– Так, стоп. Где мои двадцать тысяч? – Валентина стояла перед открытым кошельком, будто тот сейчас признается и покается. – Я точно их сюда клала, в субботу. Новенькими. Специально, чтобы на зубного.
Из ванной лениво выполз голос мужа:
– Какие двадцать? Я просто взял десятку. А то карта опять глюканула в магазине, а дрон висел в корзине. Уникальная модель, между прочим, с четырьмя винтами.
– Ты взял деньги на дрон?! – у Валентины пересохло в горле. Она села на край дивана, как будто ноги отказались служить. – Это что, шутка? Или ты окончательно поехал?
Виталий, вечно лохматый, в растянутой футболке, вынырнул из ванной, вытирая руки о её же полотенце.
– Не начинай, Валя. Я же сказал — карта глюканула. А модель была в единственном экземпляре. Это инвестиция! Я потом перепродам, отобью всё вдвойне.
– Ты спятил. Это мои деньги, Виталий. Я копила их на лечение зуба. Я с утра до вечера в офисе, с дурацким арт-директором и вечными правками. А ты… – она махнула рукой и встала. – Ты даже не работаешь.
– Работаю! – обиделся Виталий. – Я сейчас в проекте. На стадии сбора информации.
– Сколько месяцев ты уже «собираешь информацию»? Десять?
– Ну да, а ты что хочешь — абы что начать? Я ищу дело, которое реально стрельнет. Понимаешь?
Она подошла к нему вплотную. Ростом он был выше, но в этот момент она будто возвышалась над ним — взглядом, напряжением, тихой яростью.
– Я понимаю только одно. Ты взял мои деньги. Без разрешения. На игрушку. И это… это не в первый раз, Виталий.
Он хмыкнул и сел на край стола, за который она платила кредит три года.
– О, ну всё, пошла запись старая. «Не в первый раз, не в первый раз…» Ты же любишь всё под одну гребёнку. А ничего, что я тебе ужин вчера делал?
– Пельмени из морозилки, которые я же и купила? Велика доброта, – она вдруг засмеялась, сухо, нервно, как треснувшая пружина. – А, слушай, а вот мне интересно: мама твоя тоже думает, что дрон – это инвестиция?
– Мама тут при чём? – напрягся Виталий.
– О, при всём. Это она тебе, наверное, и посоветовала, да? «Купи, сынок, игрушку, вдруг пригодится в хозяйстве!»
– Не трогай маму.
– А кто её трогает? Она у нас сама трогает. Всё трогает — мои продукты в холодильнике, мои полотенца, мою жизнь. А ты… ты всегда стоишь за ней. Даже когда она обвиняла меня, что я тебя «не вдохновляю» на работу. Помнишь?
Он вдруг сорвался с места, подошёл к ней вплотную, почти угрожающе:
– А ты, может, и правда не вдохновляешь. Ты постоянно недовольна. С утра до вечера. Вечно критикуешь, жужжишь над ухом. Даже когда молчишь — чувствуешь, как недовольна. Кто с таким жить-то будет?
У Валентины глаза на миг расширились, потом сузились. Она сделала шаг назад и кивнула.
– Понятно. Всё становится очень понятно. То есть, это я виновата, что ты живёшь за мой счёт, тратишь мои деньги и ведёшь себя как инфантильный лоботряс?
Он развёл руками:
– Я не виноват, что у меня пока не пошло. Зато я не ною и ищу варианты. В отличие от некоторых.
Она медленно подошла к окну, глядя вниз — на серые машины, стоящие в дворе, на женщину с собакой, на мальчика с рюкзаком. Потом, почти спокойно:
– Ты взял кредит?
Он чуть дернулся.
– Какой ещё кредит?
– На дрон. Скажи мне, ты взял кредит?
– Ну… да. Но это мелочь. Условия шикарные, вообще. Почти беспроцентно первый месяц. Я рассчитал всё.
Она обернулась резко.
– Ты рассчитал? На что? На мои деньги, Виталий? На то, что я снова вытащу тебя из ямы? Сколько можно, а?!
