На кухне пахло жареными яйцами и чем-то кислым — может, капустой из вчерашнего бордо́, забытым на плите. Артём сидел за столом, ковыряя вилкой яичницу, лицо у него было как у школьника, получившего двойку и не придумавшего, как оправдаться.
— Ты представляешь, Миша опять вляпался… — сказал он и поморщился, будто яичница тоже была виновата.
Мария отставила чашку с кофе, вздохнула и закрыла глаза на пару секунд — не от усталости даже, а чтобы не наговорить лишнего.
— Артём, твой брат когда-нибудь так доиграется, что и вытаскивать будет некого… Сколько на этот раз?
— Полмиллиона, — буркнул Артём, отводя взгляд в сторону окна, где давно не мытые стекла отсвечивали серым. — Хотел их “в оборот пустить”, как он говорит. С процентами потом вернуть…
— Тридцать два года. А ума — на первый курс профтеха, — Мария отодвинула чашку с такой силой, что кофе плеснулось на блюдце.
Артём потер висок и вдруг выглядел гораздо старше — не своим возрастом, а утомлённой внутренней немощью.
— Ну Маш, ну не начинай. С каждым бывает.
— С нормальными — не бывает! — рвано сказала она и ударила ладонью по столу. — Он берёт деньги у каких-то мутных людей, а потом мы тут все ходим, как на пороховой бочке!
Артём встал и подошёл к ней, с видом человека, который сам себе не верит:
— Он повзрослеет… ты увидишь. Просто сейчас у него… сложный период.
Мария не выдержала и фыркнула.
— Этот “период” длится десять лет. А ты всё ходишь и оттираешь за ним грязные следы.
Месяц тянулся, как мокрое бельё на верёвке — всё те же разговоры, та же тяжесть в воздухе. Артём шептался по телефону, выходил в прихожую, там стоял, смотрел в стену, иногда стирал с лба пот рукой, как будто только что с завода.
Однажды вечером, когда Мария резала капусту — ту самую, из которой и вчера варила, и завтра опять планировала, — в дверь позвонили. Она сразу поняла — кто. Ошибка в ритме дня.
На пороге, как призрак из прошлого, стояла Нина Петровна — свекровь, вдова в возрасте бодром, с сердцем натруженным, но не сдающимся.
— Вот думаю, загляну, проведаю, — сказала она с тенью обиды, как будто это Мария пять лет назад уехала из родного города, бросив ей кота и газон.
— Проходите. Чаю хотите?
Нина Петровна скользнула в кухню, как старый корабль в тихую гавань.
— А как там наш Мишенька? — спросила она, когда чашка оказалась у неё в руках.
— Понятия не имею. У нас с Артёмом своя жизнь, — Мария старалась говорить спокойно.
— Своя, говоришь? — всплеснула руками свекровь. — А он вам кто, не родня? У него же такие трудности! Такие долги!
— Которые он сам себе и устроил, — бросила Мария, не отрываясь от ножа.
— Ты ничего не понимаешь! Парень на ноги пытается встать! А ты его гнобишь!
Мария положила нож, вытерла руки.
— Он встаёт на ноги по нашим спинам.
Свекровь только раскрыла рот, как хлопнула дверь. На пороге — Миша. Лицо осунувшееся, волосы взъерошенные. Был в нём вид растерянного подростка, который пропустил двадцать лет взросления.
— Привет… Где Артём?
— На работе, — коротко ответила Мария, поворачиваясь обратно к плите.
— Мишенька, милый! Как ты? — Нина Петровна подскочила, чуть не опрокинув чашку.
Миша опустился на табурет, будто ноги у него отключились.
— На меня давят. Каждый день звонки, угрозы. Я домой возвращаться боюсь.
— Господи, дитя моё! Может, в полицию?
— Какая полиция… — он поднял лицо, в котором от страха осталось больше, чем от мужества. — Они даже слушать не станут.
Мария громко поставила сковородку на плиту.
— А может, ты сам начнёшь решать свои проблемы?
— Ты думаешь, это так просто?
— Проще, чем бегать от звонков и прятаться по чужим углам.
Миша покраснел, сжал губы, будто хотел сказать что-то ядовитое — но слов не нашёл.
— Ты… ты…
— Что — я? Договори уже.
В этот момент снова хлопнула дверь. Артём вошёл, с видом человека, которого жизнь выжала и выбросила в урну.
— Что здесь происходит?
— Твоя жена опять на Мишеньку накинулась! — ахнула свекровь.
— Мам, она просто говорит правду, — сказал Артём, устало потирая шею.
