— Тетя Таня, открывай скорее! Мы приехали! — детский голос разорвал утреннюю тишину, словно камень, брошенный в зеркальную гладь пруда.
Я замерла у окна с чашкой кофе в руках. Кофе обжег губы. Я поставила чашку так резко, что та звякнула о блюдце — знакомый звук моего прежнего страха. Знакомый голос Светкиного старшего сына пронзил меня насквозь — как игла, которая вдруг напомнила о незажившей ране. За окном маячили силуэты: женщина с тремя детьми и горой чемоданов, устроившись у моих ворот, словно цыганский табор.
— Таня! — теперь уже сама Светлана колотила в калитку. — Что же ты не выходишь? Дорога была такая тяжелая, дети устали!
Пятнадцать лет назад она впервые приехала с младенцем на руках. «Танечка, ты же не против? Мы ненадолго». И осталась на два месяца. А я молчала — жена, которая еще не знала, что слово «нет» имеет право на существование.
Чашку с кофе поставила на стол. Сердце билось, как птица в клетке. Вот оно — то самое испытание, которого я так боялась после развода. Бывшая золовка явилась, как и прежде, в августе, со всем своим выводком, рассчитывая провести здесь месяц. Как будто ничего не изменилось. Как будто мы с ее братом все еще семья. Ноги словно налились свинцом. Я вышла на крыльцо, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле.
— Света, — я вышла на крыльцо, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Мы же больше не родственники. Я не могу вас принять.
Тишина повисла между нами, тяжелая и липкая, как воздух перед грозой. Светлана смотрела на меня так, будто я заговорила на китайском.
— Как это не можешь? — в ее голосе проскользнула истерическая нотка. — Мы каждый год здесь живем! Дети ждали моря! Дети привыкли! У нас билеты только через месяц обратно!
— Развод был полгода назад.Теперь все изменилось и в наших отношениях тоже.
— Но дача была общая! — Светлана вцепилась в прутья ограды. — Мой брат здесь пятнадцать лет работал! Крышу чинил! И ты просто так нас выгоняешь?
Работал. Каждые выходные он действительно что-то чинил, копал, красил. А я благодарила его так искренне, словно он делал это не для себя, а из милости ко мне. Боже, какой же я была д.рой.
Дети притихли, чувствуя напряжение взрослых. Младший сын Светланы, совсем крошка, заплакал. И в этом плаче я услышала не детские слезы, а упрек судьбы. Вот видишь, на что ты их обрекаешь, черствая тетя?
— Дача досталась мне от родителей, — повторила я, будто заученную молитву. — Она никогда не была общей.
— А что, мы тебе чужие стали? — Светлана перешла на крик. — Пятнадцать лет мы как одна семья жили! А ты теперь что — из-за того, что мой брат д.рак оказался, на детях срываешься?
Соседи выглядывали из-за заборов. Тетя Клава даже вышла к своей калитке — представление обещало быть интересным. Щеки пылали от стыда, но не за решение, а за то, что позволила этому случиться у своего дома.
— Негде нам жить! — вопила Светлана. — Дети на улице ночевать будут!
— Мама, почему тетя нас не пускает? — спросил средний мальчик, и его обида ударила прямо в сердце.
— Потому что тетя стала плохой, — ответила Светлана, не сводя с меня горящих глаз. — У нее больше нет сердца. И это после всего, что мы для тебя сделали!
Что вы для меня сделали? — хотелось спросить мне. Пятнадцать лет я кормила вас, стирала за вами, убирала, развлекала ваших детей, пока вы загорали на моем пляже. Пятнадцать лет я была прислугой в собственном доме, улыбалась, когда хотелось плакать, и молчала, когда хотелось кричать.
Плохая. Бессердечная. Эти слова я слышала всю жизнь. «Танька опять плохо постирала». «Танька плохо готовит». «Танька плохо выглядит». А я верила и старалась стать лучше.
Слова ударили больнее любого физического удара. Плохая. Бессердечная. Неужели я такая? Право на собственную жизнь делает меня монстром?
— Я вызову полицию, если вы не уйдете.