Он опять сделал шаг вперёд, сжав кулаки:
– Ты говоришь, как будто я тунеядец какой-то. А сам-то кто ты без меня? Холодная, истеричная баба с замороженным лицом! Ни радости, ни тепла. Только претензии.
– А ты, значит, – праздник и свет в окне? Ты не партнёр. Ты груз. Ты пустой чемодан, который всё время надо тащить. И с каждым годом ты становишься только тяжелее.
Тишина повисла между ними, гулкая, будто в комнате выключили звук.
Он выдохнул.
– Понятно. Значит, ты так всё видишь. Окей. Ладно. Я пойду. На сегодня. А завтра… поговорим.
– Завтра не будет, Виталий, – тихо сказала она. – Ни завтра, ни послезавтра.
Он взял со стола ключи, хлопнул дверью. Валентина села на пол. Просто так, у дивана, среди собственных туфель и Виталькиных носков. Сидела, обняв колени, и чувствовала, как в груди что-то ноет. Не боль — скорее, трещина. И трещина эта медленно расширялась, начиная своё разрушение.
Валентина вваливалась в подъезд с сумками, как солдат с боевого задания. На часах было восемь вечера. Пробки, злая начальница, с которой уже полгода как «невозможно работать, но вы держитесь», автобус с мужиком, пялящимся в упор. Вишенкой стал кассир в «Пятёрочке», который в пятый раз спросил, есть ли мелочь.
И вот теперь она здесь. Дверь в квартиру была приоткрыта.
– Ага, приехали, – выдохнула Валентина и замерла. Внутри доносился голос свекрови.
– Я тебе говорила, сынок, она с самого начала такая. Умная, деловая. Только не с тобой. Ты у меня мягкий, ты творческий, ты…
– Ма, хватит, – устало оборвал Виталий. – У нас и так всё на грани.
– А чего ты тогда по углам сидишь, как мокрая тряпка? Это твоя квартира, между прочим!
– Его квартира? – Валентина толкнула дверь ногой. – Ничего, что ипотеку я закрыла год назад? Своими руками. Ему тогда «на саморазвитие» деньги были нужнее.
Они оба обернулись. Нина Петровна — в сиреневой кофте с фиолетовыми цветами, такой яркой, как будто пыталась компенсировать тусклость жизни. Сидела на её кресле. На её кресле, которое она сама собирала из коробки, ругаясь с инструкцией IKEA.
– Валюша, я всё понимаю. Ты устала. Но ты зря так. Он ведь твой муж. А муж и жена – это одно целое. Если ты кусок тела отпилишь – оно же кровоточить будет.
– А я уже истекаю, – Валентина сняла куртку, не глядя на свекровь. – И не отрежу – выжгу.
– Валя, ну зачем ты начинаешь? – Виталий подошёл, как обычно – с обтекаемой интонацией «давай без крика». – Мама просто зашла, поддержать.
– Поддержать кого? Того, кто взял кредит на игрушки и даже не удосужился сказать жене? Или себя — за то, что родила мужчину, который не может сам купить себе носки?
– Я не позволю так говорить о сыне! – вспыхнула Нина Петровна, вскакивая. – Он у меня добрый. Он не пьёт, не бьёт, не шляется. Уже за это спасибо скажи!
– О да, спасибо, что не бьёт. Хотя знаешь что? Вчера, когда он пнул ногой табуретку и я врезалась плечом в дверной косяк — это был почти комплимент.
– Валя, ты преувеличиваешь, – сквозь зубы сказал Виталий. – Это вообще случайно вышло. Ты же сама стояла не пойми как.
– Я стояла у себя дома, Виталий. А ты швырялся вещами, потому что я «опять выношу мозг». Помнишь?
Он побледнел.
– Ты… ты сама начала. Я просто…
– Ты просто трус. Ты даже извиниться толком не умеешь.
Свекровь вцепилась в свою сумку, будто собиралась отбиваться:
– Так! Это уже переходит границы! Валя, ты хочешь выгнать моего сына?! Да ты сама как мужик — вечно всем недовольна, ходишь с каменным лицом, как будто тебе в рот лимон запихали.
