— Ты это серьёзно сейчас? — Катя замерла в дверях кухни, держа в руках скрученный в трубочку чек из аптеки и пластиковый футляр от теста на беременность. Она держалась спокойно — насколько возможно, когда тебе двадцать шесть, а над ухом дышит сорокалетняя свекровь с темпераментом следственного изолятора. — Ты рылась в моей сумке?
— Конечно рылась! — ответила Людмила Сергеевна с таким видом, будто нашла у Катеньки килограмм героина и карту схрона. — А ты думала, я тебя тут по коврам как принцессу катать буду, а ты мне сюрпризы из трусов вытаскивать?
Катя почувствовала, как в груди поднялось что-то горячее, едкое, почти как тогда, когда у стоматолога сверлят нерв. Она оперлась рукой на косяк. Ещё три дня назад она плакала в ванной, увидев две полоски. А сегодня ей уже делают выволочку за то, что не провела личную пресс-конференцию у холодильника.
— Мы с Артёмом собирались сказать… — начала она, но свекровь уже шла в наступление. Война начиналась без объявления.
— А вот нечего было собирались! — кричала та, подперев бока. — Тут каждый метр — мой. Вот это стена — моя! Пол — мой! Даже окно вот это — моё! И вы, мои дорогие, живёте тут, как говорится, на птичьих правах. А теперь, выходит, ещё и с младенцем будете в одной комнате хрюкать?! Мне, простите, что — ясли тут открывать?!
Из спальни, как на вызов, вылез Артём. В трусах, с проснувшейся рожей и наивной надеждой, что это снова не про него.
— Ма, чего ты орёшь с утра? — пробормотал он, протирая глаза.
— Чего орёшь?! — передразнила его Людмила Сергеевна. — А то, милок, что твоя сожительница решила мне тут внучат наплодить, даже не спросив, можно ли!
Катя вздрогнула. Сожительница. Прекрасно. Через полтора года брака.
— Мам, прекрати, — Артём вдруг посерьёзнел. — Мы с Катей взрослые люди. Это наш ребёнок. И мы рады ему. Хотим оставить.
— Хотите?! Хотите?! — свекровь всплеснула руками, будто от них пахло бензином. — А жить-то где будете, умники? У бабушкиной соседки в кладовке? Или, может, на балконе? А кушать что будете? Улыбки? Вы копейку в дом принесли, Артём? Ты всё ещё на этих своих фрилансах, что толку как с козла молока! У тебя даже налога нет!
Катя резко поставила чашку на стол. Гулкий звон фарфора по дереву пробежал мурашками по комнате. Она больше не могла держать лицо.
— Знаете, Людмила Сергеевна, а у нас есть план. Мы уйдём. Мы найдём жильё. И работу. И всё у нас будет.
— Ну-ну, — ехидно кивнула свекровь. — Прям вижу: ты, пузатая, с пузатым же Артёмом в общежитии для бомжей, и счастливы, как кроты под землёй.
— Мам, прекрати. — Артём подошёл и встал между женщинами. — Не смей так говорить. Это моя жена. И мой ребёнок. И если ты не хочешь принять это — прости, мы уйдём.
— Вот и валите! — рявкнула свекровь. — У меня не приют для сирых и убогих! Хватит жить за мой счёт!
На секунду в кухне стало тихо. Даже холодильник, казалось, притих. Только старый кот Гриша зевнул, как будто ему это всё уже надоело ещё в прошлой жизни.
— Значит, уйдём, — твёрдо сказала Катя, глядя в глаза мужу. — Сегодня же. Мне нечего здесь больше делать.
Собирать вещи в чужом доме — это как готовить чемодан на похороны собственного будущего. Всё, что было «на потом» — пижама из бабушкиного сундука, плюшевый медведь Артёма, его стопка книг про JavaScript, — всё летело в сумки в молчании.
Виктор Павлович, отец семейства, тихо покуривал на балконе. Он даже пытался шепнуть Катеньке: «Ты, это… не обижайся на мать. Она просто… ну, характер такой.» Но выглядел при этом так, будто говорил: «Я трус, прости меня, девочка.»
Когда они вышли из подъезда с двумя сумками, с рюкзаком и картонной коробкой, в которой Артём зачем-то спрятал чайник и коробку с документами, Катя впервые за день почувствовала… облегчение.
На улице было пасмурно, шёл мелкий дождь. Так и шли — с сумками, с мокрыми плечами, молча. Город вокруг шумел, как будто всем до них было дело. А не было.
— Нам к Лене, — тихо сказала Катя. — Она сказала, что можно пока к ней. На диване. Недолго. Пока не найдём что-нибудь своё.
— Прорвёмся, — кивнул Артём. Он хотел звучать уверенно, но голос у него дрогнул. Он не знал, как. Не знал, где. Не знал даже, чем завтра кормить жену.
