— Да у тебя вообще со своими мозгами беда, Оксаночка, — свекровь села на край старого, подбитого дермантином кресла с таким видом, будто приехала выносить приговор. — Ты вообще когда в последний раз думала, а? Не о ногтях, не о сериальчиках своих дурацких, а головой? Настоящей?
Оксана стояла у плиты с поварёшкой в руке. Суп ещё не закипел, а настроение уже пошло ко дну, как макаронина в кипятке. Она сдерживала дыхание и злость — хотя бы ради того, чтобы не плеснуть бульоном туда, где свекровь разлеглась, как хозяйка пансионата в Ялте времён Брежнева.
— Галина Петровна, ну давайте хотя бы сегодня… без лекций. У нас и так трубы в ванной текут, пол плиткой пошёл, Виктор с работы пришёл злой как собака…
— А кто в этом виноват? Кто живёт как нищие? У вас холодильник пустой! Я вчера смотрела — там один майонез, банка оливок, которые вы год назад купили на Новый год, и… что это было? Половина лимона, высохшего, как ваша… инициатива. — Она усмехнулась, сама собой довольная. — И ты ещё мне рот затыкаешь?
Из комнаты вышел Виктор. С перекошенным лицом и в майке, которую, кажется, ещё в армии носил. Смотрел он не на мать, а на жену. Взгляд уставший, безнадёжный, но злой. Именно такой, каким бывает человек, которого полдня дрючили на работе, а вечером решили пообедать им же.
— Мам, ну чего ты опять? — тихо начал он. — Мы сами разберёмся. Мы взрослые.
— О, взрослые! — Галина Петровна всплеснула руками, как актриса в финальной сцене трагедии. — Взрослые, а жрут на обед яичницу с хлебом, потому что на мясо денег нет. И это ты взрослый, Витя? Это твоя взрослая жена даже тушёнку не может сварить, потому что — внимание! — газ в долг.
Оксана шагнула к столу и села. Не потому что устала, а чтобы не упасть — ноги подогнулись. Сердце застучало в горле. Казалось, ещё чуть-чуть — и она реально выскочит в окно. Правда, квартира у них на первом этаже, и максимум, что случится — уколет пятку крапивой.
— А вы, кстати, помогли бы. Мы же просили, — тихо, но отчётливо сказала она. — Всего-то пятьдесят тысяч на ремонт. Мы вернём.
— Вернёте? — Галина Петровна фыркнула. — Когда? На пенсии? Или вы думаете, я себе с неба деньги ловлю? У меня кредит! Я свою квартиру в залог отдала, чтобы Максиму — твоему брату, Витя, — бизнес открыть. А вы? Вы даже унитаз нормально заменить не можете. Это не молодая семья, это какой-то театр абсурда.
— Мам, ты к нам зачем приходишь, а? — Виктор прошёл мимо, налил себе воды и, не дождавшись ответа, глотнул почти всю кружку. — Просто потрындеть? Или всё-таки пообщаться, как родной человек?
— Общаться? С теми, кто не слышит? — Голос у свекрови стал жалобным, с той особенной нотой, которой умеют пользоваться только опытные бухгалтеры и мамы-манипуляторы. — Я прихожу, чтобы хоть как-то вам помочь. Но ведь нельзя же вечно делать вид, что всё хорошо! Вы тонете, дети. А тонущим нужно правду говорить, а не махать рукой: «спасибо, мы выплывем».
— Мы не дети, — Оксана медленно поднялась. В голосе был металл. — И, знаете, в отличие от вас, мы хотя бы не кидаемся деньгами, как сорняками в апреле. Хотите правду? Мы живём, как можем. И не надо каждый раз приходить с лицом, как будто у вас отняли пенсию и честь в одном флаконе.
Виктор замер. Такой Оксану он видел редко. Обычно она отмалчивалась, глотала. Но не сегодня.
— Я вот только одного не пойму, — продолжала она, — почему вы так стараетесь нас унизить, при этом считая это «помощью»? Вы бы хоть раз пришли и просто спросили: «Ребята, как вы? Что вам надо? Может, моральная поддержка?» Нет. Только крики, упрёки, да контроль, как у надзирателя в колонии.