— Вызывай! Пусть все знают, какая ты! Пусть видят, как ты детей на улицу выгоняешь!
И я вызвала.
Руки дрожали, когда я набирала номер. В трубке прозвучал спокойный голос дежурного, и я вдруг подумала: что я делаю? Вызываю полицию на детей? На людей, которых знаю пятнадцать лет?
Но было уже поздно сдаваться. Поздно возвращаться к старой покорной Тане, которая жевала обиды, как жвачку, и называла это добротой.
Полицейская машина подъехала через двадцать минут. К тому времени Светлана уже рассказала половине поселка о моей жестокости, а дети сидели на чемоданах, как маленькие б.женцы.
— В чем проблема? — спросил молодой сержант, оглядывая нас с явным недоумением.
— Проблема в том, что эта женщина не хочет впускать детей в дом, — заговорила Светлана, и в ее голосе зазвучали слезы. — Мы каждый год здесь живем, а теперь она нас выгоняет на улицу.
— А вы кто друг другу? — поинтересовался сержант.
— Мы были родственники, — сказала я. — До развода.
— То есть сейчас вы посторонние люди?
— Да.
Сержант посмотрел на Светлану строго:
— Значит, вы самовольно хотите занять чужую территорию?
— Как чужую? — возмутилась она. — Мы тут пятнадцать лет жили!
— По приглашению хозяйки. Которое больше не действует, — терпеливо объяснил полицейский. — Если вы не уйдете добровольно, мне придется составить протокол о нарушении неприкосновенности жилища. А детей отправить в центр временного размещения.
Светлана побледнела. Дети тоже притихли — видимо, слова про «центр» их напугали больше, чем мамины крики.
— Хорошо, — прошептала она наконец. — Мы уйдем. Но это не забудется.
— Куда пойдем, мама? — спросил старший мальчик.
— Найдем где-то место, — ответила Светлана, но голос ее звучал уже не так уверенно.
И они ушли. Погрузили чемоданы в такси и исчезли, словно мираж. А я стояла у ворот своей дачи и чувствовала себя одновременно победительницей и преступницей.
— Правильно сделали, — сказал сержант перед уходом. — Развод есть развод. Не обязаны вы больше никому ничего.
Не обязана. Впервые за много лет я была никому ничего не обязана. И это ощущение пугало не меньше, чем радовало.
Звонок из прошлого
Телефон зазвонил на следующий день, когда я поливала томаты. Незнакомый номер, но интонация в трубке была до боли знакома — властная, с металлическими нотками обиды.
— Танечка, это Валентина Петровна, — голос свекрови звучал так, словно мы виделись вчера, а не полгода назад. — Светочка мне все рассказала. Что это за безобразие?
Я поставила лейку на землю. Руки вдруг стали влажными — не от воды, а от того древнего страха, который эта женщина умела вселять одним тоном.
— Валентина Петровна, мы больше не родственники, — сказала я, стараясь говорить ровно. — У меня нет обязательств перед вашей семьей. За эти полгода после развода вы ни разу мне не позвонили. Вас не интересовало как я. Где были ваши хваленые «родственные связи»?
Я вспомнила, как первый раз привезла ее сюда. Она обошла дом, трогая мебель, словно оценивая товар. «Неплохо устроилась», — сказала тогда. Не «какой красивый дом» или «как уютно». Просто — «неплохо устроилась».
— Подам на тебя в суд! — рявкнула свекровь. — Думаешь, от родителей досталось — значит святое? А мой сын пятнадцать лет там вкалывал! И теперь ты думаешь, что можешь просто так все забрать?
— Подавайте, — сказала я, и эта смелость удивила меня саму. — Документы в порядке. Дача была моей до брака и осталась моей после развода, — повторила я слова юриста, как заклинание.
Я закрыла глаза. Вот оно — то самое оружие, которым меня шантажировали все эти годы. Ведь действительно, муж работал на даче. Косил траву, чинил калитку, таскал ведра с водой. И каждый раз, когда я пыталась что-то решать сама, мне напоминали: а кто тут все делает? Кто без выходных копает твой огород?
— Подавайте.
