— Так, стоп, Андрей… ты видел? Видел, как она только что бросила сумку на кресло, на то, которое я обивала ТРИ дня?! — Елена стояла посреди гостиной, вытянув руки в стороны, будто ловя удар. — Ну что за… я даже не успела розетки поменять, а уже толпы!
— Лена… ну… это же мама, — Андрей почесал висок, избегая её взгляда. — Ну и Света с детьми. Они просто заехали. На недельку. Ну, максимум — на две.
— Ага. Только ты забыл уточнить — «с вещами на полжизни». Ты видел, сколько сумок у Светки? И эта её… как её, прости господи, Полина… уже поставила шампуни в мою ванну. В мою, Андрей. Я не понимаю — что у нас, общежитие? Летний лагерь имени семейства Черепашкиных?
Елена вышла на веранду и резко хлопнула дверью. Деревянная рама звякнула стеклом, и только ветер с запахом сырой травы охладил горячую злость в груди. За домом тянулся ухоженный палисадник, где на днях она высадила первые розы. Под розами была мечта. Мечта о покое, о доме, где не стучат в ванную, не рыщут по холодильнику, не влезают в разговор, не комментируют обои в спальне.
— Ты же сам говорил, — продолжила она, чуть тише, — что это будет наш дом. Что бабушка оставила его тебе, но мы вдвоём решаем, как и что. Я вкладываю деньги, я вкладываю душу. А тут — твоя мама с чемоданами, твоя сестра с детскими воплями, и Михаил на подходе, судя по звонку. Я не для этого с работы ушла в удалёнку.
Андрей помолчал. Он всё это знал. Знал, что ей тяжело. Знал, что «родственники» в их жизни — как плесень в ванной: если не соскрести сразу, разрастётся. Но сказать это маме? Это всё равно что выйти на полосу движения с табличкой «Сбей меня, я идиот».
— Лена, ну мама просто переживает. После смерти бабушки, ты же знаешь, ей тяжело. Она говорит, этот дом — её детство. Что она без него, как без корней. А мы… мы же взрослые. Мы справимся.
— Ага. Конечно. Мы взрослые — и живём в доме, где твоя мать определяет, какие шторы вешать, а твоя сестра устраивает сушку трусов прямо в гостиной. Очень взрослое решение.
Она повернулась к нему. Глаза её блестели — не от слёз, а от бешенства, которое еле держалось в рамках вежливости.
— Я не просила у них помощи. Я не приглашала их сюда. Они сами решили, что могут. А ты не сказал «нет». Потому что ты никогда никому не говоришь «нет», кроме меня.
— Это нечестно, Лена… — начал Андрей, но она уже махнула рукой.
— Нечестно? Да нечестно — это жить, как в проходном дворе. Слушай, Андрей, у меня есть идея. Может, ты всем родственникам распечатаешь график? Смены: мама — с понедельника по среду, Светка с детьми — в четверг и пятницу, Михаил — выходные. А я так и быть, в кладовке посплю. Там, кажется, ещё никто не прописался.
Она развернулась и пошла обратно в дом. А там — как в фильме ужасов. Светлана, растянувшись на диване, читала журнал. Её младшая Полина прыгала по ступенькам лестницы, стуча босыми пятками. Старший, Витя, громко орал в гарнитуру — игра в танки, уровень триста сорок пятый, «мама, не мешай, я сейчас всех порву». На кухне Валентина Григорьевна — весь этот венец семьи — командовала сковородками.
— Девочка, у тебя плита странная. И сковорода какая-то мелкая. Я из дома свою привезу, чугунную. Ты ж не обидишься? — крикнула она, не оборачиваясь.
— Нет, Валентина Григорьевна, что вы… — Елена села на подоконник. — А заодно можете и стены покрасить, и розы мои выкопать — всё равно они вам мешают.
— Вот и хорошо, — ответила свекровь, не уловив сарказма. — Я давно говорю: розы — это каприз, толку никакого. Посадим бархатцы. Простые, и всем приятно.
Бархатцы. Её в доме посадят бархатцы. С железной логикой военной дисциплины.