– Потому что я — один мужик на двоих, – Валентина подошла к ней почти вплотную. – И таскаю вас обоих. И вас, Нина Петровна, тоже. Потому что когда вы каждый месяц берёте у нас три тысячи «на лекарства», вы знаете, что отдавать не будете.
– Что?! Да ты… да ты бездушная тварь! – свекровь размахнулась, словно собираясь влепить пощёчину.
Рука зависла. И тут Виталий сделал резкое движение — не к Валентине, нет. Он схватил свою мать за запястье:
– Ма. Не надо.
– Ты за неё?! За неё?! Она тебя опускает, сынок, а ты молчишь, как терпила какой-то!
– Я устал, – он оттолкнул руку матери и сел на диван. – Вы обе меня уже… просто…
– Сынок, – голос Нины Петровны дрогнул. – Она тебя сожрала. Ты же был живой, весёлый, ты мечтал…
– А теперь я сижу в чужой квартире без денег, без работы, и даже дрон поломался на второй день, – он горько рассмеялся. – Классно, да?
Тишина.
Валентина вдруг почувствовала, как подступает слёзы. Не обида. Не жалость. Отвращение. Усталость. Тяжёлая, густая, как варёная манная каша.
– Уходите оба. Сейчас. Хочу побыть одна.
– Я не уйду, – Нина Петровна с вызовом посмотрела ей в глаза. – Это и моего сына квартира. Я могу здесь быть, когда хочу.
– Тогда я вызову полицию, – Валентина достала телефон. – У меня есть документы на собственность. И аудиозапись, где он признаёт, что брал деньги без разрешения.
– Ты больная… – прошептала свекровь. – Просто больная.
– А ты – прилипала.
Виталий встал. Глянул на неё, впервые за всё время… по-настоящему посмотрел. Будто впервые увидел.
– Пошли, ма. Пошли. Она серьёзно.
– Ты что, дашь ей нас выгнать?!
– Дам. Мне уже всё равно.
Они ушли. Без шапок. В июне это не смертельно, но как же было приятно видеть, как Нина Петровна натягивает на себя капюшон, как будто скрывается от позора.
Валентина закрыла дверь. Заперла. Потом ещё раз.
Села на диван. И вдруг разрыдалась — впервые за долгое время. Не тихо. По-настоящему. С хрипами, с надрывом, с мыслями: «Боже, неужели всё… правда всё?»
Но это были слёзы не слабости. Это была промывка.
Завтра она подаст на развод.
Утро началось, как в плохом анекдоте: сломался бойлер, отключили воду, а из окна соседнего балкона пахло жареными котлетами – те самодельные, жирные, как воспоминания о девяностых, которые у Валентины всегда вызывали отвращение. Особенно сейчас, когда хотелось только одного – тишины.
Документы о разводе лежали на столе. Подписаны. Чёткие буквы, хладнокровные строчки. Ни капли драмы. И это почему-то злило сильнее всего.
В дверь позвонили. Она подошла нехотя, взглянула в глазок… и замерла.
На пороге стоял мужчина. Высокий, в дорогом пальто, с серебряными висками и невыносимо знакомым взглядом. Рядом – чемодан. В руках – пухлая папка.
– Валентина Сергеевна? Доброе утро. Я Кирилл. Юрист. Представляю интересы вашего мужа. Ну, бывшего.
Она молча отступила вглубь прихожей, будто слово «бывший» было пинком.
– У вас есть минута? – уточнил он, переступая порог.
– У меня вся жизнь, – хмыкнула Валентина и закрыла дверь. – Только не тратьте её зря.
Кирилл уселся, раскрыв папку. Говорил он сухо, но в голосе пряталось раздражение.
– Виталий Петрович подал встречное заявление. Он считает, что имеет право на часть квартиры. Имущество нажито в браке. И, хотя вы оформляли ипотеку до свадьбы, оплата велась совместно.
– Совместно?! – она не удержалась. – Серьёзно? У меня есть выписки! Он максимум хлеб покупал, и то в долг у ларька!
