Ольга жарила картошку. Масло шипело, кипело, подскакивало на сковороде, как нервный тик у человека, у которого вот-вот сорвёт крышу. На кухне стоял запах лука, пережаренной жизни и прогорклой надежды. За столом восседала Валентина Ивановна — не просто свекровь, а памятник эпохе советского материнства: всезнающая, обиженная и крайне вредная. Она листала глянцевый журнал, где женщины с безупречным макияжем позировали на фоне моря.
— Все мои подруги этим летом едут на море, — протянула она, как актриса провинциального театра в финальной сцене трагедии. — А я что, хуже всех? Буду сидеть одна в душной квартире, как последняя нищенка?
Ольга не повелась. Она знала, что за этими словами следует. Не впервой. Это как в плохом сериале: предсказуемо, раздражающе и почему-то всегда с повтором.
— Валентина Ивановна, может, вы забыли, что Максим третий год не работает? Я одна тащу весь этот карнавал на себе, — сказала она, мешая картошку с такой злостью, будто надеялась, что ею можно будет заодно поджарить и тёщу.
— Ну и что? — фыркнула свекровь. — Ты же женщина с возможностями. Не можешь накопить на отпуск для матери мужа? Это ж пятьдесят тысяч. Сущие копейки для тебя. Чай, не в ПТУ работаешь.
Сущие копейки, ага. Особенно когда из твоей сумки регулярно испаряются «копейки», которые свекровь тратит на «лекарства». Лекарства эти, правда, почему-то по рецепту от «Летуаль».
— А в каком это моем «положении»? — тихо, но с опасной интонацией уточнила Ольга, поворачиваясь.
— При твоей зарплате, трехкомнатной квартире, стабильной работе… — начала Валентина Ивановна, уютно развалившись, как генеральный директор на собрании совета акционеров.
Ольга выключила плиту. В комнате запахло не только картошкой, но и войной.
— Послушайте, — сказала она, садясь напротив, — я оплачиваю квартиру, счета, еду. Максим ищет себя уже три года. Может, пусть найдет работу? А вы — не отпуск, а совесть?
Свекровь взлетела со стула, как фурия.
— Неблагодарная! Кто тебя учил, как варить борщ и заботиться о муже?! Кто, если не я, сделал из тебя нормальную жену?
— О да, — сухо усмехнулась Ольга. — Особенно помогло то, что вы вселились в мою квартиру, когда свою проиграли на каких-то аферных «высоколиквидных бумагах».
В этот момент в квартиру вошёл Максим. Муж. Мужчина с внешностью инженера и душой диванной подушки. Услышал последний пассаж матери, нахмурился, как будто от него зависело хоть что-то в этом доме.
— Что происходит? — лениво поинтересовался он, снимая куртку.
— Жена мне в отпуске отказывает! — тут же закудахтала Валентина Ивановна. — У неё премия, а она жадничает! Пятьдесят тысяч для неё — копейки, а для меня — отдых, здоровье, жизнь!
— Олечка, ну правда, — загудел Максим. — Помоги маме. Это ж всего ничего.
— Максим, — медленно, словно разговаривая с ребёнком, заговорила Ольга. — Ты не работаешь три года. Я тяну вас обоих. Почему я должна ещё и на отпуск скидываться?
— Деньги, деньги… — скривился он. — Всё у тебя в жизни про деньги.
— Потому что кроме денег вы ничего от меня не хотите. Ни ласки, ни разговоров — только карта и пин-код.
Свекровь ушла в комнату с демонстративным стуком. Максим последовал за ней. Два сапога пара — один дырявый, второй вонючий.
На следующий день случилось нечто, способное всколыхнуть даже самых терпеливых. Начальник вызвал Ольгу к себе. Игорь Петрович, известный в коллективе как «Игорёк на премии лёг», улыбался как кот, нализавшийся сметаны.
— У нас хорошие новости. Проект выстрелил. Вам начислена премия. Приятная сумма — сто семьдесят тысяч.
Сто семьдесят. Не сорок, не пятьдесят. Сумма, которая могла стать стартом новой жизни. Или хотя бы новым автомобилем, чтобы не таскаться каждый день, как шпротина в банке, по транспорту.
Ольга вернулась домой с квитанцией в сумке и странным ощущением нарастающего хаоса. И не ошиблась.
Утром она застала Валентину Ивановну, копающуюся в её сумке. Внимание: не около, не рядом, не мимо проходила — а прямо в кармане, с жадным прищуром сищика.
— Что вы делаете?! — возопила Ольга.
— Таблетки ищу от головы, — спокойно ответила свекровь, выуживая вместо анальгина бумагу.
— Это моя квитанция. Отдайте.
— Сто семьдесят тысяч?! — Валентина Ивановна закричала так, что в доме напротив перестали работать дрели. — Максим! Сюда! Она прячет от нас деньги!
Максим пришёл, потянулся и зевнул.
— Что опять?
— Она получила премию и скрыла! А мне говорит: «Нет денег!» — гремела мать, размахивая бумажкой, как знаменем.
— Оля, это правда? — спросил он, глядя на жену взглядом, полным предательства и пассивной агрессии.
