— Ты что, издеваешься, Вера? — голос Лены в трубке скакал по нотам, как кот по клавишам пианино, — Я с двумя детьми! Я на грани развода! А ты мне что говоришь? «Подумай о себе»? Серьёзно?!
Вера держала телефон в одной руке, а в другой — кружку с давно остывшим чаем. Она сидела на подоконнике своей двухкомнатной квартиры, где воняло грушевым диффузором и свежей тишиной. Та тишина, за которую она заплатила тридцать лет бесконечных жертв и ожиданий. Мимо по улице полз троллейбус, сонно звякнув остановкой у аптеки. Вот бы и её жизнь так — медленно, гулко, по рельсам. А то всё кто-то сзади толкал — и всегда в пропасть.
— Я не говорила «подумай о себе». Я сказала «я не могу больше». Это разные вещи, — проговорила она тихо, почти шёпотом, будто боялась, что услышит себя сама.
— Ты же всегда могла! Всегда! — Лена уже не скакала, а давила, с нажимом. — С детства! Помнишь, как ты со мной в больнице ночевала, когда мне аппендицит вырезали? А ты сама с температурой сорок была. Или когда я забыла на выпускной туфли — ты на каблуках в магазин бегала! А сейчас что? Всё? Списали?
— Да, — выдохнула Вера. — Всё. Кончилась распродажа. Добро больше не по акции.
Она положила трубку, не дожидаясь, когда Лена снова начнёт вспоминать эпизоды из семейного сериала под условным названием «Вера, спаси». Иногда ей казалось, что у сестры где-то в тумбочке хранится блокнот: «50 доказательств, что ты мне должна».
В детстве у них всё было, как в советской инструкции по выживанию матери-одиночки. Мать работала с утра до ночи — бухгалтер в ЖКХ, глаза красные от отчётов, голос грубый от сигарет «Ява». Отец исчез в восьмидесятом, оставив после себя четыре фотографии, старый магнитофон и убеждение, что мужики — они как маршрутки: ждать долго, а потом две сразу.
С шести лет Вера заплетала Лене косички, варила ей манную кашу и тащила в детский сад. В школе — уроки, потом танцы, потом сопли, потом подростковая депрессия Лены на фоне отказа мальчика Пети, который, как выяснилось позже, стал геем. Но тогда — катастрофа. А кто виноват, что не предупредила? Конечно же, Вера.
Женщина к сорока семи годам уже научилась не моргать, когда слышит упрёки. Моргать — значит, не уверена. А она была уверена в одном: больше не будет. Не будет тапок у двери, не будет чужих детей, прыгающих по её дивану, не будет чашек с остатками сладкого какао на её белом столе.
Но, разумеется, мать была другого мнения.
— Ну как ты могла, Верочка? Ты же у нас сильная! Лена ж хрупкая, ну ты ж знаешь! Ей сейчас так тяжело… А ты… ты её выталкиваешь, как врага последнего!
Они сидели на кухне — та самая, старая, с облупившейся плиткой и трещиной на потолке, которая всегда напоминала Вере молнию. Словно небо когда-то тоже не выдержало.
— Мама, — сказала Вера, наливая себе чай. — Мне сорок семь. У меня не было мужа. У меня нет детей. У меня был только один человек, за которого я всю жизнь держалась. И знаешь, что он сделал?
— Что? — Мать вытерла нос платком и закусила губу, заранее подготавливаясь к роли жертвы.
— Он написал мне список — из трёх пунктов. Что я должна. Очередной список. «Забери детей из школы», «Разберись с документами», «Пусти переночевать». Понимаешь?
— А ты что хотела? Чтобы она с детьми на улицу пошла?
— Я хотела… чтобы ты, мама, наконец, посмотрела на меня. На меня, а не через призму «у Веры всё хорошо, она справится».
На кухне зависла тишина. Даже старый холодильник решил выдохнуть и затих, будто понял — сейчас будут сцены.
— Ты эгоистка, Вера, — тихо, но с обидой сказала мать. — Раньше ты такой не была.
