— Ты опять в этой куртке? — Глеб даже не оторвал взгляда от монитора, но интонация была точной, как лазерный скальпель. — У нас же вроде есть деньги на новую одежду?
Дарья застегнула последний кривой замочек на молнии и дернулась. Куртка, действительно, давно просилась на пенсию — ткань облезлая, воротник пожеванный временем и метро, но теплая. А самое главное — уже оплачена, в отличие от всего остального в ее жизни.
— У тебя — есть. А я жду следующую зарплату, чтобы доплатить за стиральную машину. Напоминаю, ты отказался скинуться.
— Дарья, — теперь он посмотрел на нее, поверх очков, так как будто она ему задолжала не просто денег, а смысл жизни, — ну не смеши. Я вложился в эту квартиру. Весь ремонт тянул я. Ты ведь даже плитку не выбирала.
— Ты выбирал самую дешевую, Глеб, потому что у тебя фобия трат. И ты, кстати, обещал скинуться на матрас ещё два месяца назад.
— Дарья, ты драматизируешь, — он повернулся к монитору и похрустел пальцами. — Матрас не горит. На нем можно спать. Ну, я-то сплю.
Дарья дернулась. Он действительно спал, свернувшись калачиком в углу дивана. А она просыпалась в три ночи от боли в спине и онемения ног. Но Глеб спал, а значит — вопрос снят.
— Ну да. Если тебе удобно, значит, всем удобно, — сказала она тихо, но с нажимом.
Он ничего не ответил. Только кивнул в сторону кухни:
— Кофе закончился. Захвати по дороге, хорошо?
— А деньги?
— Ну, ты же всё равно в магазин идешь, купи. Там же копейки.
Она хотела ответить. Хотела. Что копейки — это то, что она получает, стоя за кассой восемь часов с перекурами в две с половиной минуты. Что она с этой зарплаты еще умудряется платить за коммуналку, покупать лекарства, отказывать себе в мясе, фруктах и отпуске — пятый год подряд. Что она взяла кредит на стиралку, потому что «ручная стирка укрепляет характер» — уже не шутка, а диагноз.
Но она просто захлопнула дверь.
Дарья ехала в автобусе с плотно сжатыми губами. Утренний час пик — это не просто сражение за поручень, это ежедневное напоминание, что ты — винтик, маленький и потертый, среди других винтиков, тоже с потеками кофе на воротниках и затаенной злобой в глазах.
Она думала о матрасе.
Глупо. Но это был не просто матрас. Это был символ. Что она тоже что-то значит. Что её сон — такой же важный, как и его. Что её тело, в конце концов, заслуживает не скрипящего пружинного ада, а чего-то мягкого, ровного, не причиняющего боли.
В магазин Дарья пришла чуть позже. Менеджер уже косился, но ничего не сказал — с тех пор, как она начала работать без перерывов и выходных, он её боялся. Как боятся тех, кто может внезапно сгореть прямо на кассе и испортить статистику.
— У тебя глаза, как у дохлой щуки, — заметила Вика, коллега с третьего кассового узла, по совместительству лучшая слушательница сплетен на всю округу. — Глеб опять что-то?
Дарья кивнула. Без слов. Вика и так знала весь сериал: сезон за сезоном, с матрасами, компьютерами, гипсокартоном и «я же кормилец».
— Слушай, — Вика подалась вперед, понизив голос, — а ты не думала… ну, не знаю… просто с ним поговорить? Без претензий. С цифрами. С калькулятором, таблицей в Excel. Прям по пунктам.
Дарья усмехнулась.
— Пробовала. Он говорит: «Я программист, я в таблицах лучше тебя разбираюсь». Потом всё равно выставляет: «Ты больше тратишь». Хотя это я покупаю еду, платёжку за свет, таблетки для мамы.
— А он?
— Он экономит. На себе. То есть на мне.
Вечером дома пахло жареными пельменями. Это означало две вещи: Глеб проголодался и хотел продемонстрировать, что он — «не совсем сволочь».