— А ты хочешь, чтобы я хлопала в ладоши, глядя, как вы тут тонете в нищете? — с вызовом спросила Галина Петровна. — У меня сын — специалист! А ты его в эту хибару затащила! Он до свадьбы нормально жил, а теперь — курицу по акциям ловите в «Пятёрочке»!
— Мам! — Виктор рявкнул. — Прекрати. Уймись. Это не она виновата. Я в этом доме живу, я за всё отвечаю. И хватит валить на неё. Хочешь меня ругать — ругай меня.
— Я вас обоих ругаю! — крикнула Галина Петровна, вскакивая. — Вы не пара. Вы — провал! Вот и всё!
Возникла тишина. Та самая, после которой в кино обязательно звучит выстрел. Или падает ваза.
Но в этот раз никто не стрелял. И ваз у них не было — всё стеклянное давно разбилось или ушло на «Авито».
— Уходите, — сказала Оксана. — Сейчас же. Пожалуйста.
— Что?
— Уходите из нашего дома.
— Ах вот как! — глаза Галины Петровны расширились. — То есть я, значит, родила, вырастила, а теперь меня выгоняют? Да кто ты такая, Оксаночка?
— Его жена. В его доме. Который куплен до свадьбы, но оформлен на нас двоих. Так что… да. Я — хозяйка. Уходите, Галина Петровна.
Тишина снова. Теперь долгая.
Галина Петровна молча взяла сумку, демонстративно поправила воротник плаща, как будто собиралась на премьеру в Большой, и вышла. Стук её каблуков по линолеуму звучал как пощечина. Виктор стоял в коридоре, растерянный. Не в первый раз между двумя самыми важными женщинами его жизни летали искры. Но впервые кто-то из них сжёг всё дотла.
Оксана, глядя на закрытую дверь, села обратно на стул. Руки дрожали. В глазах — злость, усталость, страх.
— Вот и поговорили, — глухо сказала она.
А в ванной из прорванной трубы продолжала бить вода. И никто не знал, затопит ли она только ванную… или и всю их жизнь.
— Я тебя предупреждал, Оксан. Я тебя просил… — Виктор сидел на краю кровати, глядя в точку на обоях, как будто за ней был портал в мир, где у него нет ни матери, ни жены, ни затопленного санузла.
— Просил что? Молчать, когда меня поносят при тебе? Когда меня принижают каждый чёртов раз, будто я карма твоя, расплата за какой-то грех?
— Ты перегнула. — Он вздохнул и встал. Шорты спадали с живота, майка была перекошена, а лицо уставшее до состояния «всё, я сломался, почините». — Мама у меня не подарок, но ты… ты перешла грань.
— Виктор, — Оксана вышла из кухни, вытирая руки о старое вафельное полотенце, — у тебя давно есть выбор. Или ты со мной, или ты продолжаешь сидеть между двух стульев, надеясь, что не разорвёт. А разрывает ведь, правда?
— Да не надо мне ультиматумов! — взорвался он. — Это моя мать! Она одна меня тянула! И вообще, ты о наследстве хоть вспомнила? Только получила — и уже хвост трубой! Ни с кем не обсудила, ни со мной, ни с ней… А она вон — с долгами по горло!
— Подожди, — Оксана выпрямилась, как будто ей в позвоночник вставили железный прут. — Ты серьёзно? Это моё наследство. Моего деда. Который, между прочим, тебя даже не знал, а меня обожал. Ты правда хочешь, чтобы я всё отдала женщине, которая называет меня обузой?
— Она просила на время…
— Она просила «спасти». Много лет назад она уже «спасала» твоего брата, Максима. Как он там, кстати? Всё ещё «открывает бизнес»?
Виктор замолчал.
— Да. Вот и я думаю. — Оксана села. С лица у неё исчезло всё, кроме усталости. — Мы живём на полутора зарплатах, чинить ванную уже поздно — пол подгнил. А ты мне предлагаешь отдать всё тому, кто считает нас недоразумением.
— Ок, ну она же мать. Её не бросишь.
— А я кто тебе? Школьная подружка? Подработка по выходным? Или всё-таки жена?
Тут в дверь резко позвонили. Не как звонят люди — как будто в дверь лупили кулаком. Оксана вздрогнула.