Елена почувствовала, как в горле поднимается тошнота — не физическая, а та, что от бессилия. От желания взять чемодан и убежать, плевать на бабушкин дом, мечты, и даже Андрея — если он ещё способен выбирать кого-то, кроме своей мамочки с бархатцами.
Она пошла в спальню. Села на кровать, посмотрела на телефон. На экране — почта, переписка с заказчиком из Германии, проект висит, дедлайн через три дня. А она тут, в окружении драмы уровня мексиканского сериала. Надо было остаться в городе. В своей однушке. С тараканами и шумными соседями, но без этих «домашних».
— Лена? — дверь открылась без стука. Андрей. Как всегда, без приглашения. Как и вся его семейка.
— Ты постучать не хочешь?
— Прости… — Он вздохнул. — Просто… мама сказала, что хочет остаться тут хотя бы на месяц. Ей нужно время всё осознать. И Света — она недавно развелась, ей тяжело.
— Да. Всем тяжело. Только вот… мне — особенно. Потому что я — в этом доме как в осадке. Потому что каждый здесь считает, что я временная. Я. В доме, который мы купили вместе. На деньги, которые бабушка оставила тебе, но ты решил — наш общий старт.
— Это наш дом, Лена.
— Тогда докажи. Начни с того, чтобы сказать своей маме, что она не может решать, что я ем, с кем общаюсь и какие у меня занавески. Скажи Светке, что её дети — не мои. Я не няня и не аниматор. И скажи Михаилу, что, если он приедет, будет спать в сарае. Потому что свободных комнат нет.
Андрей стоял молча. И тишина эта была страшнее любого крика.
— Я люблю тебя, Лена… — тихо сказал он, будто это был аргумент.
— А я себя. — Она встала. — И если я не начну защищать себя сейчас, никто не начнёт. Ни ты, ни твоя мама, ни бархатцы.
На улице завыл мотор — приехал Михаил. Весёлый, громогласный, как бульдозер, не замечающий людей, только цели. Елена посмотрела в окно.
— Отлично. Смена по расписанию началась. До вечера у нас будут шашлыки и споры о политике?
— Ну, ты же знаешь Михаила…
— Да. Знаю. И всё больше понимаю, что пора менять правила игры. Или я уйду.
Где-то внизу раздался крик Светланы:
— Леночка, а мы твоё белое покрывальце случайно кофе залили! Но не бойся, я уже отдала в машинку, стирать! На 90 градусов! Всё будет чисто!
Елена села на кровать, взяла подушку и прижала её к лицу.
Скоро это закончится. Или они уйдут. Или уйдёт она. Но больше так нельзя.
— Вы гостите у меня уже третий месяц подряд, может, пора домой? — не сдержалась я, устало глядя на чемоданы родственников, громоздящиеся у входа, как памятник безразличию к чужим границам. — Что ты сказала? — Валентина Григорьевна прищурилась, как кошка, у которой из-под лапы попытались вытащить птенца.
— Я сказала, что гости — это прекрасно. Но когда третий месяц — это уже не гости, это оккупация, — я даже не пыталась улыбнуться. — Тут, знаете ли, не турбаза и не оздоровительный центр.
— Ты сейчас это мне? — свекровь медленно сняла очки. — МНЕ?! Женщине, которая тебя принимает, как родную, терпит твою… как бы это помягче… обособленность?
— О, да, — фыркнула я. — Особенно трогательно было, когда вы назвали мой кофе «мужским пойлом», а на обои сказали, что у вас от них глаз дёргается.
— Потому что глаз дёргается, — влезла Светлана, вытаскивая из сумки тапки. — Серый в полоску… это как в морге, честное слово. А ещё тут холодно, как у бывшего мужа в сердце.
— Света, — я развернулась к ней, — ты приехала ко мне после развода, потому что тебе тяжело. Я поняла. Я терпела. Но ты привезла с собой детей, потом подругу, потом племянника — и все ведут себя, как будто выиграли в лотерею дом с обслуживанием.