– У нас будут и свои доказательства. – Он резко закрыл папку. – Извините, если перехожу на грубый тон, но… это не инициатива Виталия.
– А кто же тогда?
Он выдохнул.
– Его мать.
– О, конечно, – Валентина взяла кружку, сделала глоток воды, не чая – в горле пересохло. – Старушка в сиреневой кофте и с психикой бензопилы «Дружба». Всё с ней ясно.
– У неё есть адвокат. Агрессивный. Уже отправлены запросы. Если вы не готовы к процессу – квартиру могут арестовать до окончания спора. А это – минимум полгода.
– Да пусть! – крикнула она неожиданно для себя. – Пусть подавится! Эта квартира – гроб на двоих. Я каждый вечер сюда возвращалась, как на войну. Пусть получит. Только… только…
Она замолкла. Кирилл смотрел внимательно. Не как юрист. Как человек. Он был лет на десять старше, но с этим… мужским достоинством в лице, которого у Виталия никогда не было.
– Вам нужно защититься, – мягко сказал он. – Подайте на раздел. Представьте документы. Я могу помочь. Без оплаты. Просто так. Простите, но ваш муж – идиот. Я работал с разными клиентами, но такого… уровня безответственности не встречал.
– Знаете, – Валентина усмехнулась, – когда я впервые увидела его, он играл на гитаре у метро. А я… я подумала: «Какой свободный человек. Настоящий». А он просто… не хотел работать.
Кирилл встал.
– Подумайте. Я оставлю визитку.
Он вышел. А спустя минуту… снова звонок в дверь. Валентина, подумав, что он забыл папку, открыла.
На пороге стоял Виталий.
Немытый, с сальными волосами, взгляд стеклянный.
– Мне надо вещи забрать, – выдавил он. – И вообще… нам надо поговорить.
– Поздно, – коротко сказала Валентина.
– Валя, ну давай… без театра. Я понимаю, ты злишься. Но всё же можно вернуть.
– Что вернуть? – она прищурилась. – Мою молодость? Годы, когда я пахала, а ты валялся? Или те выходные, когда я ехала к твоей матери, чтобы услышать, что «ты не подходишь её сыну»?
– Я был в стрессе, – пробормотал он. – Меня никто не понимал.
– А я? Я – это что, кактус в углу?
Он вдруг шагнул к ней. В глазах металось что-то дикое.
– Валя, я тебя люблю.
Она отпрянула.
– Любишь? А что ты делаешь, когда любишь? Берёшь кредиты, лезешь в долги, швыряешь табуретками?
Он молчал.
И тогда за его спиной показалась она. В пальто и с планшетом под мышкой.
Нина Петровна.
– Я пришла за сыном, – твёрдо сказала она. – Я его мать. А ты… ты вообще не должна была влезать в нашу семью.
– Наша семья?! – Валентина медленно подошла к ней. – У вас с ним своя семья? Так и живите. Но подальше. Всё, что вы получите – это мешок с его одеждой. И дрон. Я упаковала.
– Мы подадим в суд, – выплюнула свекровь. – За моральный ущерб. За…
– Подайте. Только знайте: всё, что он сожрал – я записала. У меня копии чеков. И аудио. Даже как вы говорите, что «если она уйдёт – у нас будет место под его мастерскую». Думаете, я не слышала?
Нина Петровна побледнела.
– Ты… ты…
– Я свободна, – спокойно сказала Валентина. – Я — больше не ваша проблема. Но вы — ещё долго будете проблемой друг для друга.
Она закрыла дверь. Медленно. Без резких движений.
Через два дня она сидела в кафе у окна. Перед ней – ноутбук. Письмо с предложением работы в Краснодаре. Хорошая должность. Новая команда.
– Всё меняется, – пробормотала она. – Даже такие, как я.
Телефон завибрировал. Сообщение: «Пакет с вещами забрали. Мы больше не побеспокоим».
Она поставила чашку, не дочитав.
Смотрела в окно. Там шёл дождь. Но на душе было сухо. И ясно.