— Ах, документы! — свекровь перешла на визг. — А совесть у тебя есть? Детей малых на улицу выгнала! Светочка плачет, внуки спрашивают: почему тетя Таня нас не любит?
Совесть. Это слово было главным оружием против меня. Когда я хотела поехать к подруге — «как тебе не совестно, свекровь одна сидит». Когда покупала себе платье — «совести нет, на тряпки тратишься». Когда просила помочь по дому — «совесть имей, муж устал на работе».
— Танечка, не глупи, — попыталась она вернуться к прежнему тону. — Мы же семья были.
Семья. Где одна готовит, убирает и обслуживает, а остальные потребляют и критикуют. Где у одной нет права на усталость, болезни и плохое настроение.
— Пусть знают все, какая ты стала! — свекровь перешла к угрозам.
— Пусть, — ответила я и повесила трубку.
Эти слова больно кольнули — там, где еще оставались незащищенные места души. Дети… Ведь я действительно их любила. Покупала им подарки, пекла блины, читала сказки. А теперь в их глазах я — злая тетка, которая выгнала их из привычного рая. Но от свекрови не так-то просто избавиться. Набрала снова.
— Валентина Петровна, — я села на лавочку, ноги подгибались. — Ваш сын ушел к другой женщине. На пятнадцать лет моложе меня. Какие у нас теперь могут быть обязательства?
— Мужчины все такие, — в голосе свекрови зазвучали неожиданные нотки усталости. — Подумаешь, загулял. Это же не значит, что семья должна разваливаться.
Я молчала, слушая ее дыхание в трубке. Вот он — корень всех наших проблем. Для этой женщины «загулял» было просто словом. Как «простудился» или «задержался на работе». А то, что я пятнадцать лет жила с человеком, который изменял мне с соседками, коллегами, случайными знакомыми. Это были мелочи, которые не стоят того, чтобы рушить привычный уклад.
— Валентина Петровна, — сказала я тихо, — а вы помните, как каждый август приезжали ко мне на дачу? Как я вставала в пять утра, чтобы успеть на рынок за свежими овощами? Как готовила ваши любимые котлеты и стирала ваше белье?
— Ну… — голос стал неуверенным. — Ты же хозяйка была…
— Я была бесплатной прислугой. В собственном доме. А вы все эти годы считали это нормальным.
— Танечка, не говори глупости, — свекровь попыталась вернуть прежний тон. — Мы же семья были. Я тебя как дочь любила.
Как дочь. Которая должна молчать, улыбаться и обслуживать всех остальных. Которая не имеет права на усталость, на плохое настроение, на собственные желания.
— Значит, решено, — сказала я. — Подавайте в суд. Посмотрим, что скажет судья.
— Ты еще пожалеешь! — свекровь вернулась к привычным угрозам. — Все узнают, какая ты! Соседи, знакомые — все будут знать, что ты детей выгнала!
— Пусть знают, — ответила я и повесила трубку.
Бархатная осень
Сентябрь выдался теплым — один из тех редких, когда лето словно не хочет уходить и дарит морю последние ласковые дни. В другие годы именно сейчас на даче начинался второй сезон — приезжала свекровь со своими подругами, оккупировала лучшую комнату с видом на море и требовала особого меню.
Я помнила эти месяцы как страшный сон. Валентина Петровна любила играть в аристократку на пенсии: вставала к обеду, требовала кофе в постель,.А потом часами сидела на веранде, критикуя все вокруг. Цветы не те, забор покосился, соседи шумные. А главное — невестка плохо готовит, плохо убирает, плохо выглядит. Ну как сын на такой женился?
Ее подруги — Римма Семеновна и Клавдия Ивановна — подхватывали хор. Три пожилые дамы превращали мою дачу в театр одного актера, где я играла роль неумелой горничной. А вечерами, когда муж приезжал с работы, они жаловались ему на меня, словно я была не женой, а нанятой прислугой, которая плохо справляется с обязанностями.
Теперь я стояла на той же веранде, пила кофе из красивой чашки — той самой, которую раньше боялась трогать при гостях, — и слушала шум моря. Никто не кричал из спальни: «Танечка, где мой завтрак?» Никто не морщился от моих цветов и не делал замечаний по поводу пылинки на подоконнике.