Светлана встала. Шлёпанцы на ногах издали угрожающее хлоп-хлоп.
— Ты что, выгоняешь нас? — её голос дрожал. Но не от обиды, от ярости.
— Я ставлю границы. Это не одно и то же. Вам показалось, что если я молчу — значит, мне удобно. Но я работаю. Я не домработница, не повар, не воспитатель. Я человек. И у меня — свой ритм, своя жизнь.
— Да ты просто неблагодарная! — гаркнула Валентина Григорьевна. — Я этому дому дала молодость! Я тут бегала в сандалиях, когда твои родители ещё и не познакомились! А теперь ты мне указываешь? В моём доме?!
— Моём доме, — спокойно поправила я. — Он записан на Андрея. А мы с ним семья. То есть были. До тех пор, пока он не растаял, как пломбир перед маминой тирадой.
И тут, будто по сценарию, из кухни появился Андрей. В руках — чайник, на лице — паника размером с ипотеку. Он явно подслушивал. И, как всегда, надеялся, что всё как-то рассосётся само. Как синяк. Или насморк.
— Девочки, ну не надо… — Он заискивающе улыбнулся. — Мы же семья, зачем ссориться? Всё как-то уладится…
— Уладится? — я чуть не рассмеялась. — Андрей, ты заметил, что я последние две недели сплю с берушами? Потому что в четыре утра Витя орёт в гарнитуру. А потом ты пытаешься мне объяснить, что «он просто растёт и у него пубертат»? У нас в спальне больше детских носков, чем в магазине «Детский мир»!
— Леночка, ты преувеличиваешь, — отрезала Светлана. — И вообще, если тебе сложно, скажи сразу. Мы не обидимся. Только уж тогда не надо по бабушке скучать. Мы все её любили. А ты — как чужая.
Вот оно. Самое любимое. Это их фирменное. Давить памятью, которой у меня и быть не могло. Делать вид, будто я — второсортная. Почти своя, но с «почти» жирным шрифтом.
— Ой, да пошли вы все… — выдохнула я. И пошла. На улицу, босиком. В ночной воздух, пропитанный травой и пылью. Мне нужно было пространство. Хоть метр свободного воздуха. Хоть каплю, где меня не обсуждают, не оценивают, не влезают.
Я села прямо на ступеньки. Босыми ногами на бетон. Холодно, влажно. Хорошо.
Дверь за спиной снова скрипнула.
— Лена… — Андрей вышел. Он вздохнул, но я не обернулась.
— Не надо, Андрей.
— Но ты же знала, какая у меня семья.
— Я знала. Но я думала, что у тебя хватит мужества сказать им: «Оставьте нас в покое». Я ошиблась.
— Лена, они же не навсегда. Ну… ещё немного. Маме надо обследование пройти, Свете — устроиться на новую работу.
— А мне надо жить. Не выживать, как здесь, а жить. Чтобы в мою ванну не совали зубную щётку чужие дети. Чтобы я не просыпалась от крика: «Где мой телефон, мама, он в унитазе!» Чтобы я не боялась открыть холодильник, потому что там Михаил замариновал целого гуся. На пробу.
— Да ну, гусь… нормальный гусь.
Я резко повернулась к нему. Слезы не текли, но внутри — пульсировали злость и усталость.
— Андрей. Либо ты прямо сейчас им говоришь, что через неделю — всё, конец, каждый уходит в свою жизнь. Либо я завтра уезжаю в город. Снимаю квартиру. И ты останешься тут. Со своей большой, шумной, душевной семьёй. И без меня.
Он замолчал. И вот теперь я почувствовала настоящий страх — не от того, что он заорет, не от того, что набросится. А от того, что промолчит. Потому что его молчание было как признание.
В доме хлопнула дверь.
— Ой, у вас тут романтика? — Михаил вышел на крыльцо, почесывая живот под майкой с пятном кетчупа. — Лена, ты, кстати, не видела мой шампунь? Я свой в ванну поставил, но кто-то убрал. Мне нужен именно с ментолом, я только им мою голову. Остальные — дрянь.