— Раньше я думала, что любовь — это жертвенность. А сейчас я знаю: любовь — это когда тебя хотя бы спрашивают, хочешь ли ты.
По дороге домой она шла пешком. Дождь мелко моросил, как вопросы родственников на семейных праздниках: «Ну когда уже замуж, Верочка? Не пора ли родить?»
Она шла, глядя на свои ботинки, вспоминая, как когда-то ходила на каблуках, как мечтала о путешествиях, о мужчинах, которые будут гладить ей волосы, а не звонить среди ночи со словами «ты же у нас взрослая, Вера, помоги».
Возле подъезда она остановилась и оглянулась. Никто не гнался. Никто не умолял. Только тишина. Даже не то чтобы спокойная — равнодушная. Это было страшнее.
Она открыла дверь, сняла пальто, подошла к зеркалу в прихожей. Вера. Без Лены. Без мамы. Без очередных списков. Просто Вера.
И она впервые за долгое время улыбнулась. Тонкой, усталой, но такой настоящей улыбкой. В этой улыбке было всё — и боль, и усталость, и почти забытое чувство, что ты имеешь право на собственную жизнь.
— Ты совсем охренела, да?! — Лена стояла посреди комнаты, размахивая своим телефоном, будто это жезл власти. — Ты правда меня не пустишь?! Меня! Сестру! С детьми!
— С детьми, Лена. Не с фикусом в горшке. Ты притащишь двух вечно орущих, липнущих к пульту мальчиков, которых, прости, кроме мультиков ничего не интересует, и будешь называть это “временно переждать”?
— А что ты предлагаешь? Чтобы я на вокзале ночевала?
— Лена, у тебя есть мама. У тебя есть трёшка у родителей, полным-полна. Там целых две свободные комнаты. Одна с ковром, вторая с тараканами. Всё по классике.
— Мама сказала, что не вытащит троих. Ей тяжело.
— А мне легко?! — сорвалась Вера. — Мне легко жить в своей квартире одной, слушать своё дыхание и работать в тишине?! Господи, да это же ад, правда?
Она вдруг засмеялась. Такой горький, почти безумный смех, что Лена вздрогнула.
— Это была ирония, Лена. Да, мне — офигенно. Потому что, когда ты уходила в клубы, я укладывала твоих детей спать. Когда ты рыдала на кухне, что Сашка «не понимает женскую душу», я мыла за ними полы. А теперь… теперь ты хочешь жить здесь? В моей жизни? С моими правилами?
— Ты всё преувеличиваешь, — пробормотала Лена, отвернувшись к окну. — Ты просто злишься. У тебя, наверное, климакс.
— Климакс у тебя в голове, если ты думаешь, что моё «нет» — это временное явление. Я больше не твой ресурс, Лена. Не твой резерв, не твоя опора. Я — человек. Представляешь?
Лена разрыдалась. Искренне, по-настоящему. Как в детстве, когда кукле оторвали руку, и мир рушился под звуки «ну почини-и-и-и». Только теперь куклой была она сама — вся переломанная жизнью и ожиданиями.
— Ты… ты просто бросаешь меня. Бросаешь, как папа. — И это было уже не про квартиру.
Вот тут Вера впервые почувствовала, как сердце свело судорогой. Потому что в этих словах — удар ниже пояса. Там, где годы, страхи, детские слёзы и одинокие ночи.
— Не сравнивай. Я не он, — выдавила Вера. — Я была рядом, когда ты сопела с соплями на плече. Я тебя растила. Я…
Она осеклась. Что? Она пожертвовала собой? Ну да. Только почему теперь должна за это каяться?
— Мне было девять, когда я начала стирать тебе носки. Девять, Лена. Ты в курсе, что в этом возрасте девочки играют в куклы, а не в мамочек? А я варила тебе суп, потому что мама задерживалась на работе, а ты орала, что голодная. Мне было четырнадцать, когда я впервые вызывала тебе «Скорую». И не маме, заметь, а тебе. Потому что мама в очередной аврал ушла. А я осталась за всех.
