы по-хорошему поговорим?
— Господи, ты реально решила, что мы их украли? Ты в своём уме, Лена?
— Вот именно, Кирилл. В своём. В отличие от вас всех. Вы тут давно уже без тормозов. Всё моё — это «наше». Всё ваше — «надо помочь». Только когда я понадоблюсь — я почему-то хозяйка, а как что — так сразу «ну ты же не против?».
Через час дома была сцена.
Лидия Петровна выскочила из ванной с платком на голове, Кирилл — с телефоном в руке, в тапках, которые Лена покупала себе на Новый год.
— Я устала! — закричала Лена. — Устала от вас! Вы сожрали мою жизнь! Прожили в моей квартире, на моих деньгах, сожгли мои нервы — и ещё делаете вид, будто это нормально!
— Так это ты ненормальная! — взвизгнула Лидия Петровна. — У тебя бзик на контроле, всё тебе мало, всё ты подозреваешь. Мужа нормального у тебя не будет никогда! У таких, как ты, всегда всё рушится!
— Мам, не надо… — вякнул Кирилл, но поздно.
Лена подошла, открыла дверь. Громко.
— Вон. Оба. Сейчас. Без разговоров.
— Лена, ты с ума сошла! — крикнул Кирилл. — Это моя мама!
— Это моя квартира, Кирилл. И я устала играть в вашу семью. У меня — тревожность, бессонница и минус два комплекта серёг. А у тебя — брат на «моей» машине и мать, которая считает меня психопаткой. Всё. Хватит.
Они ушли. С грохотом. С криками. С клятвами, что она «ещё пожалеет».
А Лена села на пол и заплакала. По-настоящему. Без истерики. Просто… устала.
И вдруг стало так тихо. Даже холодильник шумел иначе.
Во второй половине ночи она услышала шаги в подъезде. И наутро — странный звук в дверном замке.
Утро понедельника. За окном дождь стучит, как будто тоже злится. Лена сварила себе крепкий кофе, добавила корицу — на автомате, как всегда, чтобы не думать. Думать не хотелось. Только чувствовалась какая-то липкая тревога, как в те дни, когда что-то случается, а ты ещё не знаешь, что именно.
На часах было без десяти восемь. Лена подошла к двери — и замерла. Сквозь глазок — Кирилл с чемоданом. За ним — Лидия Петровна. В халате. С клетчатой сумкой.
— Открывай! — громко, резко, как будто у себя дома.
Лена, не отрывая взгляда от дверного замка, набрала:
— Что вы хотите?
— Вернуться. Куда ж ещё? — взвизгнула Лидия Петровна. — Мы по ночам где, по-твоему, должны жить? Ты в своем уме вообще?
— Ты что, дверь закроешь перед собственным мужем? — голос Кирилла был наигранно спокойный. — У нас тут по закону общее имущество. Это не ты одна тут живёшь.
— Нет, Кирилл. Это я тут живу. Ты — был в гостях. Долго. Сильно задержался.
— А, всё, ясно… — Лидия Петровна закатила глаза. — Началось. Сектантство. Ей, видите ли, покой подавай. А у самой психоз на нервной почве!
— Уйдите от двери, — голос Лены стал металлическим. — Или я вызову полицию.
— Вот только попробуй, — Кирилл навис над дверью. — Ты забыла, что я прописан тут? Прямо сейчас вызову участкового. А потом суд. И тогда посмотрим, кто у кого вылетит.
Лена замолчала. Дыхание участилось. Внутри всё обрушилось. Даже кофе в руках больше не чувствовался — только звон в ушах и липкий страх.
И тут раздался голос со стороны лестничной клетки.
— Извините, а вы не ошиблись этажом?
Поднялся мужчина. Лет двадцать пять. Чужой, незнакомый. Куртка с логотипом службы доставки.
— Это моя квартира, — сказал он. — Мы вчера заехали. С женой. Нам риелтор выдал ключи.
Молчание. Лена медленно приоткрыла дверь. Заглянула. И обомлела. Он говорил правду.
— Покажите, пожалуйста, договор, — хрипло выдавила она.
Он достал бумагу. Договор аренды. Подпись — Кирилла.
— Это какая-то ошибка… — прошептала Лена, не чувствуя ног. — Я… я же…
Позже, в банке, ей покажут договор. Поддельная доверенность. Подпись — её. Печать — фальшивая.
— Ваш муж продал право аренды, — сухо скажет юрист. — Видимо, рассчитывал, что вы не заметите. Или смиритесь.
Через неделю Лена жила у мамы. В маленькой двухкомнатной хрущёвке с видом на сараи. Полки скрипели, телевизор шипел, чайник свистел — но никто не трогал её чашку, не копался в белье и не продавал вещи.
На следующее утро она пошла в полицию. Потом к юристу. Потом к терапевту.
— А что вы хотите? — спросил терапевт. — Вернуть всё? Отвоевать? Простить?
— Нет, — Лена посмотрела в окно. — Понять. Почему я столько терпела.
Прошло два месяца. Было сложно. Иногда она ловила себя на мысли, что скучает. Не по Кириллу, нет. По тому, кем она была до всего этого. Наивной. Вежливой. Соглашающейся.
Но теперь — она другая. Сильная. Злая. С чёткими границами.
И в один из вечеров, уже в новой квартире — маленькой, с дешёвыми обоями, но своей — раздался звонок.
На пороге стоял Кирилл. Один. Мятый. С мешками под глазами и розами в руке. Какая банальность.
— Лена… я… Я всё понял. Ты была права. Мамы больше нет — она в больнице. Брат сел. Всё как ты говорила. Я дурак.
Она смотрела молча. Долго.
— Прости. Я не могу. Иди.
— Лена… Я ведь всё осознал. Мне плохо. Я…
— А мне было плохо два года, Кирилл. Но ты этого не замечал.
Она закрыла дверь. Не громко. Просто — точку поставила.
В квартире пахло мандаринами и тишиной. Лена сделала себе чай. Села на подоконник. За окном — вечер, машины, жизнь.
И внутри — впервые за долгое время — было спокойно.
