— Танюша, ну это ж временно, всего-то на недельку. Ну прорвало трубы у мамы, ну не виновата же она, — голос Коли звучал мягко, как котлетка на пару, но Таня уже знала, что сейчас её будут жарить на сковородке.
Она стояла у окна, с прищуром глядя на серую жижу за стеклом — московский июнь в своём привычном, уныло-подмоченном исполнении. Хлопнула шторкой (да, даже если не про шторы, шторки-то были), повернулась, сцепив руки на груди, как адвокат, которому предстоит защищать себя саму.
— На недельку, говоришь? Коля, это не мамонт — за неделю не вымрет. Помнишь, как в прошлый раз она «ненадолго» приезжала? Через три дня сказала, что у нас в квартире слишком сухо и переставила увлажнитель мне в трусы.
— Таня…
— А потом — «у вас обои криво поклеены», «чайник не тот», «кошку перекормили», хотя у нас вообще-то кот! А в конце — «ваша квартира неуютная, как вагон-ресторан»!
Коля неловко почесал затылок и не придумал ничего умнее, чем:
— Ну, зато в вагоне-ресторане хотя бы кормят.
— Да, но не душу, Коля. Не душу.
Он понурился. Таня сделала шаг вперёд, теперь они стояли лицом к лицу, будто перед дуэлью на мокром ковре из «Леруа». У неё была прямая осанка, на лице — усталость и осознание неминуемой катастрофы, у него — что-то среднее между мольбой и туповатым миротворчеством.
— Она уже в такси, Танечка, ну пожалуйста. Я всё улажу. Всё будет под контролем.
Контроль — это было смешно. Особенно если учесть, что Валентина Петровна в тридцать секунд могла взять под контроль всю бытовую технику в доме и продиктовать, как правильно варить яйца. По её мнению, яйца после 60 — это уже не диетический продукт, а средство убийства.
Через сорок минут квартира наполнилась запахом духов с ароматом «Воспоминание о Риге» и звуком тяжёлых шагов в тапочках, которые Валентина Петровна предусмотрительно привезла в пакетике. Розовые, с зайцами. Она обняла Таню так, как обнимают дальнюю родственницу на поминках: вежливо, но без особого желания.
— Вот и я, — произнесла она, оглядев кухню с таким выражением, будто вместо кухни она увидела питерский подвал времён блокады. — Как тут у вас… всё по-спартански.
— Это стиль такой, — отозвалась Таня, пряча зевок. — Минимализм. Сейчас модно.
— А, ну да, модно. А микроволновка у вас как доисторическая. Надо бы на дачу такую отвезти — мышей пугать.
Началось.
На ужин Таня приготовила пасту с курицей. Простую, но вкусную. С пармезаном. Да, не с курдюком, но и не доширак. Валентина Петровна оценила блюдо молчанием, тем самым видом, как будто ей подали распятую курицу и заставили есть под гимн Советского Союза.
— Я неприхотлива, Тань. Мне бы гречки и кефира. Это ж у вас тут… гастрономия, как в телевизоре.
— Так и готовлю по телевизору, — буркнула Таня, сдерживая желание вылить кефир ей в тапки с зайцами.
Коля ел молча, делая вид, что он не с ними. Он вообще последнее время ел, как партизан в лесу — быстро, тихо и с выражением лица «лишь бы не заметили».
Следующий день прошёл по сценарию ситкома, где комедию замещает абсурд. Валентина Петровна передвинула мебель в спальне — «чтоб спать по потоку Фэн-Шуй». Таня пришла с работы, села на кровать и поняла, что больше не знает, где у неё голова, а где подушка.
— А где мои книги? — спросила она, глядя на пустой стеллаж.
— Ах, это мусор с полки? Я их в коробки сложила. Столько пыли от них. Кому сейчас нужны книги, Таня? Ум — он внутри. А у тебя ещё телефон есть.
— То есть, ума у меня нет, но есть телефон?
— Ну ты же не обижаешься. Просто мне кажется, ты устаёшь. Вот и решила навести порядок. По-женски.
Таня в ответ сглотнула воздух, будто он был слишком густым от раздражения. Она шла в душ — и там уже лежал её коврик, перекинутый через батарею.
— Сырой был, Танюша. Я выстирала. А твой халат такой синтетический, жуть. Я тебе привезла свой — он настоящий, махровый, из Пятигорска. Ты в нём как человек будешь.
«Пока не в гробу», — подумала Таня. Но вслух сказала:
— Спасибо, я подумаю.