Впервые за много лет я проводила бархатный сезон в тишине. И эта тишина была не пустотой — она была полнотой. Полнотой жизни, которая наконец-то принадлежала только мне.
Телефон звонил еще несколько раз. Свекровь больше не угрожала судом — видимо, кто-то объяснил ей, что дача действительно моя. Но теперь она выбрала другую тактику — жалость.
— Танечка, мне так плохо, — всхлипывала она в трубку. — Врачи говорят, давление скачет. А я так привыкла к морю, оно мне помогает. Можно я хотя бы на недельку приеду? Одна, без подруг…
Я слушала эти причитания и чувствовала, как во мне борются жалость и здравый смысл. Может, и правда пустить ее? Одну, на короткий срок? Но потом вспоминала, как она называла меня при детях «плохой теткой», и рука сама нажимала отбой.
Нет. Больше никогда.
Последний штурм
Они приехали втроем — как делегация на важные переговоры. Валентина Петровна, ее сестра Зинаида и какая-то незнакомая дама в темных очках, которая молчала и кивала в нужных местах, словно нанятый свидетель.
Я увидела их из окна — три фигуры у калитки, совещающиеся о чем-то между собой. Сердце екнуло от дурного предчувствия. Они пришли не просто так. Это была последняя атака.
— Открывай, Танечка, — голос свекрови звучал устало, но требовательно. — Нам нужно поговорить.
Я вышла на крыльцо, не приглашая войти. Пусть говорят там, где стоят.
— Мы приехали решить вопрос по-хорошему, — начала Валентина Петровна, оглядывая мою дачу так, словно оценивала военные позиции. — Без судов и скандалов.
— Какой вопрос? — я скрестила руки на груди, инстинктивно защищаясь.
— Дача большая, — вступила в разговор Зинаида, сестра свекрови. — Можно же поделить территорию. Тебе одной что — столько места? Светлане с детьми хотя бы комнатку оставить…
— Дача моя, — сказала я коротко.
— Формально — твоя, — согласилась свекровь, и в ее голосе появились медовые нотки. — Но по справедливости… Мой сын тут полжизни провел. Деньги вкладывал, силы, здоровье. Неужели это ничего не значит?
Незнакомая дама в очках кивнула, как китайский болванчик. Видимо, ее роль заключалась именно в этом — создавать видимость общественного мнения.
— Валентина Петровна, — я говорила медленно, подбирая слова. — Ваш сын получил при разводе все, что ему полагалось. Квартиру, машину, половину наших общих сбережений. Дача в раздел не входила, потому что была моей до брака.
— Да что ты все про документы! — свекровь вдруг сорвалась на крик. — Про какую-то бумажку! А где совесть? Где благодарность за все, что мы для тебя сделали?
— Что вы для меня сделали? — спросила я тихо.
— Как что? — Валентина Петровна растерялась от неожиданного вопроса. — Мы тебя в семью приняли! Как родную дочь! Заботились, переживали…
— Вы заботились о том, чтобы у вас была бесплатная дача на лето, — сказала я, и голос мой зазвучал странно спокойно. — И бесплатная прислуга, которая будет вас обслуживать.
— Танечка! — ахнула Зинаида. — Как ты можешь такое говорить?
— А как я должна называть то, что пятнадцать лет стирала ваше белье, готовила ваши завтраки и убирала за вами? Любовью? Семейностью?
Женщина в очках перестала кивать и внимательно посмотрела на меня. В первый раз за всю встречу.
— Ты неблагодарная, — прошипела свекровь. — Мы тебя подняли, из деревенской замухрышки человека сделали, а ты…
— А я что? — перебила я. — Не оправдала надежд? Не захотела всю жизнь оставаться прислугой?
— Ты думаешь, легко было принять тебя такой? — Валентина Петровна окончательно потеряла самообладание. — Без образования, без манер, в дешевых платьях? Мы тебя воспитывали, культуре учили!
— Спасибо за воспитание, — сказала я. — Теперь я знаю, что не обязана терпеть унижения даже от самых близких людей.
