Татьяна вернулась домой на час раньше. Рабочий день в стоматологии в этот раз закончился чудом: пациент с кистой отменил приём — уехал на дачу варить компоты. Она вздохнула с облегчением, в метро нашла сидячее место и даже не попала в пробку. Всё говорило о том, что вечер будет тихим. Спокойным. С едой, пледом, и вот этой дурацкой передачей, где взрослые тётки плачут на глазах у пластических хирургов.
Но как только она повернула ключ в двери и вошла, по квартире поползли голоса. Они были негромкие, но до боли знакомые. Сухие, с колючими интонациями.
— …ну ты ему скажи, Дим, скажи как мужик! Машина на семью оформлена. А Павлу она сейчас нужнее. Ему работать надо. Жениться скоро.
Это была Светлана Григорьевна. Свекровь. Женщина, которая вечно приходила без звонка и не умела говорить «спасибо», только «а я вот считаю».
— Мам, ну ты же знаешь Таньку. Её не подвинешь просто так… — пробормотал Дмитрий с нотками вялого раздражения. Видно было, что разговор не первый, и не последний.
Татьяна застыла в прихожей. Сумка с формой грохнулась на пол.
— Ах вот как, — сказала она вслух, но тихо. Потом громче. — А я, значит, не подвинешься. Ну-ну.
На кухне мгновенно замолкли.
Она пошла прямо туда. Мимо пыльной фиалки, которую Светлана Григорьевна «пристроила» на подоконник ещё два месяца назад. Мимо стула, где валялась кепка Павла — двадцатипятилетнего бездельника с дипломом по менеджменту и проблемами с просыпанием до полудня.
— Здрасте, — бросила она и открыла холодильник. Холодильник был, как и вся квартира, общий. Но в нём всё было её. Потому что покупать еду в этом доме любили по принципу «а что там Танька принесла?».
— О, Татьяна… Ты рано. — Светлана Григорьевна натянула натужную улыбку. — Как на работе?
— Прекрасно. Удалось пораньше уйти. Думаю, это судьба. А вы что обсуждаете?
— Мы… — начал Дмитрий, — просто…
— Машину мою, да? Мою, между прочим, за которую я два года платила кредит? Её вы обсуждаете?
— Ну не «твою», а общую, — пожал плечами Дмитрий. — Мы же семья.
— Семья? — Она рассмеялась. — Такую семью только в криминальных хрониках показывать.
Светлана Григорьевна вспыхнула:
— Не нужно переходить на личности. Павел — это твой деверь. Он в трудной ситуации. У тебя уже есть всё. Работа, деньги, машина. Ты должна поддерживать семью, а не цепляться за железку.
— Это не железка. Это — свобода, — спокойно произнесла Татьяна. — Пока вы всей толпой лежали на диванах, я работала в двух клиниках. Я ночевала в такси, между сменами. Я пила кофе на ходу и жевала сухарики в машине. Эта «железка» была моей подругой. А теперь вы хотите просто так её отдать? Павлу? Который «в трудной ситуации», потому что снова послал начальника куда подальше?
— Ты злая, Тань, — сказал Дмитрий устало. — У тебя каменное сердце.
— А у тебя — позвоночник из ваты. Ты не муж. Ты консультант по раздаче чужого имущества.
Молчание повисло, как злобный пар в бане.
Светлана Григорьевна медленно выпрямилась, лицо её стало, как обложка советского учебника — строгое, побитое временем.
— Тогда скажи прямо, Татьяна. Ты не дашь Павлу машину?
— Прямее некуда. Не дам. Ни сегодня, ни завтра, ни когда он «найдёт себя». Пусть сначала найдет работу.
— Всё ясно. — Свекровь схватила сумку. — Дима, поехали. Мне здесь нечего больше делать.
— А мне — что? — промямлил тот, глядя то на мать, то на жену. — Мне как бы…
— Как бы муж — ты мне, — тихо ответила Татьяна. — Но только «как бы».
Когда они ушли, она села на табуретку и долго смотрела в одну точку.
Потом позвонила подруге.
— Алла? Привет. Слушай, у тебя место на даче освободилось? Или я могу у тебя пару дней пожить?
На другом конце был смех:
— У тебя всё в порядке?
— Пока — нет. Но, возможно, скоро будет.
Позже, вечером, Татьяна достала из шкафа чемодан. Тот самый, что лежал рядом с зимними сапогами, словно в спячке. Она открыла его и начала складывать вещи. Без истерики. Без слёз. Спокойно. Уверенно.
Её не бесило, что Дмитрий не вмешался. Она давно перестала ждать от него мужских поступков. Больше всего её раздражало другое:
то, как легко её старания, её труд, её свободу пытались превратить в «семейную собственность».
И всё это под соусом «мы же семья».
