— Оксана, ну ты серьёзно сейчас? — Вадим стоял у дверей кухни, как участковый, застукавший школьника с сигаретой. — У Светки свадьба через неделю, мама на ушах, а ты, значит, в Тулу к своей Лене собралась?
Оксана не отрывала взгляд от кружки. Кофе давно остыл, но она продолжала держать её обеими руками, будто грелась об воспоминания. Всё было знакомо до зубной боли — интонация Вадима, наигранное удивление, поджатые губы. Дежавю? Нет, постоянство.
— Я Лене пообещала два месяца назад, — спокойно, почти ласково сказала она. — Ты прекрасно знал.
— Да, но тогда ещё не было ясно, что Светка решит выйти замуж в августе!
— Светка решилась ещё в мае. А Лена не откладывала день рождения ради неё. И я — не откладываю.
Он вздохнул, как будто нес крест на Голгофу, не меньше.
— Ну объясни мне, Оксан, что у тебя за принцип такой — всё наперекор? Что тебе стоит помочь? Всего-то заехать, нарезать салаты, разложить подарочные мешки, там ничего сложного.
— Ага. Только потом ещё «а давай рассадку переделаем», «а Оксаночка, ты ведь красиво упаковала на Новый год — упакуй и это», «а может, ты у нас тост скажешь, а то у невесты стрессы». И вишенка — «помоги на следующее утро всё убрать». Это “ничего сложного”?
Вадим подошёл ближе, присел на край стула, тяжело, как будто рюкзак с углём скинул.
— Ты бы слышала, как мама переживает. У неё давление. Она рассчитывает на тебя. Светка — это же семья.
Оксана чуть склонила голову. Глаза её были спокойны, но губы сжались тонко и остро.
— А я кто, Вадим? Не семья, да?
Он замер. Секунда тишины. Только за окном кто-то завёл дрель — без этого сейчас и правда было бы слишком по-театральному.
— Ну не начинай, — пробурчал он. — Ты всё переворачиваешь.
— А ты — как всегда. У мамы давление, у Светки стресс, а у Оксаны — календарь, который можно вытереть и вписать туда “картошку чистить”. Да?
Она встала, подошла к окну. Мимо проехал троллейбус. Лет десять назад они в таком катались, когда только познакомились. Она смеялась тогда, что Вадим похож на молодого Куравлёва. Теперь — на уставшего диспетчера с перегаром.
— Дело не в свадьбе, Вадим. Ты не замечаешь, что я устала от того, что в этой семье мои “нет” ничего не значат?
Он поднял руки.
— Ладно! Не хочешь — не помогай. Только потом не удивляйся, если с тобой перестанут разговаривать. Я ведь тебя предупреждал.
Оксана повернулась. Лицо её было спокойно. Опасно спокойно.
— Так, значит, мама на меня обидится?
— Ну да. Она обиделась уже.
— А ты?
— А я… я не понимаю, почему ты так упрямишься.
Она подошла ближе. Очень близко. Он вздрогнул.
— Потому что я не прислуга. Потому что я не сдавала экзамен на угождение твоей маме. Потому что мне сорок три, и я не обязана никому доказывать, что заслужила право провести выходные, как хочу.
— Ну это уже перебор, — буркнул он, вставая. — Я не это имел в виду.
— А что ты имел в виду, Вадим? Что у меня нет своих дел? Или что я обязана по звонку участвовать в вашей семейной самодеятельности?
Он подошёл к двери, остановился, будто хотел что-то сказать, но передумал. Плечи у него опали. Он выглядел усталым, но не от работы — от правды.
— Ты всё усложняешь, Окса…
— Нет, Вадим. Это ты всё упрощаешь. Слишком.
Она осталась одна. Только холодильник гудел в углу, как старик с хроническим бронхитом. И дрель затихла. Но было ощущение, будто в квартире завёлся дятел. Прямо в сердце.
Оксана села на диван, сняла носки — жара, а в голове снег. Лена писала в мессенджер: “Ты всё-таки приедешь?” Она смотрела на экран, будто на выход из лабиринта. И не могла решиться — шагнуть или остаться.