Дарья сбросила туфли и прошла на кухню.
— Приготовил, — с гордостью сказал он, как будто выиграл кулинарное шоу. — Ты должна ценить. Не каждый день программист кормит учительницу.
— Кассиршу, — поправила она и села напротив. — Учительница пока только в мечтах.
Он пожал плечами:
— Зато с философией. Всё равно английский — это для студентов и туристов. У тебя ни тех, ни других.
Она ничего не ответила. Только взяла вилку и ковырнула пельмень. Он был горячий, почти обжег язык. Но лучше уж это, чем проглотить горечь слов.
На следующий день Дарья вернулась с собеседования. Она устроилась в языковую школу. Настоящую. С кабинетом, расписанием, зарплатой, которая впервые позволяла не считать мелочь в аптеке. Сердце билось, как у школьницы перед экзаменом.
— Ну, раз ты теперь такая вся успешная, — протянул Глеб с этой своей фирменной ухмылкой, когда она сообщила ему новость, — думаю, пора тебе вложиться в семью. Например, мой комп уже изрядно устарел. Глючит, бедняга. Да и ты знаешь, что я работаю на нем. Хочешь — чтобы я развивался, да?
Дарья смотрела на него долго.
— А ты хочешь — чтобы я продолжала всё тянуть на себе?
— Подожди, — он поднял руки, как на допросе, — не надо делать из меня врага. Я просто предлагаю логичное распределение бюджета. Ты теперь больше получаешь — ну, это нормально, что ты…
— …тратишься на тебя? — закончила она.
Он замолчал. Потом усмехнулся.
— Ты злишься. Это от усталости. Надо тебе отпуск.
— Да, — сказала Дарья. — От тебя.
На следующее утро он проснулся в одиночестве. Под спиной у него снова скрипел старый матрас. Дарья уехала в школу раньше него. Оставила записку:
«Пельмени были норм. Только я не собираюсь больше есть крошки с чужого стола». Глеб долго смотрел на бумажку. Потом смял её, бросил в мусорку, достал из нее… и аккуратно развернул. Что-то в этих словах жгло.
Но он пока не понял — что именно.
— Слушай, ты где была до десяти вечера?! — голос Глеба встретил Дарью с порога, как сторожевая собака, давно голодная и злая. — Я, между прочим, волновался. Телефон не берёшь, сообщения не читаешь. Что за поведение?
— У меня сегодня была встреча с родителями учеников, — спокойно сказала она, стаскивая с себя туфли. Нога тут же свела судорогой — на каблуках, на ногах, на ногтях — боль, компромисс и стремление выглядеть чуть лучше, чем ощущаешь себя внутри. — До десяти. Потом автобус. Пробки. Твоё «волновался» звучит, как «контролировал». Немного не одно и то же, не находишь?
— Ага, — он фыркнул. — То есть это я — деспот, а ты — королева языковой педагогики, да? Я всё понял. Денежки появились — теперь ты, значит, на раёне главная.
— Господи, Глеб, ты себя слышишь?
— Да, слышу. И тебя слышу. И запах слышу. Ты чем таким провонялась? Не говори, что это школьные дети.
Дарья повернулась к нему медленно, как в замедленной съемке.
— Это духи, Глеб. Твои любимые. Которые я не покупала пять лет, потому что у нас, напомню, были другие приоритеты. Как, например, твой старенький компьютер. Или наш просевший матрас. Или ты не помнишь?
— То есть ты теперь можешь покупать себе духи, но не можешь, скажем, помочь своему мужу с техникой для работы?
— Ты не мой муж, — сказала она. Тихо, но гулко, как железная дверь, закрывшаяся за спиной. — Ты — сосед по квартире. Нахлебник. Пассажир на моём горбу. Лицемер с клавиатурой.
Глеб замер, будто его ударили словом по переносице. Потом резко дернулся, схватил чашку со стола — и швырнул её в мойку. Грохот был сочным. Кусок керамики отскочил и ударил по шкафчику.