— Я не просила! — Лена повысила голос, и Вера впервые услышала в нём… нет, не вину. Обиженное «а мне что, деваться было некуда?»
— Конечно, не просила. Ты просто брала. И привыкла, что оно вот так — само собой. А теперь удивляешься, что кто-то больше не хочет.
Лена молчала. Плакать перестала. Стояла, глядя в пол, будто под ногами было хоть что-то, на что можно было опереться.
— И куда мне теперь идти? — тихо, почти шёпотом.
— Домой, — не менее тихо ответила Вера.
Спустя два дня — два звонка в день от мамы. Один утром, другой вечером. Отвечала она только на первый. На второй оставляла без реакции — нервная система у неё не из титана, да и капли корвалола по акции не продавали.
— Вера, ну ты же понимаешь, она вся расшатанная… Мальчики в шоке. Они спрашивают, почему тётя Вера их не любит…
— А почему никто не спрашивает, почему тётя Вера трижды откладывала свои поездки, когда у Лены начинались депрессии?
— Это не одно и то же, Вера. Ты же взрослая.
— Да. И как взрослая — я устала быть чужой жилеткой.
— Ну хорошо, — обиженно вздохнула мама. — Тогда не удивляйся, если мы к тебе обращаться больше не будем.
Она хотела ответить: “да слава Богу!” — но сдержалась. Потому что внутри было не облегчение. А что-то, похожее на пустоту. От этой пустоты стучало в груди и сводило зубы. Она ведь знала, к чему это идёт. Но всё равно не была готова, что её вычеркнут, как цифру в долговой ведомости.
В тот вечер Вера долго не могла уснуть. Лежала на боку, слушая, как в доме гудит проводка и как по батареям кто-то запускает нервных тараканов. В голове крутились Ленины слова: «ты просто бросаешь меня, как папа…»
А потом она услышала стук.
Громкий. Резкий. Не звонок — именно стук. В дверь.
Подскочила, накинула халат, подошла. В глазок — Лена. С сумкой. Без детей. Взгляд хищный.
— Я вернулась. — сказала сестра, когда дверь открылась. — Мне негде быть. Я всё обдумала. Ты не права, но я прощаю. Пустишь?
— Нет.
— Ты серьёзно?
— Абсолютно.
— А если я сейчас просто войду?
— Тогда я вызову полицию. У меня, между прочим, документы в порядке.
— Ты с ума сошла…
— Возможно. От переутомления.
Лена разрыдалась — снова. Но теперь Вера смотрела на неё не с жалостью, а как на плохую актрису в драме: слишком много эмоций, слишком мало смысла.
Она медленно закрыла дверь. Без хлопка, без эффектных фраз. Просто — закрыла.
И прислонилась к ней спиной. Сердце билось, как у подростка после побега из дома. Руки дрожали. Это было страшно. Но — впервые за долгое время — правильно.
А за дверью стояли все её старые роли. Старшая сестра. Няня. Молчащая помощница. Невидимая подушка безопасности. Всё — там. В прошлом.
— Ну вот и всё, — Вера сидела на кухне, наливала себе кофе без сахара, как любит. Всё в этой квартире снова стало её. Даже чайник, который больше не орал с утра, что «у тебя выкипело, смотри», а просто тихо шипел себе на плите, не навязываясь.
Тишина — звенящая, как натянутая струна. И немного чужая. Ну ничего, привыкнет.
Она не сразу услышала звонок. Настойчивый, противный, с характерным нажимом, который явно не из серии «соседку заливаем». Подошла, заглянула в глазок. Мама. Стоит у двери, в очках на пол-лица, с хозяйственной сумкой и взглядом, который обычно предшествует инфаркту на фоне пассивной агрессии.
— Привет, — сказала Вера, открывая. Без приветливости. Просто — чтобы не молчать.
— Мне нужно с тобой поговорить.
— Конечно, — вздохнула Вера, — заходи. Только тапочки у меня всего одни. Твои — вот те, розовые, помнишь, ты в них ещё говорила, что я похожа на эгоистку?