— Да, правда. Это моя премия. Я её заработала, а не выцарапала из чужой сумки.
— Ты что, на себя всё потратишь?! — закричала Валентина Ивановна. — А как же отпуск? Как же здоровье матери твоего мужа?!
— Вы серьёзно?! — Ольга уже почти смеялась. — Вы считаете, что я обязана спонсировать ваши шмоточные туры и мамины фантазии про “все подруги едут в Крым”?
Максим нахмурился.
— Ты могла бы и подумать о маме. Ей тяжело.
— Да что у неё тяжелого?! — сорвалась Ольга. — Вы вдвоём тяжёлые. Обуза, а не семья!
И тогда она сказала те самые слова, которых боялась много месяцев:
— Собирайте вещи. И уходите. Оба.
— Ты не можешь! — заорала свекровь. — Это дом семьи!
— Это МОЙ дом. Купленный на МОИ деньги. За МОИ нервы. А вы — нахлебники, которых я кормила три года.
Дверь захлопнулась перед лицами. И в этот момент Ольга поняла: всё. Она не просто вырвалась. Она выжила.
Прошло две недели с тех пор, как Ольга выставила бывших родственничков за дверь. Две недели тишины, свободы и неестественного спокойствия. Слишком спокойно, даже тревожно. Потому что в этой истории никто не собирался сдаваться.
Однажды вечером, когда Ольга, наконец, почувствовала вкус безмятежности — заварила себе чай с мятой, завернулась в плед и включила кино без чьего-либо «попкорн забыла!», «опять твои скучные фильмы!» — в дверь позвонили.
Она, наивно полагая, что это курьер с посылкой из интернет-магазина, подошла к двери. За дверью стояла она.
Королева драмы. Сама Валентина Ивановна. С клетчатой сумкой на колесиках и лицом, на котором отражалась смесь священной обиды, театральной надежды и чуть-чуть наглости.
— Оля, — начала свекровь голосом, как будто собиралась исповедаться. — Нам поговорить надо. По-человечески.
Ольга молча смотрела на женщину, которая последние три года «по-человечески» вытягивала из неё нервы, силы и деньги.
— Я не заходить, — подняла руки Валентина Ивановна. — Я просто сказать. Пять минут, не больше.
Ольга открыла дверь ровно настолько, чтобы та не втиснулась всем телом в квартиру. Как ни странно, Валентина Ивановна осталась стоять в дверях.
— Максима с работы уволили.
— Простите, — Ольга моргнула. — С какой работы?
— Ну… он устроился на подработку. В доставку. На самокате. Ему плохо стало — давление, сердце, все такое. Он теперь у меня. Плохо ему. А ты его бросила.
Тут Ольга поняла: визит – не просто очередная попытка «вернуть все назад», а атака с флангов.
— У вас было время обоим подумать. Я сделала выбор. И рада ему.
— Он по тебе скучает, — продолжала Валентина Ивановна, и голос её дрогнул. — Вчера сидел на кухне, держал твой халат, который ты забыла, и плакал. Прямо капли по щекам катились!
— И в халате моем, полагаю, тоже был? — сухо уточнила Ольга.
Валентина Ивановна не поняла сарказма. Или сделала вид. Она шумно выдохнула и сменила тактику.
— Ладно. Не ради Максима пришла. Я… я одна. Мне страшно. Мы квартиру нашли, но денег на аренду не хватает. Ты бы могла… помочь. Ненадолго. Мы потом вернём.
— Вернёте, — медленно повторила Ольга. — Как три тысячи «на лекарства»? Или как «одолжи на сумку, она акционная»?
— Ты не обязана. Просто… по-доброму. По-людски. Я ведь тебе как мать была.
— Вы мне были как мать, которой хочется выслать алименты.
— Это низко, — вспыхнула Валентина Ивановна. — Ты… злая. Ты изменилась.
Ольга кивнула:
— Да. Я изменилась. Я теперь не даю собой вытирать ноги.
Она закрыла дверь. Медленно. Без резкости, но с окончательностью гильотины.
На следующий день начались звонки. Сначала от Максима. Голос растерянный, поникший.
— Олечка, прости. Я запутался. Мы перегнули. Давай попробуем ещё раз. Мамы не будет. Обещаю. Снимем квартиру. Я устроюсь. Всё будет по-другому.
Ольга слушала, чувствуя, как внутри что-то напрягается. Не жалость, нет. Рефлекс. Как если бы человек, которого укусила собака, увидел ту же собаку, сидящую с грустными глазами. Но пасть у неё всё ещё с клыками.
— Я искренне надеюсь, что ты действительно изменишь свою жизнь, — сказала она. — Но без меня.
Пауза. Потом гудки.
Потом начались звонки от «третьих лиц».
Подруга Валентины Ивановны, тётя Люда:
— Оля, ты что творишь? Родная кровь — не вода! Мать твоего мужа просит по-человечески!