Таня думала весь вечер. А потом пошла на кухню, где Валентина Петровна резала салат с видом хирурга перед операцией. В углу сидел Коля, как наказанный второклассник, ковырял вилкой картошку.
— Завтра приду поздно, — сказала Таня. — У нас совещание.
— А кто ужин готовить будет? — моментально отреагировала свекровь.
— Ну… вы же неприхотливая.
— Я-то неприхотливая, но у нас в доме гости, а кормить их макаронами — как-то… несолидно.
— В нашем доме? — Таня даже поперхнулась. — Вы же временно.
— Да кто ж сейчас временно? Жизнь вообще вся временно. Я вот с родственниками договорилась, Виктор с семьёй на пару дней приедут, всё равно места много.
Таня замерла. Даже брови не двигались.
— Простите, кто приедет?
— Виктор. Это мой двоюродный племянник. Ты его не знаешь. Замечательные люди, скромные. Свои. Коля, скажи, они же хорошие?
Коля кивнул. Неуверенно. Он явно понял, что дальше будет хуже.
— Без предупреждения? Ко мне домой? — Таня говорила спокойно, почти шепотом. Это был голос женщины, которая выбирает между «убить» и «уйти».
— Тань, ну что ты начинаешь? Они всего на пару дней. Это ж семья!
— А я — кто?
Ответа не было.
Таня ушла в спальню и закрыла дверь. Нет, захлопнула. Тишина стояла снаружи. Внутри — буря. Она села на край кровати, огляделась и впервые поняла: эта комната больше не её. Ни кровать, ни шкаф, ни тумбочка с кремом. Даже воздух тут уже не её. Она словно сдаёт квартиру — только бесплатно. С доплатой в виде упрёков.
Виктор с женой и двумя детьми приехали в субботу ровно в десять утра, как будто их специально выкинули из электрички прямо к подъезду. У младшего в руках был планшет, у старшего — футбольный мяч, а у родителей — выражения лиц, будто они приехали в санаторий за счёт государства. Валентина Петровна распахнула дверь с торжественностью проводницы на станции “Обломовка” и воскликнула:
— Проходите, родные! Вот он, наш маленький очаг!
Очаг в это время, то есть Таня, стояла на кухне в халате и варила яйца. Именно яйца, потому что Валентина Петровна вчера вечером заявила, что без яиц с утра у неё начинается тахикардия и падение давления «ниже нормы для пенсионера». Что такое “норма пенсионера”, Таня не знала. Но сейчас знала одно: на шестерых у неё есть полбанки майонеза и три чайных ложки спокойствия.
— Таня, ты не против, что мы сразу на кухню? У детей аппетит, как у коней, — бодро влетела в комнату племянница Лена. В тапках. Таня моргнула. Они были её. Летние. Белые.
— Не против. Я вообще теперь уже ни против, ни за. Я — мебель.
— Какая ты смешная! — хихикнула Лена, хотя у Тани в голосе не было ничего, кроме усталости и раздражения.
Коля тоже проснулся. Он как-то странно скользнул мимо кухни, сжал плечи и скрылся в ванной. Герой нашего времени. Таня выдохнула. Сейчас начнётся.
Началось ровно через двадцать минут.
— Танюша, а ты хлеб другой не покупаешь? Этот вот… с семенами… у нас у детей аллергия. У Димы глаз дёргается, — заметила Лена, ковыряя бутерброд.
— Это не от хлеба, это от вай-фая. Вас много, сигнал сильный, — не моргнув, ответила Таня.
— Ты такая шутница, — вздохнула Валентина Петровна. — А я говорила Коле, что у тебя юмор странный.
— Да, особенно по утрам, когда к тебе в дом вваливаются люди, которых ты видишь первый раз в жизни.
Виктор откашлялся.
— Ну, мы же семья. Свои. Не чужие же.
— Угу. Только тапки мои на твоей жене — это уже вторжение. Как Крым, только без референдума.
Коля появился на пороге. Волосы ещё влажные, взгляд — потухший.
— Танюша, ну что ты… Они ж на пару дней.
— Коленька, — Таня повернулась к нему. — Я хочу, чтобы ты честно ответил на один вопрос. Один. Сколько у тебя ещё таких «родных», которые могут внезапно вломиться в наш дом и сожрать всё, включая мои тапки?
— Ну, ты же понимаешь, это всего лишь…
— Отвечай, Коля. Конкретно.
Он молчал. Виктор уткнулся в телефон. Его жена демонстративно вытирала стол. Дети бегали по коридору, визжа так, как будто им на завтрак вместо каши дали амфетамин.