— Унижения? — свекровь замахала руками. — Да мы тебе жизнь дали! Без моего сына ты бы так и осталась никем!
— Без вашего сына я бы не потратила пятнадцать лет на то, чтобы доказывать, что достойна любви, — ответила я, и эти слова прозвучали как откровение. Даже для меня самой.
Повисла тишина. Даже море словно притихло, прислушиваясь к нашему разговору.
— Значит, решено? — спросила наконец Зинаида. — Ты нас окончательно отвергаешь?
— Я выбираю себя, — сказала я просто. — Впервые в жизни выбираю себя.
— Пожалеешь, — пообещала свекровь, поворачиваясь к калитке. — Останешься одна. Совсем одна. И поймешь тогда, что такое настоящее одиночество.
— Одиночество — это когда ты среди людей чувствуешь себя чужой, — ответила я ей в спину. — А одной мне хорошо.
Они ушли, и больше не возвращались. А я осталась стоять на своем крыльце, слушать свое море и дышать своим воздухом. Без чувства вины, без оправданий, без страха.
Впервые за много лет — просто жить.
Последняя хитрость
Через три дня после «визита делегации» к моей калитке подъехало такси. Из него вышла молодая девушка — лет двадцати пяти, с испуганными глазами и детской коляской. За ней высыпало еще двое малышей, и я сразу узнала в них внуков свекрови — детей младшего сына, который жил в другом городе.
— Тетя Таня? — девушка неуверенно улыбнулась. — Я Аня, жена Димы. Валентина Петровна просила передать вам ключи от городской квартиры. Говорит, вы договаривались об обмене…
Я вышла к калитке, недоумевая. Никакого обмена мы не обсуждали. Более того, после последнего разговора я была уверена, что наши отношения со свекровью закончились навсегда.
— Какого обмена? — спросила я.
— Ну, — Аня замялась, переминаясь с ноги на ногу. — Бабушка сказала, что вы согласились поменяться. Мы вам городскую квартиру, а вы нам дачу. Временно, конечно. Дети болели, врач посоветовал морской воздух…
Дети и правда выглядели бледными, измученными. Младший кашлял, старший капризничал, требуя что-то у мамы. А Аня стояла растерянная, явно не понимая, во что ее втянула свекровь.
— Аня, — сказала я мягко. — Никакого договора между мной и Валентиной Петровной нет. Она обманула вас.
— Как обманула? — девушка побледнела. — Но мы уже съехали из квартиры! Вещи сдали в камеру хранения! Она сказала, что все уже решено…
Я закрыла глаза. Вот она — последняя попытка. Свекровь решила поставить меня перед фактом, используя собственную невестку и внуков как живой щит. Рассчитывала, что я не смогу выгнать молодую мать с больными детьми.
— Где сейчас Валентина Петровна? — спросила я.
— Она… она сказала, что уехала к сестре на дачу, — Аня заплакала. — Что встретимся через неделю, когда мы тут устроимся. Боже, что же нам теперь делать?
Хитро. Очень хитро. Свекровь исчезла, оставив молодую семью разбираться с последствиями своей авантюры. А я должна была либо пустить их из жалости, либо прослыть чудовищем, которое выгоняет больных детей.
— Аня, — я открыла калитку. — Проходите. Но только на одну ночь. Завтра мы вместе разберемся с этой ситуацией.
Девушка благодарно кивнула, вытирая слезы. Дети притихли, чувствуя мамино волнение. И я подумала: вот она, разница между мной прежней и теперешней. Раньше я бы молча приняла их на месяц, а то и на все лето, терзаясь и жалуясь только самой себе. А теперь я четко обозначила границы и сроки.
Утром я позвонила Валентине Петровне. Номер был недоступен — видимо, она специально выключила телефон. Тогда я связалась с ее младшим сыном — отцом детей.
— Дима, — сказала я, когда он наконец ответил. — Твоя жена с детьми у меня на даче. Твоя мать сказала им, что мы договорились об обмене жильем.
— Какой еще обмен? — он явно ничего не знал. — Мама говорила, что решила вопрос, но подробностей не объясняла…
— Вопрос не решен, — сказала я четко. — Приезжай за семьей сегодня же. Или я вызову социальную службу.