— Господи… — пробормотал Виктор.
— Только не говори, что ты её позвал.
Он не успел ничего ответить. Она уже пошла открывать.
На пороге стояла Галина Петровна. В руке у неё была папка с документами, в другой — мобильник. Лицо — как у прокурора на судебной конференции.
— Ну здравствуйте, голубки. Можно?
— Нет, — коротко ответила Оксана, но та уже протиснулась в коридор, как тёща в открытую щель здравого смысла.
— Мы поговорим. Без эмоций. Как взрослые люди. Виктор, ты тоже сядь. Тут очень серьёзный вопрос.
— А вы что, назначили собрание без нашего ведома? — съязвила Оксана. — Или вы в этот раз с повесткой?
— У меня кредит под залог квартиры. Если я не внесу платёж в течение двух недель — банк заберёт мою недвижимость. Всё. Конец истории. А я, между прочим, в шестьдесят лет на улицу не хочу. И да, у меня был выбор — спасти Максима, или смотреть, как он в петлю лезет. Я мать. Я выбрала.
— А теперь хотите, чтобы я за это платила?
— Нет. Я прошу. Как родную. Как жену моего сына.
— Ну, — Оксана рассмеялась, нервно, почти с истерикой, — теперь я родная. А неделю назад я была «врагом экономики».
— Ты ведь получила наследство. Большое. Полтора миллиона — это сумма, за которую можно и человечность проявить.
— А человечность — это когда тебя годами унижают, а потом просят всё отдать? — Оксана смотрела прямо в глаза свекрови. Там, за линзами и бровями, выщипанными в форме «брови бухгалтерской ярости», она не увидела ни боли, ни растерянности. Только расчёт. — Вы не просите, Галина Петровна. Вы — требуете. Просто завуалировано.
— Я прошу, — повторила она, глядя на сына. — Виктор, скажи ей.
Виктор молчал.
— Витя, ты же не позволишь, чтобы меня вышвырнули на улицу?
— Мам, — он подошёл, сел рядом с женой, — я не знаю, что сказать. Ты сама всё разрушила. Ты приходишь и каждый раз всё сжигаешь дотла. Я тебя люблю, но… ты не оставляешь выбора.
— То есть ты выбираешь её?
— Нет. Я выбираю нас. Себя. Будущее. Ты хочешь, чтобы мы вечно жили на дне ради твоих ошибок?
Галина Петровна замерла.
— Я поняла. Хорошо. — Она поднялась, медленно, как будто в теле что-то сломалось. — Вы приняли решение. Я — лишняя. Да? Ну, так будет.
Она подошла к двери, но перед тем как выйти, повернулась:
— Только помните, дети мои… жизнь такая штука: сегодня ты на коне, завтра — под ним. Я помогала, как могла. А когда вам понадобится помощь… её может не быть.
Оксана хотела что-то ответить, но промолчала. В голове шумело. Пальцы дрожали.
Дверь захлопнулась.
В комнате повисла пустота. Та, что образуется не после ссоры — а после чего-то необратимого. Виктор вздохнул, как будто выдохнул годы.
— Я не знаю, правильно ли мы поступили, — сказал он, — но по-другому было нельзя.
— Это уже не поступок. Это — война, — прошептала Оксана. — И в этой войне мы только что отказались от перемирия.
И в ванной снова закапало. Но теперь никто не бросился чинить. Вода, как и правда, всё равно найдёт путь наружу.
— Ты серьёзно хочешь, чтобы я позвонила ей? — Оксана стояла посреди новой квартиры, обнимая коробку с книгами, как щит. — После всего?
— Я не говорю, что должна. Просто… — Виктор крутил в руках ручку от окна, которое никак не закрывалось. Новостройка, конечно, но с душком — как и всё, что они могли себе позволить. — Просто как-то пусто. Она не звонила три недели.
— Зато стало… тихо. — Она поставила коробку на подоконник и села прямо на пол. — Три недели — ни претензий, ни пассивной агрессии, ни отчётов о курсе доллара с укором. Три недели — и у меня не дёргается глаз. Представляешь? Это почти отпуск.