Таня вдруг рассмеялась. Не радостно, нет — это был тот нервный смех, который возникает, когда ты стоишь в эпицентре собственной жизни и понимаешь: дальше будет только хуже.
— Валентина Петровна, — она повернулась к свекрови. — Скажите честно. Вы вообще меня уважаете?
Та всплеснула руками.
— Танюша, ну что за вопросы! Конечно. Просто у нас разные взгляды. Я же старше, у меня больше опыта. Я хочу, чтобы у вас был дом, как у людей, а не этот… лофт с пылью.
— Так это не лофт, это квартира. МОЯ. И вы в ней сейчас не гостья, а хозяйка. Вы командуете, кого позвать, кто где будет спать, что готовить, что выбросить. Вы даже мои книги убрали, потому что «пылят». Но вы не подумали спросить — можно ли вообще?
— Я думала, ты занята. У тебя же работа.
— Ага. А теперь у меня ещё и гостиница. Без администратора.
— Ну не утрируй, Таня, — влез Виктор. — Всё ж хорошо. Просто тесновато. Но зато душевно.
— Душевно? Да вы только что сожрали мой завтрак, залезли в мой душ, натянули мои тапки, выгребли из холодильника йогурты и спросили, не найдётся ли простыней для вашего сна. При этом вы ещё на меня косо смотрите, что я «не такая». Я извиняюсь, душевность — это когда по голове погладят, а не по мозгам топчутся.
Она вытерла руки о фартук, сняла его, аккуратно повесила на крючок и посмотрела на Колю. Спокойно, как хирург перед ампутацией.
— Я ухожу.
— Куда?! — вскрикнула Валентина Петровна. — Что значит — уходишь?
— Куда угодно. К матери. На улицу. В гостиницу. Я больше не собираюсь участвовать в этом шоу, где я — декорация. Коля, я тебя люблю, но я не терпила.
— Таня, подожди…
— Нет, Коля. Я всё ждала. Что ты сам всё решишь. Что встанешь и скажешь: «Мама, хватит. Таня — моя жена, и её надо уважать.» Но ты не встал. Ты всё время садишься. Вот и сиди. А я пошла.
Она собрала сумку за десять минут. Бросила туда зарядку, зубную щётку и любимую толстовку с надписью «Sorry, I’m late — I didn’t want to come.».
На выходе Валентина Петровна кинулась было за ней.
— Ты что, вот так?! На всех плюнула и ушла?
— Ага, — Таня обернулась. — А вы, Валентина Петровна, как всегда — нагадили и сидите, как будто так и было.
— Я же хотела как лучше! Чтобы ты чувствовала, что ты не одна, что ты в семье!
— А я хотела просто прийти домой. Не на войну, не в общагу. Домой.
Таня хлопнула дверью. Так, чтобы задребезжала посуда. Пусть знают.
Вечером она сидела у матери, в хрущёвке, с крепким чаем и тишиной. На душе было странно. Ни злости, ни обиды. Только опустошение. Как будто из неё вынули батарейку и положили рядом: “Отдохни, девочка. Ты устала.”
Мама молчала. Только гладила её по голове. Как в детстве, когда Таня падала с велосипеда. Или получала двойку. Или просто уставала быть сильной.
Таня вздохнула. В первый раз за неделю — глубоко.
Прошла неделя.
Ровно столько понадобилось Тане, чтобы выспаться впервые за полгода, вспомнить, что такое горячий чай без комментариев «ты опять свои бады пьёшь?», и научиться не вздрагивать, когда за стеной кашляют — потому что это просто соседи, а не новая партия родственников в её бывшей спальне.
Коля звонил каждый вечер. Не с упрёками, нет. Сначала тихо и растерянно:
— Танюша, ну, может, вернёшься? Тут как-то… ну… пусто.
Потом чуть громче:
— Ну ты же понимаешь… Мама — она же старенькая. Всё же хотела как лучше.
А потом совсем по-детски:
— Я без тебя вообще как тумбочка без ящика. Вроде есть, а толку никакого…
Таня молчала. Не потому что злилась — потому что в ней всё перегорело. Не осталось ни сил, ни злости, ни даже желания что-то объяснять. Она словно вышла из сцены, оставив на подмостках актёров доигрывать пьесу.
Мама, сидя рядом с ней на кухне, крутила чётки. Она не была особо религиозной, но говорила:
— Если крутить, голова меньше болит. А в твоём случае, доча, надо сразу две верёвки — одну для чёток, вторую для нервов.
