— Слушай, ну неужели сложно? Ну просто один раз сказать «нет», — Ярослава поставила чашку кофе на стол, не попав в подставку. Капля стекла по ободку и капнула на документы.
Максим вздохнул и накрыл её руку своей.
— Я же не просил её деньги, Яр. Она мать. Она просто волнуется.
— Волнуется? Ты слышал, что она вчера сказала? «Максимка, а ты уверен, что жена-то твоя не прячет деньги на чёрный день, а ты как дурачок платишь за всё?»
Максим отвёл глаза. Классика. Когда разговор становится слишком правдоподобным — он уходит в себя. Или в смартфон. Или к холодильнику.
— Не преувеличивай, она так, со своей колокольни.
— Ага, с колокольни в шесть этажей! С балкона своей хрущобы, где на обоях Ленин с Лениным же в обнимку! Максим, она считает, что ты ей должен. А теперь и я. Потому что у нас появилась возможность жить чуть лучше. Чуть-чуть! Я не джекпот выиграла, я просто получила должность старшего аналитика!
Ярослава вскочила, как будто у неё загорелся стул. И вправду — сидеть было уже невозможно. В этой квартире площадью сорок два метра невозможно было даже поссориться прилично — всё звучало, как под оркестр: с эхом, с драмой, с ударными.
Максим молчал. Пошёл к окну, как делают в кино. Только в кино мужчины думают над вечным, а он, скорее всего, прикидывал, есть ли в холодильнике пельмени.
— Я не против помочь. Правда. Но ты же знаешь, какая у нас ситуация. Мы с тобой копим на ремонт уже второй год. Унитаз треснутый, проводка доисторическая, стены облуплены. А она вчера звонила и спрашивала, нельзя ли ей купить новую микроволновку. Не «помочь на лечение», не «добавить на коммуналку». Микроволновку! Потому что у соседки «такая удобная, с грилем».
Максим помялся, выдохнул, потом обернулся:
— Это же не преступление, Яр. Она одна. Пенсия — ни о чём. Я не говорю, что мы обязаны, просто… это мама.
— Я тебя слышу. Только почему ты не слышишь меня?
Пауза. Глухая, как в морге. Ни одна муха не посмела пролететь.
— Потому что ты говоришь на языке злости, а я на языке вины, — тихо сказал он.
Это был удар ниже пояса. Не потому, что было несправедливо, а потому что было точно. Ярослава почувствовала, как всё внутри сжимается. Не потому, что обидно. Потому что в этой фразе звучала капитуляция.
— Ты хочешь сказать, что я злая? — её голос был как лёд, идеально ровный.
— Я хочу сказать, что тебе тяжело, но и мне нелегко. Ты пошла вверх, а я топчусь на месте. И она это чувствует.
— Ага. А потому пытается дернуть за поводок. И что дальше? Она вечно будет командовать, сколько нам тратить? Вечно приходить, когда ей вздумается? Вечно вставлять шпильки, когда ты идёшь в душ, и она остаётся со мной на кухне? Максим, она не просто вмешивается — она вторгается!
— Ты перегибаешь.
— Перегибаю? Она два дня назад залезла в мой кошелёк, когда я ушла в аптеку. «Случайно» решила посмотреть, сколько у нас там осталось. Она не знала, что я оставила туда конверт с премией. Помнишь, потом она говорила: «Ой, какая ты молодец, такие суммы держишь!»?
— Она залезла в твой кошелёк?.. — Максим поднял глаза. Голос его чуть дрогнул. — Скажи, что ты прикалываешься. Просто чтоб довести меня.
— Хотела бы. Но у нас, видишь ли, нет дверей с замками. И уж тем более — на кухне.
Наступила пауза. Слов больше не осталось, только мелькали эмоции, как кадры старого фильма: удивление, обида, растерянность, злость. Где-то даже испуг.
Максим вернулся к столу. Сел. Медленно. Как будто ноги не слушались.
— Я поговорю с ней. Обещаю.
— Уже поздно, Макс, — голос Ярославы стал тише. — Она не в банк пришла — она пришла в нашу жизнь, как в собственную кладовую. Только она считает, что банку обязаны все, кто дышит рядом.
Максим прижал виски пальцами, будто мог заткнуть этим нарастающий внутри крик. Потом встал. Пошёл к холодильнику. Открыл. Закрыл. Без слов.
— Давай договоримся, — сказала Ярослава, словно набралась решимости. — Я не против помощи. Но — по-человечески. Без вторжений, без требований. И деньги мы ей даём не из страха и вины, а потому что хотим. Я не банк. Я человек. А ты — не её мальчик из восьмидесятых. Ты муж. Мой муж.
