— Ты серьёзно, Игорь?! — Алла остановилась посреди кухни, держа в одной руке сковородку, а в другой — пачку сливочного масла, которое в её голове сейчас успешно плавилось вместе с последними нервами. — Это ты называешь отпуском? Поехать к твоей маме в Поварёнкино, где нет ни интернета, ни горячей воды, зато есть одинокий детский сервант с сервизом из восьмидесятого года и ты, с утра до вечера ковыряющийся в сарае с дрелью?
Игорь виновато почесал затылок, вцепившись в чашку с чаем как в спасательный круг.
— Ну… она же просила. У неё спина. И огород, ты знаешь. Там и картошку копать надо, и помидоры подвязать…
— А давай я тебе сейчас ухо подвяжу, а? — в голосе Аллы не было злости. Было нечто пострашнее — усталость. Та самая, накопившаяся до кости. Которая не выветривается ни после сна, ни после мятного чая.
Полтора года. Полтора года в браке, и из них — четырнадцать месяцев под командованием Раисы Михайловны, генерала в халате с ромашками. Алла не врала себе — Игорь хороший. Добрый. Ненавязчивый. Настолько ненавязчивый, что даже не мог навязать своей матери мысль о том, что у его жены есть душа. И поясница. И отпуск.
— Ну ты же сама говорила, что тебе надо перезагрузиться… — промямлил он, пряча глаза в чашку.
— Перезагрузиться, Игорь, это полежать на диване, а не окучивать три сотки малины под тридцать градусов жары, пока твоя мама учит меня, как правильно варить компот, потому что Игорь любит погуще. Ты вообще в курсе, что я не Игорь, и мне плевать, насколько он любит компот?!
— Алл, не начинай…
— Я не начинала! Я работаю с утра до вечера. Я отчитываюсь перед начальством, сверяю балансы, затягиваю бюджеты! Я мечтаю о море и книжке, а не о том, как натирать медный таз солью!
Алла бросила масло обратно в холодильник и хлопнула дверцей так, что магниты осыпались вниз. Один из них — с надписью «Семья — это главное!» — со стуком ударился об пол и треснул.
— Она старая женщина, — продолжал Игорь, уже на автомате. — У неё никого, кроме нас…
— У неё есть соседка Люда и кошка Варвара. А у меня есть только ты. И у меня, между прочим, тоже спина. И руки. И терпение, которое закончилось где-то между её инструкцией «как правильно мыть ванну зубной щёткой» и фразой «в нашей семье всегда убирают по субботам, а не по воскресеньям, как у вас у нерях».
Игорь молчал. Он делал это мастерски. В такие моменты он всегда замирал, как фонарь на углу: свет есть, толку — ноль.
На вокзале пахло кукурузой и злостью. Злость исходила от Аллы, кукуруза — от бодрой продавщицы в жилете, которая подмигивала Игорю. Алла на это внимания не обратила. Её раздражали даже голуби.
— Может, ты попробуешь расслабиться? Ну, это же всего неделя…
— Неделя на каторге. Интересно, как её отмечают? Может, будет спецменю для узников: гречка без соли и вечерний показ слайдов с дачных посевов?
— Ну ты ведь знаешь, она просто… волнуется. Ей тяжело.
— А мне легко? Или ты думаешь, я с утра встаю и бегу на работу с криками «О, как же я счастлива, что вчера мыли ковры, а завтра снова к твоей маме»?
В вагоне было душно, как в аду, только с чехлами на сиденьях. Алла закрыла глаза. Она пыталась уйти в медитацию. Представить, что она не в поезде, а где-то на пляже. Где нет Раисы Михайловны, нет запаха куриного супа, который она варит с оглядкой на военные запасы, и нет постоянных фраз: «А вот у Игоря в детстве было лучшее пищеварение, когда он ел овсянку на воде…»
— Ты всё ещё на меня злишься? — шепнул Игорь, когда поезд тронулся.
Алла открыла один глаз.
— Я не злюсь. Я делаю ставки, через сколько часов твоя мама даст мне швабру и список дел, начиная со слов «я ж вас не просто так сюда пригласила».
Игорь усмехнулся.
— Ну не будь такой. Может, всё будет по-другому?
— Конечно, — фыркнула Алла. — Возможно, она встретит нас с табличкой «добро пожаловать, рабы». Или устроит банкет в честь прибытия новой посудомойки.