— Знаешь что? — зарычал он. — Я пахал, когда ты гордо стояла за кассой с вечно слипшимися волосами и пыльным ртом! Я тебя кормил, когда ты доедала старый хлеб и рассказывала, что «это диета»! А теперь ты вдруг решила, что я тебе не пара?
— Я это поняла уже давно, — Дарья сняла пальто и повесила его на крюк. Медленно. Аккуратно. Потому что внутри всё клокотало, но она — держалась. — Только раньше мне было страшно остаться одной. А теперь — нет. Теперь мне страшно остаться с тобой.
— Ох ты как загнула! — он шагнул ближе, глаза налились гневом, даже не злостью — именно гневом, тёплым, липким, от которого тошно. — Такая гордая, независимая, с высшим образованием! Как же ты меня стеснялась, а, Дарья? Программист, хакер, недофрилансер! Сидит, работает, жрёт твои продукты, смотрит в монитор! Противно, да?
— Да. Противно, — отрезала она. — Знаешь, Глеб, мне стало брезгливо. Смотреть, как ты ходишь в одних и тех же домашних трениках третий день, а потом начинаешь читать мне лекции о семейной этике. Смотреть, как ты берешь еду из моей миски, не спросив. Слушать, как ты дышишь за моей спиной, когда я сплю. Как ты трет нос о мою подушку. Как ты ковыряешься в зубах, думая, что это нормально. Брезгливо. Понимаешь?
— Это ты мне говоришь?! — он шагнул ещё ближе, губы дёргались. — Да ты на себя посмотри. Уставшая, злая, издерганная. С тобой и в лифте ехать не хочется — столько желчи, что кнопки растворятся. Ты не женщина, ты — рабочий инструмент. С палкой вместо сердца.
Дарья хотела ударить. Реально. Впервые в жизни захотелось поднять руку, просто чтобы он замолчал. Вместо этого она пошла на кухню и схватила кружку — свою, любимую, с голубыми котами. Поставила на стол.
— Забирай всё своё. Компьютер. Шмотки. Эго. Оставь мне только кружку. И воздух.
— Серьёзно? Ты выгоняешь меня?
— Я выгоняю себя. Из этого ада. Ты просто… оставайся в нём один.
— Ага, конечно, — он усмехнулся. — Только помни: я записан в договоре собственником.
— Да. Но квартира — моя. Унаследована от родителей. Они записали её на тебя, потому что я доверяла. Сейчас — больше не доверяю. Готовься к разделу. И к суду.
— Ах вот как! — он покраснел, сжал кулаки. — Ты думаешь, я без тебя пропаду? Думаешь, никто, кроме тебя, не оценит?
— Глеб, я думаю, что ты сам себя не ценишь. И сам себя не уважаешь. А уж я — тем более не обязана.
Он пошел к выходу, громко топая. В прихожей грохнул дверцей шкафчика. Потом вернулся.
— Дай денег. На такси.
Дарья рассмеялась. Зло. Глухо. Как смеются те, кто больше не боится.
— Вот с этого всё и начиналось.
Он хлопнул дверью так, что с верхней полки упала аптечка. С глухим «тук» коробка валидола откатилась к ногам Дарьи.
— Символично, — прошептала она, поднимая её. — Очень даже.
Дарья проснулась в тишине.
Нет, не в уютной — с утренними звуками чайника, мяуканьем кота и шлепками по ламинату. А в той, что похожа на вакуум. Где нет ни дыхания, ни пыли, ни даже вчерашних слов. Как будто и не было этой ссоры. Как будто Глеб — сон, кривой, как его позвоночник после десяти лет на табуретке с ноутбуком. Как будто не было этих лет — с «потерпи», «давай позже», «ну ты же понимаешь».
Но самое страшное — не было и облегчения. Никакого светлого «ура», никакого вдоха полной грудью. Только тупая, густая боль, вцепившаяся в грудную клетку, как ржавый крюк. Дарья лежала, не двигаясь, слушая, как внутри неё что-то ноет и тянет криком, который она давно не выпускала.