Но шёл. С ней. И этого хватало.
Поздно вечером, когда они сидели на кухне у Лены, пили крепкий чай с остатками какого-то сухого печенья и смотрели на пыльную батарею, Артём вдруг тихо сказал:
— Прости, что я не остановил её раньше. Я думал, она остынет. Думал, она поймёт. Но ей плевать на нас. Всегда было.
Катя смотрела в окно. Там, в темноте, лужи отражали фонари, как чужие глаза.
— Это не ты должен извиняться, Тём. Это они должны. Все, кто думает, что любовь — это контроль. Что семья — это страх. Мы с тобой теперь сами. До конца.
И в тот момент она поняла: ребёнок — это не проблема. Проблема — это дом, в котором тебе не дают жить.
На четвёртый день у Лены всё пошло не по плану.
Катя сидела на краешке дивана в Лениной гостиной, натягивая на себя серые спортивные штаны, уже слегка обвисшие в коленках, — других не было. Волосы спутались в нечто, отдалённо напоминающее причёску. На столе — немытая кружка с липким пятном от варенья, которое Лена зачем-то добавляла в чай «для иммунитета». Рядом лежал список — рукописный, на листке из блокнота: что купить, куда позвонить, кого спрашивать насчёт подработки. У Артёма таких списков было уже три — но ни один пока не дал результата.
— Лен, ты уверена, что мы не мешаем? — в сотый раз спросила Катя, слыша, как за стенкой Лена третий день подряд разговаривает с каким-то «Максимом». Тоном таким, что Катя невольно съёживалась.
— Катюш, солнце моё, — крикнула Лена из кухни. — Не начинай. Вы меня вообще не трогаете. Я тебя обожаю. Артёма — ну… потерплю. Да и вообще, ребёнка я люблю с рождения, особенно, когда он ещё не орёт.
Она засмеялась. Катя попыталась улыбнуться. Но внутри уже скребло. Как будто всё — жизнь, воздух, даже еда — стали солёными от обиды.
Артём с утра ходил по районам в поисках хоть какого-то заработка. У него, конечно, были подработки — сайт подшаманить, логотип кому-то наколдовать, но денег это приносило, как он сам говорил, «на три пакета гречки и фантик от шоколадки».
Вечером, когда он вернулся, Катя сидела с ногами на подоконнике, обняв живот, и молча смотрела в окно.
— Нашёл работу, — сказал он, будто бросил гранату. — Курьером. На три дня в неделю. Пока временно. Там потом обещали дизайнером взять, если всё пойдёт.
— Курьером? — переспросила она с изумлением. — А как ты… живот таскать не боишься?
— Я не беременный, — буркнул он, снимая куртку. — Я — муж. Пока.
Катя подняла глаза. Это «пока» повисло в воздухе, как крошечная молния. Тихо, но с угрозой.
— Ты что имеешь в виду?
— Ничего. — Артём потёр шею. — Я устал просто. Всё валится. Мать… ты… эти поиски… Я чувствую себя никем.
— Никем ты себя чувствуешь, потому что тебе удобно в этом вариться! — вспыхнула она. — Потому что всегда был мамин! У тебя мать — царица, а я тут… случайно забрела и ещё живот прицепом! Да?
— Не начинай! — рявкнул он неожиданно громко. — Не ты одна страдаешь, ясно?! Я живу в чужой квартире, в чужом халате, жру чужой суп и сплю на диване, который разваливается под нами! А ты всё ноешь!
Катя встала. Медленно. Резко. Как будто в ней щёлкнул тумблер.
— Знаешь что? Если тебе так тяжело, может, вернёшься к маме? К её кастрюлькам, к её упрёкам. Там ты хоть будешь чувствовать себя дома.
— А ты куда пойдёшь?! К бабке своей? На шее сидеть?
Катя почувствовала, как её щёки горят. Живот заныл. Её затошнило — от злости, от бессилия, от страха, что он прав. Что всё это — провал.
— Лучше уж к бабушке, чем быть с мужиком, который при первой буре готов свалить.
— Не при первой! — Артём стукнул кулаком по дверному косяку. — Сколько я держался! Сколько терпел! И твою плаксивость, и это твоё вечно надутую физиономию! Я тоже человек, Кать!
— Нет. Ты — мальчик. Мамкин. И ты в этой жизни никому ничего не должен, да? Только сиди, жди, пока оно как-нибудь само наладится.
Из кухни показалась Лена. В халате, с губами, намазанными бальзамом, и с выражением на лице, как будто сейчас будет разнос уровня «ЧП в общаге».
— Так. Стоп-стоп. Всё. Завязываем, — сказала она, вставая между ними, как судья. — Устроили театр одного живота. Мне соседка снизу звонила — говорит, у вас тут будто мебель режут.