Я встала. Медленно. Ровно. Даже грациозно, насколько позволяло бешенство.
— Михаил. У меня только один вопрос. Ты здесь ещё надолго?
— Да не, я на недельку. Максимум. Потом обратно к Марине. Хотя… — он почесал щеку. — Если она меня опять с работы попрёт, то, может, задержусь. У вас тут норм. Телик большой, интернет стабильный.
Я повернулась к Андрею.
— Я уезжаю. Завтра.
— Лена, подожди… — он шагнул ко мне, но я уже зашла в дом и хлопнула дверью прямо перед его лицом.
В спальне я быстро собрала сумку. Всё, что нужно: ноутбук, зарядка, нижнее бельё, старая толстовка. Больше мне пока ничего и не нужно. Всё остальное — можно будет забрать потом. Если захочется возвращаться.
На прикроватной тумбочке — записка от Светки: «Извини за кофе на покрывале. Ну ты же понимаешь, дети…».
Я скомкала бумажку и бросила в мусор.
Понимаю, Света. Только теперь я — тоже чья-то дочь. И мне никто не должен влезать в душу грязными тапками.
Через два дня после бегства я сидела на кухне в съёмной квартире с пятном от старого чайника на потолке, плитой с одной работающей комфоркой и обоями, на которых не то веточки, не то трещины. Но вокруг — ни одного чемодана. Ни тапок не по размеру, ни детских воплей, ни ментолового шампуня на полке. Тишина такая, что слышно, как холодильник шепчет что-то себе под нос.
Я пила кофе. Горький. Сильный. Тот самый, мужской, от которого «у нормального человека сердце выпрыгивает», по мнению Валентины Григорьевны. И впервые за три месяца я делала это без чувства вины.
Телефон не замолкал. Андрей звонил каждый день. Писал. Оправдывался. Присылал фото котёнка, который, по его словам, «сам пришёл на крыльцо, будто тебя ищет». Сначала я не отвечала. Потом — удалила мессенджеры. Мне было достаточно одного сообщения от Светы: «Ну и чё ты добилась? Теперь всё на Андрюхе. Он с мамой поругался, Миха гусей в одиночку не готовит. Героиня, мать её…»
Я добилась тишины. Пространства. Воздуха. И, да, одиночества. Оно шло в комплекте. Как сдача в супермаркете — мелочь, которая шумит в кармане, но не особо нужна.
Прошла неделя. Потом ещё одна.
Я отмыла ванну. Покрасила ногти. Посадила в горшке на подоконнике карликовую розу, ту самую, которая выжила после того, как дети Светы устроили в моих клумбах «пиратский остров».
Каждое утро я просыпалась и шла босиком по холодному ламинату, не спотыкаясь о чужие носки. Каждую ночь я засыпала, не слушая, как Валентина Григорьевна шепчет по телефону своей подруге, что «Лена хорошая девочка, но всё-таки с характером, ну ты понимаешь… не наш человек».
И знаете, с каждым днём мне становилось легче. Грусть вымывалась — как старая пыль с окон. Я начинала дышать.
И вот, в середине третьей недели, я снова услышала его голос. Только теперь — вживую.
— Лена, открой. Я не один.
Я выглянула в глазок. Андрей. А рядом — Валентина Григорьевна. Стоит, как прокурор у дверей.
Ну всё. Приехали. Финал. Битва титанов.
Я открыла. В халате. Без майки. С чашкой чая в руке. Как человек, у которого нет секретов и нет желания быть милой.
— Можно? — Андрей выглядел как мокрая тряпка. Потерянный, серый, с мешками под глазами.
— Если ты с вещами — сразу нет, — сказала я, не убирая руки с косяка двери. — Если объясниться — давай. Но коротко.
— Я всё сказал маме, — он кивнул на женщину, которая стояла, как будто её сюда притащили за руку. — И Свете. И Михе. Я им объяснил. Что они больше не приедут. Что ты — моя жена, а не домработница. Что у нас есть дом, а не гостиница.
Я молчала.