Максим молчал. Губы его дрогнули, но слов не последовало. В этот момент дверь квартиры открылась. Без звонка. Без стука.
— Ох, ну наконец-то! А я уже думала, вы с голоду померли, — в проёме стояла Галина Петровна, в руках — два пакета, в глазах — вселенская обида, как у кошки, которую не пустили в тёплый плед.
— У меня ключ, между прочим. Имею право. Максим, я купила вам колбасу, ту, что со скидкой. А тебе, Ярославочка, — тыкнула пальцем в бок сумки, — зефирки. Ты ж всё равно не худая, хоть сладким балуйся.
Ярослава не повернула головы. Только медленно, очень медленно встала и убрала со стола документы.
— Ключ, говорите? — произнесла она с такой вежливостью, что даже мышь бы заподозрила неладное. — Тогда, может, пора обсудить, как мы теперь живём. И кто сюда может входить, а кто — только по приглашению.
Галина Петровна замерла, как вкопанная.
Максим стоял в углу. Между двух огней. И оба уже начали шипеть.
— Ты что это сейчас сказала? — Галина Петровна щурилась, как будто Ярослава предложила ей сдать кровь или подписать завещание на молодую семью. — Что значит «по приглашению»? Я, между прочим, мать! У меня ключ, и я могу заходить, когда хочу. Я вам, между прочим, квартиру эту выбивала, Максимка бы без меня ещё в общежитии на тумбочке спал!
— Максимке тридцать два года, Галина Петровна, — Ярослава держалась с достоинством, но в голосе уже сквозила первая трещина. — И у него жена. А вы не участковый, чтобы с проверкой приходить.
— Да я не прихожу! Я приношу! Еду, заботу, участие! А ты мне теперь что — условия ставишь? Да ты кто вообще, чтобы рот на меня разевать?
— Я жена. Не арендатор, не подруга на выходные, не официантка в семейном кафе! И если вы ещё раз сунетесь ко мне с нравоучениями или ревизией, я меняю замки. Да, с ключами и без объяснений!
Максим шагнул между ними, как на дуэли, где обе стороны были с пиками, а он с тряпкой.
— Так! Хватит! Остановитесь обе!
— Не ори на меня, Макс! — Ярослава вспыхнула. — Она перешла все границы, а ты как всегда — «ну мамочка», «ну пойми». Она залезла в мой кошелёк!
— Я не залезала! — завизжала Галина Петровна, сбросив с себя фартук, будто в бою лишняя броня мешала. — Он сам лежал на кухне! Денежки в конвертике, сверкают, ждут, пока кто-то… взглянет!
— Ага. Взглянет, возьмёт, пересчитает, а потом сделает вид, что просто убирала крошки с рядом лежащих документов! — Ярослава уже не кричала — голос стал опасно спокойным, и это злило Галины Петровну ещё больше.
— Это моя квартира! — истерично выкрикнула она. — Мой сын здесь живёт! Мой! А ты — ты просто временная. Сегодня ты, завтра другая!
Тишина. Точно на мгновение выключили звук в сериале. Только дыхание — у Ярославы тяжёлое, как перед нырком, у Максима — короткое, обиженное, у Галины Петровны — победное.
— Временная?.. — переспросила Ярослава тихо, словно проверяла, правильно ли услышала.
— Ну да! А что ты думала? Ты что, пуп земли, раз получила повышение и зарплату повыше? Это не делает тебя хозяйкой жизни! Хозяйкой семьи! Я — мать. Я тут была до тебя и буду после. Это мой дом, а ты — гостья с претензией.
Максим выдохнул так, будто его ударили по солнечному сплетению. Он смотрел на мать, как на чужую женщину. Даже не врага — просто чужую.
— Мама… — голос его дрогнул. — Ты… ты же знаешь, что говоришь?
— Знаю! Я в своём уме! И если бы ты хоть чуть-чуть был благодарен за всё, что я сделала, ты бы не позволял этой… — она ткнула пальцем в сторону Ярославы, — командовать и вытирать ноги об нашу семью!
— Ты сейчас вытираешь ноги об меня, мама, — произнёс он уже без злости, без тепла. Словно констатацию.
— Потому что ты размяк! Ты слушаешь бабу, а не мать! Ты жену боишься, Максим! Это позор! Раньше ты был мужиком, а теперь — банкомат под каблуком!
Банкомат под каблуком — эти три слова повисли в воздухе, как гиря на нитке. Все знали, что она сейчас сорвётся.
И она сорвалась.
Ярослава подошла вплотную. Не крикнула. Не ударила. Просто посмотрела.