Мама прошла на кухню, как всегда, не снимая пальто. Демонстративно. Как актриса, репетирующая сцену великомученицы.
— Я не хочу скандала, — начала она. — И я не буду тебя упрекать.
— Прекрасно, тогда я поставлю музыку.
— Вера! — резко. — Я серьёзно. Я же мать. И ты должна понять…
— Вот это и проблема, мама. Я слишком много всего «должна». Уже тридцать лет как. А теперь — не хочу.
— Ну хорошо. Тогда вот тебе ситуация. Лена переехала с детьми к подруге. Там однушка и две раскладушки. Мальчики болеют, у младшего аллергия на кошку. А у подруги кошка. Ну, ты понимаешь.
— Понимаю. Жаль, конечно. Но причём здесь я?
— А при том, что ты у нас — старшая. — Мама смотрит прямо. Стальной взгляд, как у палача перед казнью. — И всегда была разумной.
— Это не разум, мама. Это — синдром загнанной лошади. Я просто устала раньше всех.
Мама замолчала. Поджала губы, осматривая кухню. Новый чайник, магнитик из Ярославля, стопка книг на столе. Всё — безупречно. Слишком безупречно, чтобы в этом был кто-то ещё.
— Ты думаешь, я тебя не понимаю? — вдруг сказала она тихо. — Думаешь, я не помню, как ты в девять лет варила кашу, потому что я не могла встать?
— Ты не могла встать, потому что у тебя был любовник в соседнем подъезде, а не потому, что у тебя температура. Не надо, мама.
Та вздрогнула. Вера впервые это произнесла вслух. И это было как выстрел. Как освобождение.
— Я тогда боялась тебя потерять, — прошептала мать.
— А я — себя. И потеряла. Много лет назад. Но я, знаешь, хочу себя найти. Даже если поздно.
— И ради этого ты выбросила семью?
— Ради этого я перестала быть мебелью. Я теперь человек. Со своими желаниями. И — да — у меня есть право жить без вечного чувства вины.
Они сидели долго. Молчали. Кофе остыл, за окном кто-то курил на балконе и громко смеялся. Город жил, как будто у всех всё хорошо. Как будто вот такие разговоры не ломают жизни.
— А если я уйду, и мы больше не будем общаться? — спросила мама.
— Тогда уйди. — Вера смотрела прямо. Без слёз. — Ты давно мне не мать. Ты — женщина, которую я понимаю, но не обязана спасать.
Мама поднялась. Взяла сумку. Постояла. И ушла. Без сцен, без криков. Просто — закрыла за собой дверь.
Прошло две недели.
За это время Вера не получила ни одного звонка от семьи. Ни от Лены, ни от матери. Только один СМС от племянника, где было: «тётя, можно ты снова будешь с нами? мама грустит». Она долго смотрела на экран, потом тихо выдохнула: «нет, родной, не могу. Не сейчас».
Она начала писать книгу. Настоящую. Не редактуру чужих текстов, не сборник рецептов счастья, а свой — первый — роман. О женщине, которая всю жизнь была чьим-то спасательным кругом и однажды устала быть мокрой и холодной. Назвала его «Последняя весна». Пусть банально — зато честно.
Иногда приходила тревога. Иногда — вина. Но чаще — тишина. Та, в которой можно услышать себя. И от этого становилось легче.
Однажды утром ей позвонили. Номер неизвестный.
— Здравствуйте. Это Наталья Павловна, психолог. Ваша сестра Лена записалась на консультацию и указала вас в экстренных контактах. Она… просила передать, что хочет всё исправить. Когда будет готова. Если вы будете готовы.
Вера молчала. Долго. Потом сказала:
— Хорошо. Когда будет — дайте знать. Я… пока не готова.
— Понимаю. Спасибо.
Она отключила. И поняла, что сердце уже не колотится, как раньше. Потому что теперь всё на своих местах. И она — в своей жизни. Не в чьей-то.
Она встала, налила себе кофе. Посмотрела в окно. Там было солнце. Самое обычное. Но — её.