— Правда? — только и сказала я, с лёгким, ядовитым сомнением. — Прямо объяснил? Или так… как ты умеешь? Типа: «Лена расстроилась, давайте сделаем вид, что не будем ей мешать».
Андрей опустил глаза. Но Валентина Григорьевна вдруг шагнула вперёд.
— Лена… — сказала она. Медленно. Чётко. Как будто репетировала.
— Да?
— Я пришла не просить прощения. Я пришла признать, что перегнула палку. И, наверное… не уважала тебя. Сначала думала — очередная барышня, без корней, без чувства семьи. А потом поняла: у тебя есть чувство. Но не к нам, а к себе. И это… это даже не плохо.
Я чуть не подавилась чаем.
— Простите, это вы сейчас комплимент сделали?
— Не надо издеваться, девочка, — резко ответила она. — Я пришла сказать: я тебя не люблю. Но я поняла, что мой сын тебя любит. И это его дом. А значит — и твой. Я туда не поеду больше. Никогда. Я у сестры остановлюсь. Или в санатории. Или, чёрт с ним, к Светке. Пусть и она вкусит прелестей родства.
Андрей кашлянул, словно от неловкости, но я видела — он растерян. Он сам не ожидал, что мама окажется способна… ну, на это.
Я посмотрела на Валентину Григорьевну. Прямо в глаза. И в них, под усталостью и раздражением, плескалось что-то, похожее на уважение.
— Ладно, — я сделала шаг назад. — Заходите. Только чай у меня горький. Без сахара. Мужской.
— Плевать, — буркнула она. — Главное — без твоих серых обоев.
Мы прошли на кухню. Сели. Молчали.
И вдруг Валентина Григорьевна сказала:
— Только розы твои жаль. Я когда уезжала, глянула — Миха косил газон и зацепил половину клумбы. Ты б его убила, если б видела.
Я застыла.
— Что?! — прошипела я.
— Вот, блин, — Андрей схватился за голову. — Мам, ну нельзя же с этого начинать!
— Да ладно! — отмахнулась она. — Лучше сразу. Зато теперь, может, она и задумается — стоит ли вообще туда возвращаться?
Я смотрела на них. У меня дрожала рука. Роза на подоконнике — единственный остаток моего прежнего дома — казалась сейчас хрупкой, как душа.
— Розы… — шепнула я. — Они всё лето росли. Я их спасала от тли, от жары. Я укрывала их в ночные заморозки…
— Лена, я куплю новые, — тихо сказал Андрей.
— Не надо. Я их вырастила. Как себя. И теперь… теперь всё, да?
Я стиснула зубы. Поднялась. Вышла на балкон. Дышала.
Сзади раздались шаги. Тихие. Без тапок.
— Лена… — Андрей обнял меня. Осторожно, несмело. Как тогда, когда мы только познакомились.
— Знаешь, — сказала я. — Я больше не хочу бороться. Не хочу доказывать, что имею право на свой дом. Я хочу просто жить. Без вторжений. Без оправданий.
— Мы можем купить квартиру, — прошептал он. — Небольшую. С нуля. Только свою. Где никого больше. Ни мам, ни Свет. Только мы.
Я посмотрела на него. Он впервые не улыбался. Не подлизывался. Он предлагал.
— Подумай, — сказал он. — Если хочешь — начнём всё заново.
Я ничего не ответила.
Поздно вечером они ушли. Валентина Григорьевна забрала с собой свой платок, пахнущий лавандой, и пакет с булочками, которые она зачем-то принесла — видимо, на всякий случай.
Через неделю я вернулась в дом.
Клумбы были пусты. Только земля — взрыхлённая, мокрая. Я встала на колени. Пальцами — в грунт. Тёплый, живой. Под ногтями — грязь. На глазах — слёзы. Но уже не от боли.
Я посадила новые розы.
Своими руками. В своей земле. В своём доме.
Теперь — настоящем. Потому что больше никому — никогда — не позволю вытаптывать мою территорию.
Ни родственникам. Ни любимому. Ни себе — прежней.
И это была не победа. Это было освобождение.