— Уходите, Галина Петровна. Прямо сейчас. И ключ оставьте. Пожалуйста.
Галина Петровна расхохоталась. Смех был фальшивым, как натянутый мех на дешёвой шубе.
— Ты мне приказываешь? Да я этот ключ получила, когда ты ещё на горшке пищала!
— Тогда и возвращайте его тому времени. Сейчас вы — в нашей квартире. И вы — нарушили всё, что можно. Мы — семья. А вы — разрушитель. Я больше не хочу с вами иметь ничего общего.
— Максим! — Галина Петровна повернулась к сыну, глядя в него, как в спасательный круг. — Ты что, позволишь? Ты же понимаешь, что она тебя стравливает с матерью? Что она хочет отгородиться от меня? Денег ей жалко! Она тебя держит, как вещь!
— Мама… — Максим вдруг сел прямо на пол. Поднял руки и уткнулся в колени. — Пожалуйста, уйди. Мне стыдно за тебя. Я не хочу видеть, как ты превращаешься в чужого человека. Я тебя люблю. Но не могу так. Просто не могу.
Галина Петровна замерла. Улыбка сошла с лица, как макияж под дождём. Руки задрожали. Губы сжались.
— Вы… вы ещё пожалеете… — выдавила она, и это уже был не гнев. Это была сломанная гордость. — Я всю жизнь… Я…
— Уходите, — повторила Ярослава. — По-хорошему. Пока ещё можно по-хорошему.
Минут через десять дверь хлопнула. Без драматических финтов, без «я больше никогда» — просто ушла. Сложила пакеты, отдала ключ Максиму и вышла.
В квартире снова стало тихо. И слишком пусто, как бывает после ссоры, когда воздух ещё пахнет эмоциями, но уже никого нет, чтобы их доиграть.
Максим сидел на полу. Ярослава подошла, присела рядом. Взяла за руку. Его пальцы были ледяные.
— Ты молодец, — сказала она, хотя голос дрожал. — Это было тяжело. Но ты справился.
— Я не знаю, что дальше. Она не простит. Никогда.
— Не надо «никогда». Надо «пока». А дальше — увидим.
Они сидели на полу, среди пакетов, половины выпитого кофе, промокших от эмоций документов и одной большой, очень важной тишины.
И где-то внутри обоих росла новая тревога: а точно ли они справились? Или это была только первая часть перед бурей?
Глава 3. Если любовь — это война, то перемирие наступает слишком поздно
Прошла неделя.
Точнее — семь длинных, будто за уши вытянутых, суток, в которых тишина звенела громче любой ругани. Галина Петровна исчезла с радаров. Ни звонков, ни драматичных записок на двери, ни внезапных появлений с пирожками (ну ладно, с полуфабрикатами, но ведь под предлогом заботы). Просто — пустота. Максим поначалу проверял телефон каждые полчаса, потом — раз в день, потом не выдержал и сам позвонил.
— Абонент временно недоступен, — сообщал робот, бесстрастно, как бывший любовник, читающий в суде список претензий.
Ярослава не вмешивалась. Она знала: её молчание — не обида. Это осторожность. Потому что всё шатко. Всё зыбко. Всё в ожидании последнего аккорда.
Они пошли в IKEA — выбрать новые шторы (да, она пообещала себе больше не обсуждать шторы, но в квартире был реальный бардак и голые окна, а на ставни денег не хватало даже с повышением). Вернулись уставшие, с одной корзиной ненужных мелочей, коробкой со светильником и ощущением, что, возможно, жизнь выправляется.
И вот тогда раздался звонок в дверь.
— Ты кого-то ждала? — удивился Максим, ставя пакеты.
— Нет, — Ярослава помедлила. — А ты?
Он покачал головой.
На пороге стояла…
Нет, не Галина Петровна. Хотя интонации были знакомые. Только лицо — моложе, взгляд — холоднее.
— Добрый вечер. Я — Юлия. Дочь Галины Петровны. От первого брака.
Ярослава замерла, как перед выстрелом.
— Простите, вы кто?
— Сестра Максима, — объяснила девушка, словно читала по бумажке. — И я хочу поговорить. Только с вами.
Максим стоял в тени, растерянный. Вид у него был такой, как будто его поставили перед фактом, что у него есть двойник, который лучше выглядит и уже подал на наследство.
— Ты… Юля? — выдавил он. — Но… ты ж в Германии. Мама говорила, ты не общаешься…
— Правильно говорила. Я не общалась. До этой недели. Пока мама не позвонила мне в слезах, сказав, что вы выгнали её на улицу и лишили последних копеек. А я, знаешь ли, не настолько черствая, чтобы бросать мать в беде. Даже такую мать.