Одноклассник Максима, Виталик, у которого «бизнес на старте»:
— Ты чё, так с мужем? Он мужик нормальный. Просто период у него был тяжёлый. Сейчас бы собраться, а ты его…
И финал — звонок из школы, где учился племянник Валентины Ивановны:
— Здрасьте. Это Психология и Поддержка. Максим попросил нас узнать, не хотите ли поговорить с ним. Ему трудно без вас.
Ольга отключила телефон.
Она решила сходить к юристу.
— Я хочу сменить замки, — сказала она. — И оформить у нотариуса запрет на допуск в квартиру третьих лиц. Особенно бывших.
Юрист, хмурый седой мужчина, взглянул поверх очков:
— Что-то произошло?
— Да. Три года происходило. А теперь — не будет.
Он кивнул. Без вопросов. Видимо, не первая такая история.
Вечером она впервые за долгое время встретилась с подругой. Наташей. Та сразу заметила перемены:
— Ты будто из клетки вышла. Прямо дышишь. Глаза живые. Брови — не домиком.
Ольга рассмеялась:
— Потому что я больше не боюсь, что с утра из моего кошелька исчезнут деньги на «экстренную медицинскую помощь» косметологу.
Они выпили вина. Вкус свободы оказался терпким, но приятным. Настоящим.
А через неделю пришло письмо. Настоящее, в почтовый ящик, с гербовой печатью и лощёной бумагой.
Открыла. Читает.
«В связи с поданным иском о разделе совместного имущества…»
Ольга уселась. Её лицо было неподвижным, как у хирурга перед сложной операцией.
«Максим В. заявляет о своих правах на жилплощадь, как на совместно нажитое имущество…»
— Ага, — прошептала она. — Вот и началось мясо.
Ольга никогда раньше не была в суде. Если не считать гражданской церемонии бракосочетания, которую теперь хотелось вырезать из памяти как ненужную сцену из плохого сериала.
Теперь она входила в здание с сумкой, где лежали бумаги, и с лицом, где не было ни капли сомнения.
Зал был душный, линолеум тёртый, как совесть у Валентины Ивановны. Она уже сидела на скамье вместе с Максимом, в траурном свитере и лицом мученицы. Максим был в пиджаке, который явно одолжил — плечи подвисали, как вера в его взрослость.
Ольга прошла мимо и кивнула. Не как знакомым. Как свидетелям. Их общей катастрофы.
Судья — женщина средних лет с видом училки, которой на всё наплевать, но в дневник напишет — начала дело.
— Истец В., вы утверждаете, что имеете право на часть квартиры, принадлежавшей ответчице?
Максим встал. Говорил тихо, глядя в пол:
— Да. Мы были в браке. Я проживал там три года. Я участвовал в обустройстве быта. Покупал мебель…
— Какую? — резко спросила Ольга.
— Ну… стол. Стул…
— Один стул. Из «ИКЕИ». Со скидкой. Ты его сломал через месяц, — уточнила она.
Судья вздохнула:
— Прекрасно. Переходим к аргументам ответчицы.
Ольга поднялась. Голос у неё был холодный, точный:
— Квартира — моя собственность. Куплена до брака. Документы в деле. Максим не платил ни за ипотеку, ни за коммуналку. Работал урывками. Иногда. Всё остальное — по доброте душевной и за счёт меня.
— Вы пользовались его трудом? — вставила судья.
— Если вы называете «лежать на диване и играть в танки» трудом — тогда да. Я эксплуататор. Прямо капиталистка.
В зале кто-то тихо хихикнул. Судья бросила взгляд — хихиканье умерло.
Максим смотрел на неё с грустью, но уже без надежды. Как смотрит человек, которого поймали на воровстве, а он думал, что это “взять на время”.
— Он хотел отобрать у меня всё. Не квартиру — жизнь. Мою свободу, моё право не быть нянькой взрослому мужчине и его маме. И я не позволю, — заключила Ольга.
Решение суда было коротким:
«В удовлетворении иска отказать. Недвижимость признана личной собственностью ответчицы.»
Они вышли в коридор. Валентина Ивановна тут же подошла.
— Да чтоб ты с этой квартирой задохнулась! — прошипела она. — Чтобы по углам у тебя одиночество жило!
— Лучше одиночество, чем вы, — спокойно ответила Ольга.
Максим молчал. Повернулся и ушёл. Сгорбленный. Без попытки сказать последнее слово.
Позже, дома, Ольга заварила себе кофе. Без чая, без валерьянки — она больше не боялась.
Поставила музыку. Из старых — Сурганова, Земфира, то, что раньше слушала в наушниках, чтобы не слышать упрёков.
Телефон молчал. Никто не просил «денежку на время». Никто не обвинял в «черствости».
Она открыла ноутбук. Написала заявление на отпуск.
— Две недели. Только я, море и тишина.
Потом — достала паспорт. Открыла страницу со штампом. Пару секунд смотрела. И разорвала её.
— Всё, — сказала себе. — Это теперь былое.
Финал:
Когда через месяц ей позвонила та самая Наташа и спросила:
— Слушай, а ты вообще хочешь снова отношений? Любви?
Ольга улыбнулась:
— Я хочу… новую мебель. Себе. Для себя. И кресло. Которое никто не сломает.
