Я хорошо помню тот день. Морозный февраль, в окнах хмурится вечер, а у нас – чайник на полную, кексы с изюмом (испечённые с вечера, чтобы отметить переезд), кот посапывает у батареи. Вот оно — счастье. Впервые за десять лет семейной жизни — без соседей, без чьих-то маминых цветков на подоконнике, без обидных замечаний: «А у Павлика всегда была склонность к простудам, ты сыровато варишь суп!» — ничего этого больше не было.
Открываю фотоальбом на компьютере: снимки с новоселья, Павел с идиотскими рожками, которые нашёл в магазине всё для дома, мамины салаты, друзья смеются из-за стола… Я наливала весёлому шуму по полстакана — теперь, когда наш адрес был действительно наш. Два ключа, две пары тапочек у двери, два сердца на одной, пусть и небольшой, но, наконец-то, собственной территории.
Первая неделя пролетела, как страшно быстро пролетают все хорошие недели. Я так и не разобрала половину коробок — то Павел попросит пельменей, то надо ехать за шторами, то вдруг вечером окажется, что книжная полка стоит не там… и нам нравится это. Нам обоим. Вот только… жизнь любит громкие барабаны на фоне моего «тишком-тишком».
В воскресенье раздался звонок — и этот звонок куда больше походил на гудок поезда сквозь сон: тревожно, настойчиво, слишком знакомо.
— Сынок… — в трубке тяжело дышит Тамара Сергеевна, свекровь. — Я не могу так больше! Пожар, сынок… у меня на кухне огонь, дым… Стены все чёрные, везде вода… Я не могу ни спать, ни есть, электрики позавчера сказали: «Минимум полтора месяца!»
Павел побелел. Позвонил мне уже из прихожей:
— Мамка… У неё беда… Я… видишь, так вышло, придётся пожить у нас. Ну месяц, ну чуть больше, пока там с ремонтом.
Я не вздохнула. Не закатила глаз. Не уткнулась в полкой-недоделанный шкаф. Просто нашла в себе голос:
— Конечно. Пусть приезжает, куда ж ей…
В такие моменты ты не чувствуешь — ты действуешь. Любая жена меня поймёт.
Приехала она наутро. Всё так, как и положено героине бытовой драмы: две сумки — с постельным, банкой своего варенья (“Ваше — это не то!”), сеткой, из которой смешно торчали тапки и крошечный пёс Шанти. И коробка с надписью красным маркером: «ВАННАЯ. НЕ ТРОГАТЬ!»
Про которую я догадалась всё ещё до того, как Шанти, облизываясь, проскочила в гостиную к нашему коту.
— У вас тут… уютненько, — выдала Тамара Сергеевна, оглядывая квартиру с тем выражением на лице, как будто каждый метр — потенциальная зона для перестановок.
— Мы постарались, — передёрнул плечом Павел, уже предчувствуя, что будет дальше.
Тамара Сергеевна не спешила осваиваться как гость. Она сразу стала хозяйкой — и я ничего не могла поделать.
— Я хоть и ненадолго… — вздохнула свекровь с тем пафосом, от которого внутри зарождается тревога, — но где ж мои тряпки? Без порядка – ни туда, ни сюда.
С этого дня началось настоящее испытание — для мебели, терпения и моего чувства равновесия.
Тамара Сергеевна взялась за квартиру так, будто свою мать в последний раз, а не неделю назад, в пожаре не теряла — а, может, и так: что для кого дом, для неё — поле боя за правильную жизнь.
— Я сама всё почищу, Марин. Ты не беспокойся. Вот эти тарелки… знаешь, у меня дома всегда глубокие под рукой. Ты когда суп наливаешь, имей в виду: от краёв до краёв — это не по-людски, а вот аккуратненько, чтобы и на второе осталось… Ну ладно-ладно, не обижайся. Я привыкла по-другому.
У Шанти появляется подстилка на кухне («Пёс – член семьи! Кот на шкаф — и порядок…»), расставляются все её чаи и кастрюльки (“Ну своё у меня, проверенное временем”) — шкафчик над плитой объявляется «Мой, только мой!»
