— Да не собирается она квартиру на тебя переписывать, Антон, — Милана отложила вилку и посмотрела на мужа так, будто тот только что предложил всерьёз завести кенгуру в прихожей. — Даже не надейся.
Антон сидел за столом, раскачиваясь на табуретке, и безмятежно ел жареную картошку с грибами, словно за окном не стояла их собственная брачная жизнь на распутье. Он молчал, и молчание это было с перчиком — с намёком на пассивную агрессию, с горечью необсужденного, с ароматом грядущего скандала.
— То есть ты считаешь, что это нормально? — продолжила Милана, чуть повысив голос. — Родители мои, заметь, пенсионеры между прочим, продали дачу, чтобы мы с тобой жили как люди. Без ипотеки, без кредитов, без маминой подушки под задницей!
Антон фыркнул, отодвинул тарелку и заговорил наконец, натужно и будто бы сквозь зевок:
— Ну ты же сама сказала, что мы семья. А в семье, по-твоему, должно быть «моё» и «твоё»? Значит, когда тебе удобно, мы семья, а когда Галя говорит — уже нет?
Милана закрыла глаза. Слово «Галя» в устах мужа звучало так, будто речь шла не о его матери, а о святой покровительнице семейного бюджета. Той, которая наблюдает с высоты шифоньера за всеми его тратами и обидами.
— Не «Галя», а твоя мать, между прочим, — язвительно сказала она. — Твоя мать, которая каждую нашу встречу начинает с фразы: «А у Светки сын уже дом построил, а у вас что? Квартира на чужую фамилию!»
— Мил, не начинай. — Антон встал, прошёлся по кухне, открыл холодильник без особой цели и тут же захлопнул. — Ты же знаешь, мама просто переживает. Она считает, что мужчина должен быть уверен в завтрашнем дне.
— В завтрашнем дне? — Милана встала тоже, скрестив руки на груди. — Так пусть твоё завтрашнее будет с твоей мамой. Только, пожалуйста, с кондиционером, потому что у неё на кухне летом — как в аду. И не забудь тапки.
Антон усмехнулся криво, но без искры. Его лицо стало тяжёлым, будто его кто-то выключил. Знаешь, как лампу — щелк, и нет человека. Только оболочка. Он сел обратно.
— Я просто говорю: что, если мы оформим квартиру на двоих? Половина на тебя, половина на меня. Это по-честному.
— Ага, по-честному, — Милана подняла брови. — А то, что мои родители шесть лет копили, всю мебель — мы с мамой по сайтам выбирали, помнишь? Тебе вообще интересно было, на каком этаже мы будем жить? Или ты тогда ещё не знал, что мама подскажет, как по-честному?
Молчание повисло между ними, как старое пальто в прихожей — с дырами, запахом табака и ощущением, что оно чужое, но выбросить жалко.
Вечером в дверь позвонили. Галина Петровна. Она, как всегда, стояла с тортиком из «Бахетле» и лицом, полным участия, как у участкового на планёрке: не особо волнует, но по долгу службы должна проявить строгость.
— Милочка, я ненадолго. Просто посидим, поговорим. Я, между прочим, стараюсь не вмешиваться. — Она, не дожидаясь приглашения, прошла внутрь, поставила коробку на стол и принялась оглядываться, как будто искала несоответствия в расстановке мебели.
— И как вам живётся? — спросила она, усаживаясь в кресло, в котором обычно зарывалась с пледом Милана в свои «я больше ни с кем не разговариваю» вечера.
— Замечательно, спасибо, — буркнула Милана, включая чайник. — Особенно, когда в наш быт врываются без предупреждения.
— Ну я же мать! — возразила та с такой обидой, что, кажется, даже шторы вздохнули. — А вы всё как чужие. Кстати, ты уже думала насчёт квартиры?
Антон в этот момент зашёл в кухню, и Милана увидела, как он замер, услышав этот вопрос. Вот он, момент истины. С той стороны мама, с этой — жена. Выбор между мягкой котлетой и острым перцем.
— Нет, Галина Петровна, не думала, — сказала Милана, глядя прямо в лицо свекрови. — И не собираюсь думать. Потому что квартира — это не кусок хлеба, которым делятся на равные части. Это доверие. И я уже начинаю подозревать, что у нас в семье с этим дефицит.
— Ну хорошо, — свекровь встала, торжественно выпрямившись. — Только потом не говори, что я вас не предупреждала. В жизни всё возвращается.
— Надеюсь, не в виде визита без звонка, — прошипела Милана сквозь зубы.
Когда дверь за свекровью закрылась, Антон встал у окна и не двигался. Долго. Минут пять, может десять. Потом сказал:
— Мил… ну, может, действительно, оформить долю? Это же не про квартиру. Это… про уважение.
— Да ты с ума сошёл? — Милана обернулась резко. — Ты реально думаешь, что переоформление квартиры — это про уважение? Это про жадность. Про контроль. Про твою мать, которой не даёт покоя, что ты женился на девушке без их разрешения.