На восьмой день Таня собралась и пошла домой. Только не к Коле, а мимо — посмотреть, горит ли свет в окнах. Горел. Значит, не уехали. Живут. Хозяйничают. Как в «домике на дереве», только без деревьев и с её зубной щёткой в туалете.
Она вздохнула, уже собираясь развернуться и уйти, но тут раздался звонок.
Номер был незнакомый. Таня не любила брать незнакомые, но внутри что-то дёрнулось. Как будто судьба щёлкнула по лбу: «Бери. Ща будет весело.»
— Алло?
— Татьяна? Добрый день. Это Татьяна Николаевна, я… не знаю, как сказать. Это насчёт Валентины Петровны…
— Что случилось? — Таня даже не успела придумать, кто такая эта Николаевна.
— Она у нас. В поликлинике. Привели из дома, давление — 190 на 110, сильно нервничает. Вы — ближайшая родственница?
— Нет, — автоматически сказала Таня. — Самая дальняя. Но сейчас приеду.
Поликлиника встретила её серостью стен и запахом валерьянки. Валентина Петровна сидела на кушетке, с капельницей в руке, и что-то бормотала медсестре. Взгляд у неё был растерянный, как у школьницы на экзамене, которой подсунули билет не из её темы.
— Таня, — тихо сказала она, увидев невестку. — Я, наверное, зря… Я не хотела, чтобы всё вот так…
— Но вышло — вот так, — ответила Таня. Без злобы, спокойно. Как хирург, который ставит диагноз. — Что случилось?
— Виктор с Леной уехали. Вечером. Не попрощались. Дети разнесли полквартиры. Коля с утра ушёл на работу и не вернулся, я его не видела. Телефон не берёт. Я испугалась. Сердце… закололо. Соседка вызвала скорую.
Таня села рядом. Посмотрела на Валентину Петровну — без грима, без пафоса. Просто пожилая женщина. Одинокая. Глупая. Старающаяся втиснуться в чужую жизнь, потому что своей — давно нет.
— Валентина Петровна, я не злая. Но я — живая. Я не служба доставки счастья. Я не виновата, что у вас сын — тряпка, а племянник — гастролёр. Я не могу быть для вас всем, потому что сама у себя — почти никто.
Та зажмурилась.
— Я поняла. Я правда поняла. Только поздно.
Таня хотела что-то сказать, но в этот момент открылась дверь — и на пороге появился Коля. В смятой куртке, с глазами как две гвоздики в тесте.
— Таня. Прости. Я всё понял. Я идиот. Мама… ну ты видишь. Я просто испугался. Я не знаю, как правильно. Но я точно знаю: без тебя — вообще никак.
— Ты где был?
— Спал на работе. В диспетчерской. Думал, так будет лучше. Дать тебе время.
— А спросить?
— Боялся, что не ответишь.
Она вздохнула. Глубоко. Тяжело. Как будто всё это время держала в себе чёртов кислород.
— Ладно. Что теперь?
Он подошёл ближе.
— Теперь мы её в больницу, потом домой. Только уже не к нам. Я договорился — её подруга сдаёт квартиру, поближе. Я помогу с переездом, с продуктами, с делами. Но больше — к нам — никто. Без согласования. Даже ты, мама, — добавил он, повернувшись к Валентине Петровне.
— Я поняла… поняла…
Прошла ещё неделя.
В квартире Тани снова было тихо. Словно за всё это время здесь никто не кричал, не спорил, не рвал душу на части. Она села на диван, взяла пульт и включила телевизор. Не чтобы смотреть — чтобы было хоть какое-то движение. Коля вышел на кухню, ставил чайник. Уже не спрашивал, “что ты будешь пить”, а просто делал, зная: она любит крепкий, без сахара, с лимоном.
— Таня, — позвал он.
— А?
— Ты правда подумала, что я выберу их, а не тебя?
— Я подумала, что ты не выберешь вообще. А просто спрячешься. Ты часто так делаешь.
Он вздохнул. Сел рядом. Взял её за руку.
— Я не знал, как быть. Но я понял, как нельзя. И больше так не будет. Никогда. Честно.
— Надеюсь.
— Если ещё раз кто-то появится у нас дома без предупреждения — я сам пойду к твоей маме.
— Ага. Там тебя чётками отгладят.
Они оба рассмеялись. Нервно, но искренне. Потому что это был смех тех, кто только что вылез из ямы, сами не понимая как.