Катя молчала. Она уже не могла говорить — слёзы душили, сердце колотилось так, как будто ребёнок внутри повторял его ритм.
— Мы уйдём, — выдохнула она. — Сегодня.
Лена обернулась:
— Ты с ума сошла? Куда?
— Не знаю. Хоть на вокзал. Хоть в подъезд. Но если он считает, что я «вечно ною», пусть живёт отдельно. Может, отдохнёт. Может, поймёт.
Артём в этот момент сел на стул и закрыл лицо руками. Он не рыдал. Он просто… выключился.
— Ладно, — прошептал он. — Делай, как хочешь. Я тоже устал. Но знай — я тебя не бросаю. Просто… не могу сейчас.
В ту ночь Катя действительно ушла. С одной сумкой. К бабушке — та жила в соседнем районе, в хрущёвке, пахнущей варёной гречкой и сухими цветами.
Бабушка встретила её в халате, с лампой, стоящей на стопке книг.
— Так, — строго сказала она, — марш под душ. Потом ешь. Потом спать. Завтра будем думать.
Катя кивнула. Она была измотана. Физически, морально. Она не хотела думать. Хотела только исчезнуть. Но в ту ночь, лежа под тёплым одеялом на жёстком диване с пружинами, она почувствовала что-то странное — лёгкое шевеление. Как бабочка. Изнутри.
Он живой, — подумала она. Он меня слышит.
А утром бабушка заварила кофе, достала старый конверт из-под телевизора «Рекорд» и сказала:
— Вот. Тут мои сбережения. Не для смерти, как думала, а для жизни. Покупайте квартиру. Сколько хватит — остальное добьёте. И без соплей. Это жизнь. А не сказка.
Катя смотрела на деньги и не могла поверить. У неё вдруг появилась почва. Дом. Пусть пока на горизонте, но свой. Без свекрови, без упрёков. Без страха.
Артём позвонил вечером.
— Я идиот. Прости. Я сорвался. Я не должен был. Но я не хочу без вас.
Катя долго молчала.
— Тогда приходи завтра. Но уже не как жертва. А как муж. И отец. Понял?
Он выдохнул.
— Понял.
Но вечером того же дня в дверь позвонили. Катя, думая, что это Артём, открыла — и замерла.
На пороге стояла Людмила Сергеевна. С маленьким чемоданчиком и голосом, от которого у Катерины в груди похолодело:
— Я подумала… вы тут, значит, уютненько устроились. Без меня. А я — мать. Имею право знать, как растёт мой внук. Так что… я к вам. Ненадолго. Только пока не решим, как жить дальше.
Катя сделала шаг назад.
Начиналась новая война.
Утро началось с запаха капусты.
Катя открыла глаза и сразу поняла: бабушка, конечно, готовит, но вот это — точно не бабушка. Это — она. Варево со зловещими нотками уксуса разносилось по всей квартире. Людмила Сергеевна уже вовсю хозяйничала на кухне: двери открыты настежь, кастрюли гремят, как будто идёт операция по захвату территории. Катя накинула халат — тот самый, с висящим рукавом — и пошла в бой.
— Доброе утро, — процедила она сквозь зубы, вставая на порог кухни.
— Ну, наконец-то, — не оборачиваясь, буркнула свекровь. — Я уж думала, ты всю беременность проспишь. Кстати, по утрам надо на бок спать, левый полезнее — чтобы плод дышал.
— У меня плод — не улитка. Дышит сам, спасибо.
— Уж как он у тебя дышит, — отрезала та, бросив капусту в сковородку, — я бы ещё посмотрела. Одни истерики да слёзы. Я Артёму уже сказала — такой климат в семье, ребёнок неврастеником родится.
Катя молчала. Если бы не живот, она бы давно закинула в эту кастрюлю всё, включая хозяйку. Но она держалась. Вчера она пообещала себе — не орать. Не ломаться. Всё по-человечески. Но как? — если эта женщина пришла не просто погостить, а устроить комендатуру.
— А ничего, что это вообще не ваш дом? — наконец сказала она. — Вас никто не звал. Вы пришли без предупреждения, с чемоданом и… кастрюлями. Это же ненормально.
— А вот это ты Артёму и скажи, — развернулась Людмила Сергеевна, глядя в упор. — Он меня позвал. Он сказал, что всё разваливается. Что ты его гнобишь. А я мать. Мать! Я обязана быть рядом. Чтобы этот дом не превратился в богадельню.
Катя сглотнула.
— Он тебя… позвал?
— А ты думала? Он просто слишком добрый. И слишком молодой. Чтобы справляться с такими, как ты. Я пришла помочь. Чтобы вы хоть как-то вытянулись. Пока я жива.
Катя не помнила, как добежала до спальни. Сердце колотилось так, что начала темнеть в глазах. В руках дрожали пальцы. Позвал. Он сам. Значит, он… Она прижала ладони к лицу.