Поначалу мне казалось, что и у нас найдётся компромисс. Я же не монстр, своих родителей люблю… Но прошло трое суток, и я вдруг поняла: воздух становится гуще густого киселя. Свекровь спичка к спичке строит свой порядок:
— Сынок, а у тебя опять рубашка не глажена! Марина, нельзя так, мужчина должен быть опрятным — вот я тебя научу, как манжеты шить…
— Мариш, я хлеб сама куплю, ваш тут слишком резиновый. Я всю жизнь у одной пекарши беру!
— Ты бы, дочка, цветы у окна пересадила — тут свет лучше падает. Дай, я сама переставлю. Не обижайся, мне не сложно!
Всё это — поначалу по-доброму, в тоне: «Я же хочу как лучше!» — только от этого «лучше» мое «нормально» уже не помещается в прихожую.
Павел уворачивался: ему, кажется, было тяжелее всех. То с мамой — посочувствовать, то меня обнять, «Держись, скоро привыкнет…» А я… плела терпение в косу, пока руки не ссохлись.
Через неделю, когда я чуть не сказала: «Всё, больше не могу!», в квартире зазвонил мой телефон.
— Мариша, — голос мамы чуть дрожал, как зимой провода на ветру, — у нас… совсем беда. Ответь честно: если бы совсем-совсем надо — примешь нас с отцом к себе на эти две недели?
Я присела. Первая мысль: Нет! Дай мне глоток тишины, хоть кусочек жизни без гостей… Но мама не плакала, не умоляла. Просто перечислила факты: капремонт, зима, отопления нет, воды не будет, электрики в районе «грустят» — домой даже зайти нельзя.
— На дачу не уехать, — резюмировала она, — там воды нету, каша на морозе, отец с ногой — после гипса. Я сама со всем справлюсь, Мариночка, только нам бы ночевать-есть-помыться, на пару недель. Там всё закончится, и мы исчезнем.
В этот момент я почувствовала себя, как лиса на охоте: между двух сетей, между обязательствами и любовью к покою. Родная мама, папа — а у меня уже не квартира, а сборная солянка всех семейных историй.
Оглянулась — Павел слушал наш разговор, взгляд у него был из тех, что не решаются, а выносят приговор.
— Я не могу иначе, — сказала я ему чуть позже, вечером. — Им некуда. Мы или помогаем родителям, или теряем себя.
Павел скрипнул зубами, глядя в угол.
— Мне кажется, ты зря…
— Нет, Павлик. Это — мой дом, моя семья тоже. Прошу тебя.
С гостями, как с дождём: когда один — казалось, что лужа переживётся. Когда двое — уже затопило.
Но мы, вроде бы, справимся?
Родители мои объявились ровно тогда, когда диван вот-вот собирались разобрать на ночлег для Шанти — ну, чтобы было каждой твари по паре. Мама сразу прошмыгнула в прихожую с авоськой («Тут свои кабачки – магазинные есть не могу!»), за ней — папа, сутулый, но по-прежнему упрямый, передвигающийся по квартире осторожно, с тростью.
— С добрым утром, — буркнул он, только увидев Тамару Сергеевну, и сразу на диван, как партизан на заготовленный плацдарм.
— Я тут — ненадолго, — шепнула мама мне, сдержанно улыбаясь свекрови.
Я даже не знала, кому сейчас тяжелее: маме, отцу, мне или Павлу, который будто исчез из комнаты всякий раз, как встречались два женских взгляда.
Тамара Сергеевна, разумеется, не преминула сказать слово веское:
— А мы теперь что — коммуналкой жить будем? Вы ж молодёжь, чего в такую тесноту?
На что мама моя ответила неожиданно твёрдо:
— Помочь хотим, Тамара Сергеевна, никому не в тягость не станем. Главное — по-человечески жить.
Были бы у меня те самые стальные нервы, как у прабабушки Зины, я выдержала бы и больше. Но в эти дни каждый пустяк стал тяжёлым камнем в лодке. То каши на завтрак не так сварены:
— Манка без комков только у меня выходит! — напирает одна.
— Зато овсянку на воде только у нас в семье едят, и все здоровы! — вторая не сдаётся.