Поварёнкино встретило их пыльной дорогой, одиноким магазином с вывеской «Продукты» и Раисой Михайловной в платье с фартуком.
— Ой, приехали… — протянула она, как будто сомневалась, что это случится. — Ну проходите, раз уж приехали. Я как раз пол веранды намыла. В сапогах не ходи, Аллочка. И руки сначала помой. А то с дороги — всякое может быть…
Игорь поцеловал мать в щёку и тут же ушёл смотреть на «новую» тачку в сарае, оставив Аллу одну на передовой.
Раиса Михайловна уже направлялась на кухню.
— Значит так, — сказала она деловито, доставая тряпку. — У меня к тебе просьбочка. Тут пару банок надо закрыть, я вчера малину собрала. Заодно окна протри. А то солнце вечно через грязь светит — глазам больно.
Алла стояла на пороге, с чемоданом в руке.
В отпуске. В дачном аду. С тряпкой наперевес.
И вдруг поняла: ещё один день такой жизни — и она реально начнёт есть мыло, просто чтобы отдохнуть в больнице.
Раиса Михайловна продолжала диктовать план на день, даже не глядя на неё.
А в голове у Аллы медленно и уверенно вызревала мысль. Мысль, которую нельзя было озвучить вслух, но которую уже нельзя было и остановить:
«Я не выдержу. Я уйду. Или я сойду с ума. И пусть хоть оба потом с картошкой женятся — я в этом цирке больше не участвую.»
Утро началось, как обычно. То есть — плохо.
Алла проснулась от звона крышки кастрюли, которую Раиса Михайловна с воодушевлением швырнула на плиту.
— Время вставать, — раздалось от двери. — У нас уже семь. Или вы, молодёжь, теперь по моде завтракаете к ужину?
Алла, не открывая глаз, вдохнула носом: запах — ужас. Что-то варёное, что-то кислое, что-то подозрительное. Раиса Михайловна, кажется, снова экспериментировала с капустой и уксусом, вопреки всем санитарным нормам и здравому смыслу.
— Я только проснулась… — пробормотала Алла.
— А я — в пять, — бодро ответила свекровь. — Зато в доме чисто. Не то, что у вас с Игорьком в городе — бардак, пыль и вонючий кот. Как там он, кстати?
— Кот? Жив. Надеюсь. У нас же отпуск, вы забыли? Отдых?
Раиса Михайловна приподняла бровь:
— А ты думаешь, кто-то должен тут отдыхать, кроме Игоря?
Тут в комнату вошёл сам отдых во плоти — Игорь в семейных трусах, с чашкой кофе и лицом человека, которого, по его мнению, никто не трогает, значит, всё отлично.
— Доброе утро, девчонки, — протянул он и чмокнул мать в щёку.
Алла смотрела, как он, лениво зевая, выходит во двор, оставляя за собой аромат растворимого кофе и безразличия.
И вдруг поняла: всё. Сегодня — финал.
На обед был куриный суп с вермишелью и критикой.
— Алла, а ты что — зелень в суп не режешь? — укоризненно спросила Раиса Михайловна. — Игорь любит, чтобы сверху укропчик. А у тебя как-то… не с душой. Как из столовки.
— Раиса Михайловна, может, Игорь сам себе сверху что-нибудь накидает? — Алла усмехнулась, но руки дрожали.
— Я смотрю, ты раздражённая, — спокойно заметила свекровь, отпивая компот. — У женщины, которая счастлива в браке, нет такой нервной мимики. Это я вам как медсестра с тридцатилетним стажем говорю.
— А у женщины, которая счастлива, нет вымытых полов с шести утра и кривой рожи свекрови у себя над подушкой, — рявкнула Алла.
Наступила тишина.
— Что ты сказала? — сдавленно переспросила Раиса Михайловна, медленно ставя чашку обратно в блюдце.
— А что вы услышали?
— Ты, видимо, забыла, в чей дом приехала, — сказала свекровь, наклоняясь ближе. — Забыла, что тебя никто сюда силком не тянул.
— Я-то как раз помню, кто меня тянул. Вот он, — Алла ткнула пальцем в сторону открытой двери, где маячил силуэт мужа. — Уж он-то постарался. “Давай, Аллочка, отдохнём у мамы”, — передразнила она, срываясь. — Как будто у мамы — это Греция. А у мамы — это концлагерь с клубничным вареньем.