— Мил…
— Нет, всё. Хватит. Я не отдам. Ни квадратного метра, ни сантиметра своих нервов. Если хочешь — пиши заявление. Только не забудь: когда мама будет выбирать тебе новую невестку, напомни ей, что с прошлого раза осталось ещё немного моей мебели. Может, пригодится.
В ту ночь Милана уснула на диване. А Антон — в спальне, но не на кровати, а на краю, как изгнанник. Мир не рухнул, но трещина пошла. Сначала незаметная, как паутина в углу. Потом глубже. И каждый новый день добавлял туда по капле уксуса.
Это была ещё не война. Но перемирие уже закончилось.
— А вы знаете, как сейчас квартиры оформляют? Через нотариуса. Всё по справедливости, — заявила Галина Петровна, разливая чай себе и соседке по парикмахерскому креслу в местной «Эконом-красоте». — А моя — эта, как её, Милана… она считает, что честность — это когда только у неё документы на руках. А у моего сына, извините, только тапки.
Соседка кивала, как и положено при таких разговорах — сочувственно, но с интересом, который больше про сплетни, чем про правду.
— Я бы на вашем месте не терпела, Галина, — сказала она, выдувая чёлку из-под бигуди. — Сейчас такие девки пошли — прижилась, а потом глядишь — и выселит.
— Вот-вот! — вспыхнула Галина Петровна. — Я ей на день рождения сына торт принесла, подарок — хорошие рубашки! А она, простите, даже стул мне не предложила. Всё: «Садитесь в кухне, Галина Петровна.» Как будто я домработница. А потом, при всех, говорит: «Если вы, Галина Петровна, так волнуетесь за имущество, вы бы лучше оформили завещание на Антона, а не советовали, что мне делать!» Ну это ж позорище!
В квартире, тем временем, шёл планомерный апокалипсис. Не громкий, без грохота сковородок, но с куда более острыми предметами — словами.
— Ты ей что, правда про завещание сказала? — Антон влетел домой, хлопнул дверью так, что кошка метнулась под диван.
— А что, по-твоему, я должна была ответить на её двадцать пятый намёк за полтора часа? — Милана стояла у стиральной машины, закидывая туда постельное бельё. — Или дать ей ключи и сказать: «Проходите, оформляйте, хозяйка вы теперь!»
— Мил, она просто беспокоится.
— О-о-о, началось, — Милана хлопнула дверцей машинки и повернулась к нему с лицом, полным уставшей ярости. — Она «беспокоится», а ты бегаешь как мальчишка между двух школ. Её и нашей. И всё время опаздываешь.
Антон всплеснул руками:
— Да я просто хочу, чтобы всем было спокойно. Ну зачем ты так остро? Мы же семья!
— Нет, Антон. Мы были семьёй. Пока ты не начал сомневаться, кто здесь прав.
— Я не сомневаюсь! Просто… — он остановился, подбирая слова, как будто ему вручали мину, которую надо правильно обнять. — Просто у нас должна быть общность. Ты вечно говоришь, что мы на равных. Так докажи это.
Милана медленно подошла. Поставила руки на бёдра. Склонила голову:
— Ты серьёзно хочешь, чтобы я переписала квартиру на тебя? Это и есть доказательство?
— Да. Нет. Я не знаю… — Антон замялся, потом резко махнул рукой. — Я просто не хочу, чтобы мама чувствовала себя лишней.
— Мама? — Милана взвизгнула. — А я, значит, чувствую себя в этом доме хозяйкой? Когда каждый день боюсь, что ты притащишь её на ночёвку без предупреждения?
— Ну не утрируй, — начал он.
— Утрирую? Хочешь — давай вспомним твой день рождения, — перебила она. — Когда она при всех сказала: «Хорошая жена оформила бы квартиру на мужа. А плохая — только тратит его зарплату.» Я тратю твою зарплату, Антон? У меня, на минуточку, свой бизнес, если ты забыл.
— Да, знаю, твоя дизайнерская лавка. — Он ляпнул это — и тут же понял, что попал.
— Лавка? — прошептала Милана. — Я месяцами ночами не сплю, чтобы оплатить аренду, договариваюсь с поставщиками, переделываю макеты, когда ты уже спишь… А ты называешь это лавкой?
— Прости, я не это имел в виду…
— А что ты имел в виду, Антон? Что мои усилия — это хобби, а ваша семейная паранойя — стратегия выживания?
Он подошёл, хотел обнять, но Милана отстранилась.
— Всё. — Её голос стал ледяным. — Если ты хоть раз скажешь мне ещё про «оформить долю», я сама тебе всё оформлю. Только не на квартиру — на развод.
Они замолчали. Но напряжение не ушло, оно сгустилось. Милана перестала готовить. Антон стал приходить позже. Разговаривали они только по делу: «Ты картошку купил?», «Где ключ от кладовки?», «Кошка блеванула на ковер». Любовь, как ни странно, не умирает с криком — она сдувается, как проколотый мяч в тихой комнате.
В один вечер Милана пришла домой и обнаружила, что часть его одежды исчезла из шкафа. С полки пропал одеколон. На зеркале в ванной — ни его зубной щётки, ни бритвы. Только записка.