Вечерние споры — у кого ключ от ванной, а кто «опять не выключил свет». А в коридоре… будто не жизнь, а вокзал: то тапки мамы скользят вперёд, то мать Павла возмущённо перешагивает.
Папа на всё это смотрел молча. Только раз, когда свекровь открыто высказалась:
— У вас, Марина, даже тряпки на кухне не складывают по уму… Кто ж так мог жить?
Он вдруг бросил (да так, что в комнате воцарилась почти тишина):
— У себя будете командовать. А тут, извини, мы все гости.
Даже кошка мигом ушла под кровать — напряжение было такое, что и стены сжались.
В тот вечер я впервые не выдержала. Села на кухне, сложила руки на кружке чая — и несколько минут просто слушала себя: кто я здесь, если не хозяйка собственной жизни?
Павел, как всегда, вошёл тихо. Посмотрел, опустился рядом. Его рука лежала неуверенно — но, может, и время было не для уверенности.
— Не могу больше так, Мариш… Я между ними — как стенка. У мамы паника, у твоих тоже усталость…
Я выдохнула:
— Павлик, нам нужно сделать выбор. Или мы терпим – и все скоро уедут. Или объясняем всем: наш дом — наши правила.
Павел, мой немногословный, стойкий оловянный солдатик, вдруг выпрямился — и в глазах что-то мелькнуло новое.
— Сегодня и скажу, — тихо произнёс он. — Хватит уже этого балагана.
Вечер опустился тяжело, как зимнее одеяло: всем тесно, и никому не согреться. Дом непривычно затих, словно сам решал за нас, кто здесь лишний. Я металась между двумя кухнями: в одной мама с папой обсуждают, выдержит ли их дача еще одну холодную ночь; в другой — свекровь тихонько жалуется Шанти, что «нечего девушке столько раз переставлять чайные кружки». Павел ходил по коридору так осторожно, будто боялся наступить на чьи-то чувства…
Ближе к ночи кто-то всё-таки не выдержал. Первая — мама. Она почти шепотом позвала меня в комнату.
— Дочка, мы с твоим папой поймали себя на мысли: а не пора ли нам дать вам пожить? Ты не думай, нам не в обузу… Просто тут как вокзал — все на чемоданах, никакого уюта.
Папа только ворчит, что дача до апреля не оттает, но я его уговорю. Ты не бойся, у нас есть старый калорифер и пуховые одеяла, будем как на отдыхе. Да это и честно — столько лет по гостям скитаться.
Я вздохнула, взялась за мамины ладони.
— Мам, вы правда не обидитесь?
— Что ты, глупая! Просто вижу: если бы мои родители у нас трёхкомнатку делили, я бы давно всех переругала. А вы держитесь.
Они правда не обиделись. Даже, кажется, вздохнули с облегчением, что не всё на чужих нервах.
Минут через десять Павел осторожно пригласил всех в гостиную — и родителей, и свекровь. Ни у кого уже не оставалось сил делать вид, что ничего не происходит.
— Давайте говорить честно, — начал он. — Я рад каждому из вас, вы родные люди, но жить так, как теперь, невозможно для всех.
Всем хочется порядка, уюта и безопасного уголка. Но здесь просто не хватает воздуха на всех четверых. Мама, может, тебе стоит подумать — есть ли другой вариант, кроме нас?
Маринин папа уже сам сказал, что на даче попробуют обжиться до весны.
Свекровь замолчала, только сложила носовой платочек колечком в руке.
— Я бы у Клавы пожила, — промямлила она слёгла, — но как-то неловко — вроде и родня, но не так чтоб без приглашения. А сейчас хоть звонить не стыдно: муж у неё в Сургут опять уехал, только об этом вчера узнала. Да и честно, дети, всё тут у вас… все не так, как я привыкла.
Папа Марины крякнул:
— А нам и ничего, коммуналка вспоминается, но молодой семье своё нужно. Я бы уже завтра махнул на дачу…
Мама кивнула, с теплом посмотрела на Павла:
— Правильно ты всё сказал. Родные люди потому родные, что могут понять, когда не время.