Телефон звонил так настойчиво, будто его оплачивала сама Пугачёва. Оксана долго смотрела на экран — «Свекровь». Как будто в сотовом был номер не женщины, а целого института старомодных ценностей с кафедрой манипуляций и факультетом пассивной агрессии.
— Да, Татьяна Павловна, — сухо. Без «здравствуйте». Без голоса.
— Оксаночка… ну как ты? Я вот думаю — может, ты всё-таки передумаешь? Нам тут совсем тяжело. Светочка уже второй раз плачет, невестка Лёшина отказалась нам помогать — ну что это такое?
Оксана глубоко вдохнула, прикинула, сколько нужно воздуха, чтобы не заорать, и попыталась ответить ровно:
— Я понимаю, что у вас суета. Но я же сказала Вадиму — я не смогу. У меня давно были планы.
— Оксаночка, ну ты ведь всегда была наша опора. Ты же умненькая, деловая, ответственная. Ну кто, как не ты? Лена — подруга, это да, но семья ведь важнее!
— Семья — это когда интересы всех учитываются, Татьяна Павловна. А не когда одна сторона — вечный поставщик помощи, а другая — бесконечный потребитель.
Пауза. Молчание. А потом — о, знакомое дыхание — театральное, с ноткой обиды и намёком на скорую кончину.
— Ну что ж, значит, я ошибалась в тебе. Ты не такая, как мы думали. Моя Света бы на твоём месте не бросила близких в такой момент.
— Ваша Света — не на моём месте, — голос у Оксаны дрожал. Она ненавидела себя за это. — Она пока не живёт в браке с человеком, который вместо поддержки передаёт угрозы от мамы.
— Что?! Какие угрозы?! Да как ты смеешь! Я тебе никогда зла не желала!
— Вы просто действуете через сына. Удобно. Манипуляция с доставкой.
Гудки. Ну наконец-то.
Оксана сидела на краю кровати, глядя в стену. Была бы у стены душа — она бы всё поняла.
Через десять минут в комнату влетел Вадим. В смысле — вошёл, но по выражению лица и походке казалось, что у него за спиной пожар, а в руках — бензин.
— Ты с ума сошла?! Ты что наговорила маме?
— Я с ней просто поговорила. Без шариков и фокусов. А ты чего хотел? Чтобы я сказала «конечно, Татьяна Павловна, отменю всё, нарежу салаты, спою в караоке»?
— Она плачет. Ты знаешь, что у неё сердце?
— А у меня, по-твоему, кость? Или ты решил, что жена — это сервис 24/7 с функцией “подавить себя ради чужого спокойствия”?
Он подошёл ближе, сжал кулаки. Она видела, как в нём клокочет — привычка молчать годами, а потом взрываться, как чайник без свистка.
— Ты довела маму. Теперь ты доводишь и меня. Я тебя не узнаю.
— Потому что ты никогда и не пытался узнать, Вадим! Ты с самого начала строил мост между мной и своей мамой, чтобы легче было по нему бегать туда-сюда. А я больше не хочу быть частью вашей семейной переправы.
— Да ладно! Не надо драмы! Из-за одной поездки к подруге ты готова послать всех?
— Не из-за поездки. Из-за того, что я годами всё терпела — и визиты без предупреждения, и советы, как солить огурцы, и звонки с утра: «а почему ты в том платье была?» Я перестала быть собой, а стала вашим семейным помощником.
Он посмотрел на неё. Долго. Как будто в первый раз видел.
— Знаешь, что? Если ты такая гордая, то не рассчитывай, что мы тебя будем ждать. Мы без тебя справимся.
— Вот и отлично, — Оксана встала. — А я справлюсь без вас.
Он подошёл. Она подумала — ударит. Но он просто сжал зубы, так, что скулы затанцевали.
— Если ты сейчас уйдёшь — можешь не возвращаться.
Она засмеялась. Грустно.
— Это шантаж, Вадим? Или аукцион? «Раз — и продано маме!»
Он хлопнул дверью. В коридоре что-то грохнуло — то ли зонт, то ли остатки их брака.
Вечером она собрала сумку. Не как беглянка, а как человек, который выбирает себя. Открыла телефон, набрала Лену.
— Лен, я приеду. Надеюсь, у тебя есть вина. Или битой запасной.
— Что случилось?