«Я съехал к маме. Нам нужно время подумать. Пожалуйста, не звони.» Она не заплакала. Не кричала. Просто легла на кровать и пролежала так до утра, глядя в потолок. Потом встала, умылась, накрасила ресницы, как будто шла на работу. И пошла. Только это уже была не та работа. Это была битва за собственное достоинство.
Прошла неделя. Потом ещё одна. Молчание между ними превратилось в бетонную стену. Милана не пыталась его остановить. Он — не пытался вернуться. Зато вместо него появился адвокат с документами на развод. По почте.
Свет выключился окончательно.
Прошёл год и ещё восемь месяцев.
Ровно столько понадобилось, чтобы всё вокруг в жизни Миланы поменялось — кроме, разве что, марки кофе и привычки засыпать под шум дождя из телефона. Она открыла вторую студию, арендовала светлый офис с высокими потолками и начала есть обеды не за монитором, а за столом с настоящей скатертью и даже цветами.
Плакала? Да. Сначала — часто, потом — по ночам, потом — когда случайно в «Пятёрочке» увидела кетчуп, который всегда покупал Антон. Потом — когда больше не плакала вообще. Как будто в какой-то момент стало не за что.
Он не появлялся. Зато мать его — Галина Петровна — как-то встретилась в торговом центре у стенда с витаминами. Стояла с корзинкой, выбирала себе комплекс «для женщин 50+», хмурясь так, будто выбирала между операцией и пыткой.
— Милана? — выдохнула она, завидев бывшую невестку. — Ты… ты хорошо выглядишь.
— Вы тоже, — ответила Милана, поправляя сумку на плече. — Всё хорошо?
— Всё как у всех… — пожала плечами Галина Петровна и неловко потеребила замочек куртки. — Только Антон не женился… Всё ещё надеется, что вы… ну…
Милана не ответила. Потому что что тут скажешь? Что любовь, как суп, если остыл — не разогреется, особенно если туда плюнули? Или что после некоторых слов ты будто навсегда вылезаешь из чьей-то кожи и больше не примеряешь её обратно?
Прошло ещё два месяца. Был конец октября, день был серый, моросило, и у Миланы как раз накрыло вдохновение — сделала макет для новой клиентки на одном дыхании. Отошла налить себе кофе, как вдруг — звонок. Номер — знакомый. Сердце, зараза, подскочило, будто это снова те времена, когда всё ещё можно было «просто поговорить».
— Да?
— Милана… привет… это я. — Голос был хриплый, какой-то неровный. — Слушай… мне тяжело это говорить, но… маме нужна операция. Срочная. Диагноз — неважно, всё серьёзно. Я… не знаю, к кому обратиться.
Она молчала. Потом села на стул.
— Почему ты звонишь мне?
— Потому что… ты человек. Не такая, как я. И уж точно не как она. Ты — сильная. Я… у меня не хватает. Ни денег, ни… духа.
— Сколько?
Он назвал сумму. Не космос, но и не «пятёрка до зарплаты». Милана перевела, не раздумывая. Просто — нажала в приложении. Потом ещё час сидела в тишине.
Через неделю в офис зашла женщина. Постарела, осунулась. Без макияжа, в сером пальто, которое давно просило стирку.
— Можно на минутку? — Это была Галина Петровна. — Я не заберу много времени.
Милана жестом пригласила присесть.
— Я… пришла не извиняться. Это уже поздно. Я пришла — поблагодарить. И, наверное, всё-таки — извиниться. Я… была дурой. Такой, знаешь, гордой, советской дурой. Мол, мужик должен быть хозяин, женщина — при нём. А ты ведь умная. Добрая. И просто хотела покоя.
Милана слушала, не перебивая. Даже не злилась. Как будто все эмоции уже выгорели, осталась только зола.
— Я… — голос Галины Петровны сорвался. — Я так боюсь. Мне никогда никто не говорил, что я не права. А ты сказала. И правильно сделала. Я теперь понимаю. Я тогда, когда вы с Антошей поссорились… я ведь даже радовалась. Подумала: «Вот, обратно ко мне вернётся.» А теперь он живёт в своей съёмной и молчит. Мы почти не общаемся. Стыдно ему.
— И вам? — вдруг спросила Милана.
Та кивнула.
— Очень. Только вот это ничего не меняет. Можно тысячу раз пожалеть, а время — не отмотать. Я… просто хотела, чтобы ты знала: ты была лучшей женщиной в его жизни. И в моей тоже. Просто я поняла это слишком поздно.
Милана встала, обошла стол. Обняла её. По-настоящему. Долго. Молча.
Через два месяца Милана поехала в Питер — запустить филиал студии. Прошла мимо ЗАГСа, где они с Антоном расписывались. Усмехнулась. Достала телефон — нашла фото с медового месяца. Турция, он в нелепой панаме, она в дурацких очках, и оба счастливые, как коты на солнце.
Удалить?
Нет. Она просто закрыла галерею.
Жизнь не про то, чтобы стирать. А про то, чтобы помнить — и идти дальше.