Раиса Михайловна встала. Медленно. По-снайперски.
— Вон из кухни. Скатертью дорога. А то я, видите ли, стараюсь, готовлю, убираю, а эта королева с претензией приехала по лавровые венки. Не нравится — чемодан в руки и марш обратно в свои квадратные метры!
— Спасибо за идею, — сказала Алла, поднимаясь. — Только чемодан ещё надо найти. Он, видимо, где-то под банками с огурцами и вашими амбициями.
— Это ты мне?! — Раиса Михайловна вспыхнула. — Да если бы не я, вы бы с Игорем сгнили в своей ипотеке!
— А если бы не вы, мы бы, может, жили как люди, а не как заложники ваших идей о правильной жизни!
Игорь вошёл на кухню как раз в момент, когда Алла всерьёз схватилась за ручку сумки и попыталась вынести чемодан из кладовки, но наткнулась на ряд кастрюль, и одна — очень уместно — грохнулась ей на ногу.
— АААА!!! — завопила Алла и застряла между дверью и алюминиевым колоколом, упавшим ей прямо на пальцы.
— Да что ж ты такая неуклюжая! — закричала Раиса Михайловна, подбегая.
— Что ты орёшь? Она же ударилась! — наконец-то выдал Игорь.
— А ты помолчи! Всю жизнь молчал, вот и дальше сиди! Или будешь за ней ходить с утюгом, гладить ей простыни и совесть?!
Алла встала. Пальцы горели, в глазах темнело.
— Всё, — сказала она тихо. — Я ухожу.
— Куда?! — хором спросили оба.
— Не знаю. На вокзал. В лес. В монастырь. Лишь бы подальше от этого дурдома.
— Ты преувеличиваешь, — попытался Игорь, но Алла резко повернулась:
— Я работаю как вол, потом приезжаю сюда, чтобы снова работать. Ты молчишь, она командует, я выгораю. У меня нет жизни. У меня — вы. И этого больше не будет.
Раиса Михайловна схватилась за сердце:
— Ой, ой, давление! Вызывайте скорую! У меня пульс — как у загнанной лошади!
— Не надо спектаклей. Не сработает, — холодно сказала Алла.
— Да ты ведь даже детей мне родить не хочешь, — вскрикнула свекровь. — Всё ты! Всё ты! Себя только и жалеешь!
Алла почувствовала, как всё внутри взрывается.
— А знаете почему?! Потому что я не хочу, чтобы у моего ребёнка была бабушка, которая будет каждый день объяснять ему, как его мать всё делает не так!
— Ах ты!.. — Раиса Михайловна резко подошла ближе и… ударила Аллу по щеке.
Тишина.
Игорь замер. Алла замерла. Даже холодильник, кажется, перестал гудеть.
— Всё, — прошептала она, прикладывая ладонь к лицу. — Спасибо. Вы мне очень помогли. Теперь я точно уверена в своём решении.
Она вышла из кухни, прошла в комнату, достала куртку и, прихрамывая, вышла за порог.
— Алла! — закричал Игорь.
— Не звони. Не пиши. Не ищи. Я больше не ваша. Ни твоя. Ни её. Я — своя.
Дверь хлопнула.
Раиса Михайловна упала на стул.
— Ушла. Ушла, чтоб её…
А Игорь смотрел в окно и впервые в жизни чувствовал, что что-то действительно потерял.
И, что самое страшное — вполне заслуженно.
Алла сидела на автовокзале, кутаясь в тонкую куртку, и смотрела в мутное стекло кассы. За ним неспешно перемещалась женщина с видом вечной усталости — словно между маршрутами на Вязьму и Полоцк она успела прожить десять чужих жизней.
Часы показывали 08:47. Прошло всего два дня.
Два дня тишины. Ни одного звонка от Игоря. Ни единой попытки что-то объяснить, спросить, уговорить. Алла честно — ждала. Не потому что хотела вернуться. Просто, чтобы убедиться: её уход хоть кого-то задел. Хоть чуть-чуть.
Впрочем, не задел.
Задела кастрюля, ударившая по ноге.