Свекровь вдруг, неожиданно для самой себя, вздохнула широко:
— Я, пожалуй, рискну. Клава вчера сама писала, дескать, приезжай – муж-то только летом теперь. Чайку вместе попьём… И не придётся спорить — чьи тряпки, чья полка, чьи коты.
Все посмеялись вяло, но, кажется, стало чуть светлее.
Мы обменялись короткими взглядами — с облегчением, с благодарностью, со всем тем, что не выговоришь словами. Впервые за все дни в квартире воцарился покой. Каждый чуточку отвоевал своё — не территорию, а уважение.
Свекровь отправилась звонить Клаве, родители — собираться к даче. А мы с Павлом долго просто сидели в темноте кухни, прислушиваясь к редким звукам настоящей тишины.
В тот вечер у нас впервые за всё это время выдался спокойный ужин. Может, усталость, а может, просто все выговорились вконец, — но за столом царила неразговорчивая вежливость.
Я заметила: мама разглядывает окно, будто мысленно уже укладывает отца в машину на дачу. Свекровь ковыряет крошку рядом с салфеткой, но как-то без задора, без прежнего командирства. Только Шанти на руках встрепенулся, когда мама тихо спросила:
— Тома, а у тебя тут родственники в городе есть? Если что вдруг…
Тамара Сергеевна пожала плечом:
— Клава моя — двоюродная сестра, на другом конце района. Так она своего мужика всё ждала с этой вахты, а его и не ждали-то домой — прямиком в Сургут на три месяца уехал. Клава всё ворчит, что одна в квартире боится… Я как раз думала: позвонить, да вот неудобно — редко уж мы с ней по-настоящему…
Она замолкла, покосилась на Павла — тот смотрел с немым вопросом. Я почувствовала: сейчас между ними решится что-то важное.
Мама осторожно предложила:
— А может, и не стоит себе в одиночестве киснуть? К сестре-то полегче будет — и хозяйство, и разговора побольше. Тут всё равно тесно.
Папа хмыкнул:
— Мы на дачу, если Марина выдержит машину по снегу. Там не курорт, конечно, но голова спокойнее. Если что — у нас есть чем дров натопить, нам привычно.
Тамара Сергеевна вздохнула и наконец сказала, медленно, будто к себе самой:
— Всё думаю: зачем людям жить у чужих, если есть свой угол? Может, и правда… и правда пришло время на себя пенять, да не лезть в молодую жизнь с советами… Мне Клава была как подруга в юности, а сама первой ни разу не попросилась — гордость мешала, наверное.
Павел накрыл её ладонь своей:
— Мама, я же знал, у тебя сердце просторное… Но нам бы тоже хоть глоток своего пожить. Не обижай, сам же видишь — дом квадратный, углов мало.
Я почувствовала вдруг, как тяжёлый узел внутри ослаб — никто не выгоняет, никто не обвиняет. Мы просто ищем свой остров среди родных бурь.
На следующий день мама с отцом собрали сумки: скромно, быстро, будто не хотели оставлять следа. Я обняла маму у двери, она тихо шепнула:
— Спасибо. Всё правильно. Ты не дочка — ты женщина, Марина. Иди теперь сама, не оборачивайся.
Свекровь, колеблясь, достала телефон, набрала Клаву.
— Клавочка, дорогая, прими старую подругу? Мужик-то твой всё равно в Сургуте, а я тут рядом буду — помогу, чем смогу…
Слышно было там, даже без громкой связи:
— Ой, Тамарочка, приезжай хоть сегодня! Мне одной совсем невесело, а ты как праздник! Как раз пирог напеку.
В тот вечер, когда за Тамарой Сергеевной захлопнулась дверь, в квартире было странно и тихо. Но впервые за много недель — светло.
Павел вытирал посуду рядом, не глядя — вдруг вырвалось:
— М-да… Всё-таки семья — это не закрытая гостиница. И каждому гостю надо выдавать только те ключи, которые готовы вернуть.
Я улыбнулась и подумала: бывает же счастье — не в одиночестве, а в том, что наконец-то всё — по-настоящему твое. Даже если добились этого только после бури.