— Ничего. Просто у меня, оказывается, нет права быть взрослым человеком в чужой семье. Но это мы сейчас исправим.
— Приезжай. У меня есть сыр, плед и право не отвечать на звонки.
— Уже в такси.
У подъезда она встретила соседку, тётю Валю. Та прищурилась:
— Ты чего это с сумкой? Муж выгнал?
— Не дождётся, — спокойно улыбнулась Оксана. — Это я — себя спасаю.
И пошла дальше. Сквозь жаркий вечер, через двор, где играли дети и где жизнь казалась совсем другой — простой и честной. Там не было мам с угрозами, мужей с ультиматумами и вины, как зимнего пальто в августе. Там была она. Настоящая.
— Ну, рассказывай. — Лена протянула Оксане бокал, полный терпкого красного. — Кто кого и за что?
Они сидели на старой даче под Тулой, в креслах, купленных на Авито за тысячу. Пахло мятой, августом и свободой. Кошка Лены — философская тварь с именем Платон — лениво вылизывала лапу на подоконнике, как бы говоря: «И правильно ты всё сделала, баба».
— Меня не били, если ты об этом, — усмехнулась Оксана. — Но знаешь… В какой-то момент я поняла: жить, как удобно другим, — это всё равно что носить чужие ботинки. Давит, трёт, а ты всё бежишь, улыбаешься. А потом бац — мозоли до кости, и ты уже не идёшь, а ползёшь.
— Угу. Семейный дресс-код: улыбайся, накрывай, угождай. И чтоб без изъянов, как фарфор с немецкого сервиза.
— У них даже диалоги, как у нотариуса: «Ты должна понимать», «Прими участие», «Мы тебя не заставляем, но…» — Оксана откинулась, глядя в потолок. — Сначала ты идёшь на компромисс, потом на уступку, потом просто молчишь. А в итоге тебя нет. Есть только “жена Вадима”, “невестка Татьяны Павловны”, “сноха на подхвате”.
— А ты — человек. С планами, границами, правом быть недовольной. О боже, ты революционер, Оксана, срочно в подполье!
Они рассмеялись. Было тепло. Без этой их московской нафталиновой вежливости и тонких манипуляций под соусом «ты же хорошая».
— И что теперь? — спросила Лена.
— А теперь я не вернусь. По крайней мере — не так, как ушла. Если вернусь, то не чтобы снова нарезать салаты и глотать обиды. А чтобы объяснить, как будет дальше.
— А Вадим?
— Вадим — взрослая единица. Пусть сам решает, хочет ли он жить с женщиной, у которой есть голос, или продолжит жить с мамой, только в моей оболочке.
— Мощно. — Лена кивнула. — Тебе надо книгу писать.
— Назову «Как выйти из семьи и войти в себя».
Пауза. Пьют вино. Смеются. Платон прыгает к ним на стол и, как всегда, скидывает пробку от бутылки. Символично.
И тут — звонок. Телефон мигнул: Вадим. Оксана молча глядела на экран. Звонок сбросился. Через минуту — сообщение:
«Я не прав. Ты важнее. Просто вернись, мы поговорим».
— Ну вот, — Лена фыркнула. — Распознал потерю. Или мама велела.
Оксана молча смотрела на экран. Ни гнева, ни облегчения. Просто мысль: «А почему ты не мог сказать это до того, как? До ультиматумов, до давления, до финального хлопка дверью?»
— Ответишь? — Лена уже знала ответ. Но спросила, чтобы проверить.
— Нет. Пока нет. Он слишком долго был уверен, что я не уйду. Пусть теперь подумает, вернусь ли.
Пауза.
— Ты не боишься? — тихо.
— Бояться — это когда ты живёшь не своей жизнью. А я теперь свою отвоевала.
На следующий день Оксана проснулась поздно. Лена уже копалась в грядках, Платон охотился за пчелой, а телефон молчал. Ни Вадима. Ни Татьяны Павловны. Ни Светки.
И это молчание было не тревожным. Оно было лёгким. Пространство, в которое наконец-то вернулся кислород.
Она вышла в сад. Трава была мокрая, небо — низкое, грозовое, как нервы перед ссорой. Но внутри — покой. Потому что теперь всё было честно. Потому что теперь она знала, чего хочет. И чего — нет.