Задела пощёчина — совсем не случайная, а выстраданная, идейная, как выстрел из старого маузера по гордости и терпению.
А она — не вернулась. Потому что поняла: это — не дом. Это — театр одной актрисы и одного мебельного набора по имени Игорь.
Ей хватило. Теперь — только вперёд.
И в этот момент раздался звонок.
Он.
Алла не сразу ответила. Минуту смотрела на экран. Потом нажала зелёную кнопку — не потому что хотела говорить. Потому что надо было поставить точку.
— Алла… — голос был сиплый, будто он всё утро тренировался плакать, но так и не вышло.
— Ага?
— Я… я не знаю, с чего начать.
— Начни с извинений. Или со списка мебели, которую тебе не жалко мне отдать в случае развода.
Пауза. Он вздохнул:
— Она не хотела. Это всё эмоции…
— Ты серьёзно сейчас? Это было не в первомайском порыве. Это была рука, которая тянулась ко мне год. Просто раньше метила словами.
— Ну ты же знаешь, она просто вспыльчивая…
— Нет, Игорь. Она не вспыльчивая. Она — токсичная. Властная. И ты позволил ей мной вытирать ноги, потому что тебе было удобно сидеть между нами, как Буратино между двух кошек.
— Я не знал, как быть…
— Да знал. Просто выбрал не делать ничего. И это тоже выбор, Игорь.
Он замолчал. Алла ждала, но слов не было.
— Ну?
— Я… я хочу, чтобы ты вернулась.
Алла усмехнулась. Горько.
— А я нет.
— У нас ведь было хорошее…
— Было. Пока ты не начал путать любовь с молчанием. Пока твоя мама не решила, что ты женился на посудомойке с дипломом.
— Я думал, ты сильнее.
— Я тоже. Но, знаешь, даже у прочного бетона есть точка излома. Моя — это её ладонь на моём лице. И твоя тишина после.
Снова пауза.
— Алла, я… я ведь тебя люблю.
— А я — себя.
Она сбросила звонок.
Обернулась — в зале стояла женщина лет семидесяти, с тусклым взглядом, держащая за руку внучку. Та дергала её за рукав и что-то лепетала. А бабушка смотрела на Аллу. Внимательно. Будто поняла всё. Как будто тоже когда-то стояла с чемоданом на этом самом вокзале, вырвавшись из такого же дома, где «не принято ссориться» — потому что всё решает мама.
Алла впервые за два дня расплакалась. Не истерично. Тихо. Слёзы были солёные, но светлые. Не от боли — от ясности.
Через неделю Алла сняла квартиру. Маленькую, но свою. С окнами на пустырь — зато никто не смотрел ей в тарелку.
Вещей было мало, зато ни одна из них не осуждала её за неоструганную морковку.
Она купила себе тюльпаны — впервые в жизни сама себе. Никто не «заслуживал» их по праздникам. Она просто захотела и купила. Чёрт побери, оказывается, можно!
Работа осталась та же — но теперь в обеденный перерыв она не мчалась по зову мужа/матери/жизни, а сидела в парке, пила кофе и чувствовала, что она есть.
Иногда Игорь писал. Односложные фразы: «Живёшь где?» — «Ты одна?» — «Ты вернёшься?».
Она не отвечала. Потому что всё уже сказала.
Однажды вечером, в автобусе, к ней подсела молоденькая девочка. Лет двадцать. Студентка. Начала с классического:
— Извините, вы не подскажете, где тут остановка «Библиотека»?
— Через три, — ответила Алла. Потом улыбнулась. — Там всегда пробка. Можно выйти на «Мира» и пешком.
— Ага. Спасибо… А вы такая… сильная. Вид у вас такой… как у тех, кто уже прошёл через всё, — девочка покраснела. — Простите, глупость сказала.
Алла посмотрела в окно. И вдруг почувствовала: она больше не сжимается от слов. Не дёргается при слове «муж». Не боится быть одна. Потому что она не одна — с ней её решение. А оно весит больше любого «ты же должна».
Через месяц она узнала от общей знакомой, что Игорь живёт с матерью. Безвылазно. Раиса Михайловна сильно болела. Он ухаживал. Всё молча. Как и жил.
Алла подумала — и не почувствовала ничего. Ни злости. Ни жалости. Просто — тишину. И за этой тишиной — себя. Живую. Свободную.