— Простите, — Ярослава сделала шаг назад. — Но у вас, наверное, не вся информация. Мы…
— О, я всё знаю. Даже больше, чем вы думаете, — перебила Юлия. — Мама рассказала, как вы на неё кричали. Как вы оскорбляли. Как вы выгоняли её с позором. Угрожали полицией! — она повернулась к брату. — А ты стоял рядом, как мебель.
— Она залезла в наш конверт с деньгами! — вспыхнул Максим. — Юль, это не то, о чём можно молчать. Она хотела взять у Славы деньги за спиной. Это не помощь — это воровство.
— Она — мать, Макс. Мать! Мы обязаны заботиться. А вы ведёте себя, как малолетки с комплексом превосходства. Получили повышение — и всё, можно маму сдать в утиль? Она вас вырастила!
Ярослава встала прямо.
— Давайте не будем играть в морализаторство. Я не должна. Не обязана. И, уж точно, не собираюсь извиняться за то, что защищаю свой труд и свой дом.
— Вы — никто. — Юля говорила холодно, отмеряя слова, как яд. — Вы — только жена моего брата. Не дочь. Не родня. А она — моя мать. Если понадобится, я заберу её к себе, но вы пожалеете, что так с ней поступили. Очень скоро.
— Ты угрожаешь? — тихо спросил Максим.
— Я предупреждаю.
Юля ушла, оставив после себя шлейф дорогих духов и ощущение, будто в квартиру зашел кто-то с ножом и улыбкой.
Следующие дни были как в дурном сне.
На Ярославу пожаловались на работе — анонимно. Кто-то написал, что она берет взятки. Разбираться не стали — но проверка началась.
Максиму позвонили из налоговой — ошибочно, но очень вовремя.
А потом пришло письмо от юриста. Галина Петровна, оказывается, записала свою долю в загородном доме на Максима десять лет назад. А теперь — отзывает дарственную. По душевной травме. И хочет компенсацию. Милую такую — в пределах полугода их совместного дохода.
Вечером Ярослава просто села на пол — снова. Только теперь не рядом с Максимом, а напротив.
У неё в руке был документ. Письмо. Печать. Нотариус.
— Она хочет нас добить. Не вернуть. Не простить. Не воспитать. А добить.
— Я знаю, — Максим смотрел, как горит свеча на столе. Они теперь жгли свечи — вроде уютно, а на самом деле, просто не хотели включать верхний свет. Слишком больно видеть всё ясно.
— А Юля? Она подговорила её? Или это инициатива?
— Я не знаю, Слав. Я вообще не знаю, кто они теперь.
— Тогда вопрос другой. А кто ты теперь?
Максим посмотрел на жену.
И в его глазах было то, чего не было раньше. Усталость. Бездна. И любовь — да, но уже не как пламя, а как пепел.
— Я… Я человек, который потерял мать. Даже если она жива.
Финал произошёл неожиданно.
Через две недели Галина Петровна слегла. Сердце. Перенервничала. Болезнь, которую так долго притворялась — теперь была настоящей.
Максим поехал. С Ярославой. Молча.
Она лежала на белой койке. Худая. Серая. Маленькая.
— Прости, мама, — сказал он. — Я не смог по-другому. Мы с Славой не враги тебе. Но и жертвами быть не можем.
— Я хотела, чтобы вы были как все… — прошептала она. — Чтобы помогали. Чтобы помнили…
— Мы помним, — сказала Ярослава тихо. — Но помощь — это выбор. Не обязанность. Мы готовы помогать. Но не под диктовку.
— Я просто… боялась остаться одна, — её глаза наполнились слезами. — Я потеряла мужа, детей — один ушёл давно, другой вырос. А ты… ты теперь не мой.
— Я всегда буду твой сын, мама. Но у меня теперь жена. И жизнь. И, если повезёт, будут дети. И я не хочу, чтобы они видели, как бабушка манипулирует их мамой. Я хочу, чтобы они знали: семья — это любовь. А не долг.
Через три месяца они сделали ремонт. Поехали на море. Сдали старую мебель. Купили новые шторы — серые, как компромисс.
И больше не делили «своё» и «мамино». Просто жили.
А Галина Петровна…
Она звонила раз в неделю. Говорила коротко. Без упрёков. Без советов. Иногда даже смеялась.
Юля исчезла. Наверное, вернулась в Германию. Или просто исчезла, как бывает с теми, кто приходит не по любви, а по счету.
Финал был не счастливым. Но честным. А иногда — это всё, что можно себе позволить.