— Ага, конечно, — пробормотала она, укладывая в чемодан паспорт, страховку, зубную щётку. — Семья. Пока удобно.
Из кухни донёсся знакомый звук — чпоньк! — WhatsApp. Сообщение от Дмитрия:
«Ты перегнула. Позвони мне, поговорим».
Она долго смотрела на экран. А потом просто нажала «удалить чат».
— Я уже поговорила, Димочка, — сказала она вслух. — И даже послушала.
Через неделю Татьяна сидела на перевёрнутом ведре посреди новенькой однушки в Купчино.
Квартира пахла шпаклёвкой, табаком от прораба и чем-то ещё… каким-то странным ощущением начала.
Решение съехать было не спонтанным. Вещи она паковала в тишине. Дмитрий её не остановил. Просто вышел покурить, когда она закрывала чемодан. Только дверью хлопнул.
Тихо, но выразительно. Как скрип гроба на премьере семейной жизни.
Теперь перед ней — белые стены. Обои она не выбрала, и слава богу. Потому что ничто так не портит вкус к жизни, как спор о «сиреневом с серебром» с человеком, который утверждает, что это «пыльный баклажан».
Телефон завибрировал на подоконнике.
Татьяна глянула. Дмитрий снова писал. Третий день подряд. Всё в одном духе:
«Подумай…»
«Ты зря…»
«Давай поговорим»
«Мама больше не будет вмешиваться»
Ну конечно. Мама «больше не будет». Потому что теперь она сидит дома, как шахматистка, и ждёт, когда партия завершится — желательно не в ничью, а в её полную победу.
Королева против пешки с дипломом стоматолога.
— Ну и пусть ждёт, — вслух сказала Татьяна и полезла за банкой шпаклёвки.
В дверь позвонили.
Она вздрогнула — никто сюда не должен был приходить. Даже Алла предупредила, что на выходные уезжает в Выборг.
Она открыла.
На пороге стояла женщина. Немолодая, но хорошо сохранившаяся. Пальто светлое, губы яркие, сумка — из тех, что продаются в «ближе к Италии, но с акцентом из Китая».
— Здравствуйте. Вы — Татьяна, да? Я — Маргарита Викторовна. Вдова прежнего владельца квартиры.
— …Очень приятно, — сказала Татьяна настороженно. — Что-то случилось?
— Да нет, что вы. Просто… я тут неподалёку живу. Иногда прохожу мимо. Вижу свет в окне. Решила — загляну. Посмотреть, кто теперь живёт в наших… простите, в ваших стенах.
— Понятно. Проходите. Только у меня тут всё… в ремонте. И кофе у меня растворимый, не той степени буржуазности, к которой вы, возможно, привыкли.
Маргарита Викторовна хмыкнула и прошла внутрь, высоко поднимая каблуки, чтобы не испачкать подошвы о газеты на полу.
Они устроились на двух перевёрнутых ящиках из-под ламината.
Маргарита сделала глоток кофе, поморщилась, но промолчала.
— Сами делаете ремонт? — наконец спросила она.
— Ну как сами… Я выбираю, плачу и спорю. Мастера делают. Это же святое: платить людям за то, что они потом будут делать через силу.
— А муж не помогает?
— Муж… в отпуске от брака, — сухо сказала Татьяна.
— Проблемы?
— У кого их нет?
Повисло молчание.
Маргарита вдруг сказала, не глядя:
— Я двадцать лет с покойным прожила. Эта квартира нам с боем досталась. Его сестра на неё рот разевала, как на наследство. Но он настоял — «будет Маргуше». Хотел, чтобы я была в безопасности. Знаете, смешно, да?
— Почему?
— А потому что после его смерти она пришла сюда. С бумажками. С криками. С претензией на «семейное». Мне тогда казалось, что я сойду с ума. От боли, от обиды. От того, что никто не встал рядом.
Татьяна вдруг почувствовала, как по спине пробежал холодок.
Истории разные. Но сквозняк в них один и тот же.
— Она ушла?
— Не сразу. Только когда я, не дрогнув, ей сказала: «Вот ты выйдешь отсюда — и не вернёшься. Я не пустой мешок, а женщина с правом. На жизнь, на жильё, на покой».
А потом, знаешь… — Маргарита посмотрела в окно. — Появился один старый друг. Из прошлой жизни. Мой бывший. Он… прислал мне открытку. Без слов. Только адрес и время.
— И вы пошли?
— Да. Сначала просто из злости. Хотела, чтоб знали — не сломали. А потом поняла — я снова живу.
Татьяна замолчала.
Они сидели так минут десять. Пока не зазвонил телефон.
Татьяна взглянула — на экране имя: «Светлана Григорьевна».
— Бог ты мой, даже сюда добралось, — фыркнула она.
— Ответишь? — спросила Маргарита, глядя ей в лицо.
— Зачем? Я не отвечала, когда меня спрашивали: «Ты уверена?»