Он приехал через два часа — растерянный, красный от стыда. Аня плакала, собирая вещи. Дети не понимали, почему их опять куда-то везут.
— Таня, — Дима мялся в дверях. — Простите за маму. Она… она очень переживает из-за развода брата. Все время говорит, что семья разрушена…
— Семья разрушилась тогда, когда твой брат начал изменять жене, — ответила я спокойно. — А не тогда, когда я подала на развод.
— Да, конечно… — он кивнул. — Просто мама привыкла, что дача как бы общая была…
— Дача никогда не была общей, — сказала я. — Это иллюзия, которую поддерживали годами. Но иллюзии имеют свойство рассеиваться.
Они уехали. А я осталась одна — и в этом одиночестве не было ни горечи, ни сожаления. Только тишина и покой.
Новая жизнь
Валентина Петровна объявилась через неделю. Позвонила поздно вечером, голос дрожал от ярости.
— Ты совсем озверела! — кричала она в трубку. — Детей больных выгнала! Что скажут люди?
— Скажут, что я не позволяю собой манипулировать, — ответила я спокойно.
— Димка теперь снимает дорогую квартиру! Денег лишних нет, а он платит за съемное жилье! Все из-за твоего эгоизма!
— Из-за вашей лжи, — поправила я. — Вы обманули собственную невестку и внуков.
— Я хотела как лучше! — свекровь заплакала. — Думала, ты поймешь, войдешь в положение…
— Я вошла в положение. Пустила их на ночь, хотя могла вызвать полицию за самовольное вселение.
— Ты стала жестокой, — прошептала она. — Совсем жестокой…
— Я стала честной, — сказала я и повесила трубку.
Больше она не звонила.
В октябре я сделала то, о чем мечтала годами — переставила мебель в доме. Убрала громоздкий шкаф из гостиной, который всегда мешал проходу, но свекровь считала его «солидным». Повесила на стены свои картины — те, что покупала тайком и прятала в кладовке, потому что муж называл их «мазней». Купила яркие подушки на диван и поставила на подоконник цветы в красивых горшках.
Дом стал другим. Он стал моим.
А в ноябре случилось неожиданное. На пороге появилась соседка — Елена Михайловна, пожилая учительница на пенсии. Мы здоровались через забор, но близко не общались.
— Танечка, — сказала она смущенно. — Не сочтите за навязчивость. Я слышала, что у вас теперь… свободно. Не хотели бы составить компанию одинокой старухе? Я пирогов напекла, чаю заварила…
Мы просидели до поздней ночи, разговаривая обо всем и ни о чем. Елена Михайловна рассказывала о своих учениках, я — о планах на дачу. Мы смеялись над глупыми телепрограммами и жаловались на погоду. Обычный, простой разговор двух женщин, который не требовал ни жертв, ни оправданий.
— Знаете, — сказала она на прощание, — я всегда удивлялась, как вы терпите эту… родню. Каждое лето одно и то же — крики, претензии, вечные требования. А вы все молчали…
— Больше не молчу, — улыбнулась я.
— И правильно делаете, — кивнула Елена Михайловна. — Жизнь коротка, чтобы тратить ее на чужие капризы.
Декабрь выдался мягким, и я решила встретить Новый год на даче. Одна — впервые за много лет. Купила красивую елку, украсила ее игрушками, которые раньше не доставались из коробки — свекровь считала их «безвкусными». Приготовила ужин для себя одной — те блюда, которые любила я, а не те, что требовали «гости».
В полночь я вышла на веранду с бокалом шампанского и посмотрела на море. Оно было темным и спокойным, а звезды отражались в воде, как россыпь драгоценных камней.
— С Новым годом, Таня, — сказала я себе вслух. — С новой жизнью.
И впервые за много лет эти слова прозвучали не как мечта, а как свершившийся факт. Моя жизнь. Мой дом. Мой выбор.
Я была свободна. И я была счастлива.
Благодарю, за то, что подписываетесь и поддерживаете меня. Удачи Вам в жизни!