Виктор присел рядом, уставился в окно. Там, внизу, дети на самокатах гоняли по ещё не открытому парковочному кольцу. Новая жизнь начиналась как-то обыденно, без фанфар. Но всё же — начиналась.
— Она вчера приходила ко мне на работу, — сказал он вдруг. — Стояла у ресепшн, как прокурор без ордера. Говорит: «Сынок, ты просто не понял. Я хотела вам помочь. Я ведь думала, что так будет лучше».
Оксана не ответила. Она только смотрела на мутное стекло — и видела в нём себя: немного потрёпанную, но уже не сломанную. Упрямую, как никогда.
— И ты что?
— Я сказал, что мы живём по-новому. Что это — не месть, не гордость. Это попытка дышать, чёрт возьми. Без ощущения, что тебя взвешивают каждое утро.
— И?
— А она ушла. Не попрощалась.
Тишина между ними повисла, как накануне грозы. Не давящая, а такая… наблюдающая.
— А ты хочешь с ней помириться? — спросила Оксана, глядя прямо.
Он замялся. Долго.
— Нет, — выдохнул наконец. — Но я не хочу, чтобы она умерла одна, с мыслью, что её единственный сын — предатель. Понимаешь?
— Понимаю. — Она встала. Медленно прошла по комнате, проверила розетку, обои, зацепилась за гвоздь пальцем, чуть не выругалась. — Но у нас тоже есть право. Право на границы. На покой. На решение, кто в нашей жизни — а кто нет. Пусть она будет где-то там. За чертой. А мы… мы наконец будем собой.
Он кивнул. И впервые — за все месяцы — улыбнулся. Тихо. Настояще. Как будто впервые за много лет его не тянули в три стороны одновременно.
Через неделю пришло письмо.
Ручкой, аккуратным почерком, на тонкой бумаге. От Галины Петровны.
«Я не злюсь. Я поняла. Да, я хотела всё контролировать, думала, что знаю, как лучше. Может, потому что всю жизнь одна, и мир всегда казался небезопасным. Простите, если сможете. Не за долг, а за то, что заставляла вас платить душой. Заберу вещи из старой квартиры на днях. Ключ оставлю в ящике. Галина.» Оксана перечитала записку трижды. Без истерики. Без боли. Просто — как финальный акт пьесы, где все живы, но никто уже не тот, кем был в первом акте.
Они въехали в новую квартиру в дождливое утро. Пахло линолеумом, пластиком и надеждой. Оксана повесила расписание ЖКХ на холодильник, как символ того, что теперь она — главная. Не потому что хочет командовать, а потому что может не бояться.
Виктор устроился в другой сервис — повыше по должности. Она нашла место в маленьком офисе с нормальным начальством и кофе из капсулы, а не «заварку из ада». Всё шло тихо, буднично, по-человечески.
Однажды, возвращаясь с работы, она увидела, как у подъезда стоит Галина Петровна. Худее, с поседевшими волосами, в том самом пальто, что когда-то пахло валидолом и безапелляционностью.
— Оксаночка… — начала она, но Оксана остановила.
— Нет. Сейчас я говорю. Только я. Хорошо?
Та кивнула. Как школьница.
— Мы не враги. Просто мы — не семья в том виде, в каком вы себе это представляли. Мы хотим жить иначе. Без условий, без манипуляций. Вы — человек, у которого был шанс быть рядом. Вы сами его уничтожили. И, возможно, мы никогда не вернёмся. Но — я не держу зла.
Оксана сделала паузу. Хотелось сказать ещё много. Про сны, в которых она кричала. Про ночи, когда казалось, что она чудовище. Но не сказала.
— Я желаю вам здоровья. И… найти своё счастье. Без нас.
И ушла.
Не с победой — с облегчением.
Потому что в жизни бывает важнее выиграть не бой, а себя.
ФИНАЛ
Оксана сидела вечером на балконе с чашкой чая, в махровом халате и с кошкой, которую они взяли из приюта. Виктор возился на кухне, что-то бурчал про «запеканку с мятой» и «как ты это вообще ешь».
За окном шумел город. А внутри — впервые за много лет — было просто тихо.
Без вины.
Без стыда.
Без ожиданий.
И с этим наследием — не от деда, а от самой себя — Оксана готова была идти дальше.