Я теперь уверена. И никуда не вернусь. Ни с машиной, ни без.
— Молодец, — кивнула женщина. — А вот тебе мой совет. Покупай занавески тёмные, и вешай сразу. Не из-за солнца. А чтоб не видели, что ты дома. Иногда прошлое очень любит ломиться без звонка.
— И по-хозяйски обувается, — добавила Татьяна. — Как будто всё по праву.
Они рассмеялись.
Когда гостья ушла, Татьяна впервые за всё это время почувствовала — в квартире пахнет не только пылью и стройматериалами. Пахнет выбором. И свободой. И немного — началом чего-то другого.
Что-то внутри шевельнулось. Старое и тёплое.
Воспоминание.
О том, кто однажды писал ей стихи.
Кто однажды сказал: «Ты заслуживаешь больше. Ты — не чья-то тень».
И вдруг она подумала:
А что, если написать ему?
Татьяна выбрала кафе, куда можно было бы прийти в боевом настроении и не выглядеть при этом голодной сумасшедшей.
Оно было на углу старого квартала — со странными скатерками, вьетнамскими официантками и меню, в котором борщ соседствовал с раменом.
Место странное. Идеально подходящее для встреч с призраками прошлого.
Он опоздал на восемнадцать минут. И вошёл, как будто в своей квартире. Как будто всё ещё имел на это право.
— Привет, — сказал Дмитрий, встряхнув волосами, как лабрадор, который вылез из чужой постели.
— Ну здравствуй, бывший.
— Ты прекрасно выглядишь, — сел напротив, глядя искоса.
— Это свет такой. Тут даже блины выглядят лучше, чем есть на самом деле. Так что не обольщайся.
Пауза. Официантка принесла меню. Дмитрий даже не глянул. Она заказала чёрный чай. Он — кофе с молоком.
— Я не понимаю, Тань… — он вздохнул. — Ну ты же могла просто поговорить. До того, как всё вот так.
— Я говорила, Дим. Говорила годами. Но у тебя в ухе стояла затычка с надписью «мамина версия лучше».
— Опять она…
— Не опять, а снова. Ты, взрослый мужик, не можешь принять решение без одобрения мамы, но при этом считаешь себя главой семьи. Это как? Ты глава или проводник?
— Она просто хотела, чтобы Павел смог встать на ноги.
— За мой счёт?! Я что — реабилитационный центр для безработных альфонсов?
— Не перегибай…
— Перегибает твоя мама, когда приносит мне на подпись доверенность на мою машину и говорит: «Ну ты же всё равно замужем, а значит, общее».
Ты вообще слышишь, как это звучит?
— Да она просто старая. У неё своё понимание…
— Угу. Своё понимание чужой собственности и границ.
Знаешь, как она назвала меня, когда я отказалась подписывать?
— Нет…
— «Эгоистка с руками, заточенными под деньги, а не под заботу».
И ты молчал.
Дмитрий отвёл взгляд. Сделал глоток кофе.
Татьяна заметила — руки у него дрожат.
И впервые за долгое время не почувствовала ни жалости, ни злости. Только усталость.
— Я скучаю, Тань, — сказал он. — Я думал, что ты… передумаешь. Вернёшься. Это просто ссора.
— Это не ссора, Дим. Это финал. Я тебя уважала. Любила. Доверяла. А ты дал понять, что я — приложенная к чему-то большему. Как навигатор в машине. Можно заменить, если мешает.
— Не правда.
— Правда. И вот теперь сижу я. И думаю: а если бы тогда, когда я всё терпела, когда Павел занимал мои деньги, когда твоя мама заявлялась без звонка, когда ты просил «не провоцировать» — если бы я тогда ушла…
Сколько бы лет я не потратила зря?
Он молчал. Только дышал тяжело. А потом выдохнул:
— Я бы хотел всё исправить.
— Ты не можешь. Потому что я — не вещь. Не квартира. Не автомобиль. Не человек, который должен «поделиться», потому что «всё общее».
Я не общее. Я — отдельная. И слава богу, что я это вспомнила.
— Значит, всё?
— Всё. Я встретила старого знакомого, между прочим. Одного, кто знал меня такой, какой ты не захотел узнать. Удивительно, но он до сих пор помнит, как я смеюсь. А ты, кажется, забыл.
Дмитрий встал. Не громко. Без слов. Даже не допив кофе.
— Удачи тебе, Тань, — сказал он и ушёл.
Татьяна сидела и смотрела в окно.
Прошлое вышло.
Будущее запаздывало, как обычно.
А в настоящем — чай был остыл. Но… она впервые почувствовала себя дома.
Телефон завибрировал.
Сообщение.
Имя: Игорь (тот самый)
Только одно слово:
«Готов?»
Она улыбнулась.
И набрала в ответ:
«Очень».