Он предал.
Артём пришёл к обеду. С рюкзаком, помятый, с глазами, как у побитой собаки.
— Привет, — пробормотал он, когда Катя открыла дверь.
— Заходи. Гость уже на кухне.
Он понял всё сразу.
— Катя, я… я не звал её. Ну, то есть… она сама…
— Стоп. Ты сказал ей, что у нас всё разваливается?
Он молчал.
Она кивнула.
— Понятно.
— Я был в шоке после нашей ссоры! Мне было плохо! Она услышала по телефону, приехала… Я даже сам не понял, как так получилось…
— Как получилось? Очень просто. Ты — мальчик. Она — командир. У неё рефлекс: если сын в беде, значит, виновата баба. И она пришла ставить всё на место. На своё место. Меня — в угол. Себя — в центр. А тебя — обратно к её груди.
— Да перестань ты! — Артём вспыхнул. — Это всё не так! Я просто хотел, чтобы нам кто-то помог. Хоть кто-то. Я не знаю, как быть мужем. Как быть отцом. Мне страшно!
— А мне, значит, легко, да? — сорвалась Катя. — Мне каждый день не страшно, не больно, не одиноко? Я живу между больничными анализами и поисками денег на гречку, а ты… испугался и привёл свою мать? Серьёзно?
Из кухни донёсся голос Людмилы Сергеевны:
— Кто тут опять орёт? Ребёнок же всё слышит!
Катя вскочила.
— Хватит! — закричала она в сторону кухни. — Вы не имеете никакого права быть здесь! Уходите! Сегодня же!
— Это тебе решать? — появилась она в дверях, вытирая руки о полотенце. — Это ты теперь тут хозяйка? Смешно. Ты кто вообще, Катя? Ошибка молодости моего сына? Или временный вариант?
Катя побледнела.
Артём шагнул вперёд.
— Мам, заткнись, пожалуйста.
— Что ты сказал?
— Заткнись, — повторил он. — Сейчас же. И собери вещи. Ты перешла грань.
— Я?! — в голосе Людмилы Сергеевны дрогнуло что-то змееподобное. — Я спасаю твою семью, а ты… ты выбираешь вот это?! Она же тебе всю жизнь испортит, Артёмка!
Катя пошла на кухню. Молча, без эмоций. Взяла её чемодан. Вытащила в коридор.
— Уходите. Пока я не вызвала полицию.
— Ах ты…
— Уходите! — закричала Катя. — Прямо сейчас! Пока у меня сердце не остановилось от вашей ядовитой заботы!
Людмила Сергеевна стояла, как статуя, а потом резко схватила пальто, чемодан и вышла, гремя каблуками, как военный марширующий оркестр.
Дверь захлопнулась. Катя замерла. Тихо. Только тиканье старых часов. И капля с крана.
Артём опустился на пол у стены и закрыл лицо ладонями.
— Я всё испортил, — прошептал он. — Я не смог. Я не умею. Я…
Катя подошла к нему, присела рядом. Посмотрела в глаза.
— Мы оба не умеем. Но я выбираю учиться. А ты… если хочешь идти — иди. Если хочешь остаться — тогда встань и иди со мной. Но не назад. А вперёд. Без мамы.
Он молчал.
Катя встала.
— Я не буду ждать.
Она ушла в комнату. И вдруг — боль. Резкая, жгучая. Внизу живота. Мир поплыл.
— Артём! — закричала она.
Скорая приехала через пятнадцать минут. Артём держал её руку всю дорогу. Она бледнела, задыхалась от боли, стонала. Он трясся, как будто он был на родах. Потому что — был.
В приёмном покое он остался один.
Потом вышел врач.
Суровый, уставший. Вздохнул.
— Ребёнка не удалось сохранить. У неё было внутреннее кровотечение. Сейчас она в палате. Состояние стабильное. Вы — отец?
Артём молча кивнул.
— Тогда ведите себя как отец. Хоть сейчас.
Катя смотрела в потолок. Белый, безликий, больничный. Артём сидел рядом.
— Я виновата, — прошептала она.
Он взял её за руку.
— Нет. Это мы оба. Просто не справились. Не удержали. Не построили. Я не защитил.
Катя повернулась к нему. Слёзы текли сами.
— Я больше не могу. Не хочу.
Он кивнул.
— Я понимаю.
Они молчали. Долго. Только капельница тикала, как старые часы у бабушки.
И потом он встал. Поцеловал её в лоб. И ушёл. Навсегда. Катя осталась одна.
Но в её сердце, среди боли и утрат, вдруг что-то осветилось. Не свет. Но огонёк. Жить надо. Пока ты дышишь — всё возможно. Она выживет. Она найдёт в себе силы.
Просто не сейчас. Позже. Когда боль перестанет кричать.