Телефон пикнул.
«Заберу вещи вечером. Мамке сказал, что ты сошла с ума. Не в обиду. Будь счастлива, если сможешь. Г.» Она уставилась на экран.
«Если сможешь».
Тут её и прорвало.
Она выла. Не кричала. Не рыдала в стиле мелодрам. А выла — тихо, как воет собака, которую бросили на остановке, прикрутив поводком к трубе. Вот так и она — осталась. В своей квартире. Со своей новой жизнью. Со своей гордостью, которая почему-то не грела, а обжигала.
Позже, собравшись, Дарья встала. Поставила чайник, включила музыку, врубила свет везде, где можно, — чтобы погасить мрак внутри. И села писать список. Не тех вещей, что надо купить. А список того, что надо вернуть себе.
– Спокойствие.
– Свободу.
– Чувство вкуса.
– Способность выбирать.
– Улыбку по утрам.
Почерк дрожал, но она писала. Пока не позвонили в дверь.
Он пришёл.
Глеб стоял с коробкой в руках, уже в куртке. Вид у него был злой, но какой-то… жалкий. Как будто он ждал, что сейчас она рухнет ему на грудь и скажет: «Ну ладно, давай по новой».
Дарья молча посторонилась. Он прошёл мимо. Начал собирать свои вещи. Без комментариев. Треск пакетов, щелчки молнии. И — пауза. Он стоял в комнате, держал в руках ту самую кружку с котами.
— Это ты оставляешь, — сказала она, увидев его взгляд.
— Она моя, — глухо ответил он. — Я из неё всегда пил.
— Она моя. Я из неё всегда — молчала.
— Дарья…
— Глеб, не начинай. Просто… Уйди. Не порти это. Не отнимай у меня финал. Я его выстрадала. Я его заслужила.
Он опустил кружку. В глазах блеснуло что-то похожее на сожаление. Может, и было. Только поздно. Когда ты годами смотришь на человека, как на функцию, не стоит удивляться, если в один день он превращается в личность — и уходит.
— Я думал, ты не справишься одна, — выдохнул он. — Я даже… ждал, что ты приползёшь. Сказала бы что-то. Попросила.
— А я справилась. Смотри, — она развернулась к нему спиной, вытянула руки в стороны. — Целая. Вся. Без тебя. Хотя, если честно… я не знаю, как. Просто в какой-то момент пришло понимание: дальше так — нельзя.
Глеб стоял на месте. Ноги будто приросли к полу. Он хотел что-то сказать, но промолчал. Потому что всё, что он мог сказать, было недостаточно. Уже не о том. Уже не тогда.
Он ушёл. Без хлопка дверью. Без финальной фразы. И именно это, наверное, было самым громким финалом их истории.
Неделю спустя Дарья сидела в новой кофейне напротив языковой школы. У неё были тетради учеников, планшет, капучино — и глубокие синяки под глазами. Она спала плохо. Но каждый день вставала. Работала. Строила быт. Жила. По-настоящему.
На экране телефона мигало новое письмо.
«Привет, мама. Слышал, ты развелась. Надеюсь, не сильно страдаешь. Я приеду через пару недель. Надо поговорить. И да, ты — молодец. Правда. Твой сын, Егор». У неё защипало в носу.
Сын. Которого она боялась разочаровать. Который в своё время говорил: «Мам, ну что ты терпишь, он же… ну просто клоун!»
И теперь — признание. Пусть и запоздалое.
Дарья смотрела на сообщение, и сердце будто оттаяло.
— Всё-таки можно пережить многое, — пробормотала она. — Даже Глеба. Даже себя рядом с ним.
Она закрыла планшет, вытерла слёзы — быстро, деловито — и встала.
Сегодня она пойдёт в Икею. Покупать новый матрас. Без кредита. С улыбкой. С планом. И без тех, кто считал её слабой.
И знаете что? Тишина вдруг перестала быть страшной.
Она стала — свободной.