— Ты должен защищать брата! Он же в беде!
Артём молча пошёл к холодильнику, достал воду, пил жадно.
— Тема, они… они серьёзные. Вчера фотографии прислали — дома твоей мамы.
— Какого дома?
— Ну… маминого. Сказали, если не заплатим до конца месяца, то… — он осёкся.
Мария вдруг поняла, что всё зашло куда глубже, чем ей казалось.
— Сколько осталось времени?
— Две недели… — прошептал Миша. — Я пытался занять… никто не даёт такие суммы.
Артём сел.
— Надо думать.
— А чего думать? — оживилась Нина Петровна. — У вас же деньги на ремонт лежат. Вот и решено.
Мария обернулась, как будто её ударили.
— Что?!
— Ну а что такого? Ремонт подождёт. А тут — жизнь человека!
Мария молча посмотрела на мужа. Артём смотрел в пол.
— Ты что, всерьёз это обдумываешь? Мы три года копили!
— Маш… я не знаю. Просто у нас… нет другого выхода.
Мария с грохотом положила поварёшку на стол.
— Есть выход. Пусть пойдёт работать. Хватит уже сидеть у нас на шее!
— Как ты можешь! Мальчику угрожают, а ты — про деньги!
— “Мальчику” тридцать два. Мы взрослые люди. И он тоже. Пусть и ведёт себя соответственно.
Мария схватила сумку и подошла к двери.
— Я ухожу. Мне надоело жить в чьей-то беде. Пусть он сам в ней разбирается.
Она хлопнула дверью, и в кухне осталась только тишина. Такая, как бывает после грозы — когда всё ещё мокрое, но дождь уже прошёл.
Вот переписанный отрывок в стиле Людмилы Улицкой — с живым, бытовым языком, полутенями внутренней жизни героев, сдержанной, но точной психологической интонацией и характерными наблюдениями, которые раскрывают глубину, не называя её напрямую:
Она вылетела из квартиры, хлопнув дверью не нарочно, а по инерции — так выходит, когда больше нечего сказать. Двор был тёплый, с ленивым июньским солнцем, и от пыли на тротуаре шел запах земли, будто кто-то недавно поливал. Мария остановилась у подъезда, как выжатая тряпка. Постояла, опершись о стену, потом достала телефон.
— Свет… Это я. Можно я к тебе заеду? Не могу домой. Ну просто не могу.
Никаких вопросов, Света всё поняла по голосу. У Светы был нюх на такие вещи, как у собаки на беду.
После этого — как будто кто-то выключил звук. Дом стал тихий. Густая тишина, будто все боялись пошевелиться. Даже Артём утром выходил без привычного шарканья и разговоров. Сказал, что Нина Петровна звала помочь с мелким ремонтом. На часах было без десяти семь.
Субботнее утро выдалось погожее. Сквозь открытое окно шел воздух — ещё прохладный, но с предчувствием жары. Мария сидела на кухне, ела овсянку, которой и сама себе не готовила, пока жила с Артёмом. Любил он сытно, а теперь вот — овсянка.
Звук ключа в замке прозвучал неожиданно. Голоса — и сразу понятно: не один. Через минуту в кухню вошли Артём и Нина Петровна. На лицах у обоих — как будто только что узнали о смерти. Не ужас, нет. Пустота. Усталость и что-то обречённое.
— Приветствую, — Мария встала, отодвигая стул. — Чаю будете?
— Будем, — глухо сказал Артём, не глядя в её сторону.
Нина Петровна села без приглашения. Взгляд у неё был стеклянный, глаза опухшие — видно, плакала с вечера. И даже не от слёз, а будто натёрла ими себе всё лицо, пока терла и терла.
Мария включила чайник, достала чашки, как по учебнику. По спине — тонкий ледяной мураш. Всё понятно. Только как сказать — непонятно.
— Что случилось? — спросила она тихо. Хотя уже знала.
Нина Петровна вдруг прикрыла лицо ладонями — и застонала. Не заплакала — именно застонала, будто тянуло изнутри.
— Мам, перестань. Ну правда… Что-нибудь придумаем, — Артём положил руку ей на плечо.
— Что вы придумаете! Он же… — свекровь всхлипнула.
Мария поставила перед ней чашку, не глядя.
— Можно всё-таки узнать, что произошло?
Артём вздохнул. Тяжело, по-мужски, как будто именно сейчас собрался наконец-то взять на себя что-то серьёзное.
— Миша в беде. По-настоящему.
— Он опять “вложился”? — Мария скрестила руки на груди, и сердце у неё уже сжалось — раньше, чем она это поняла.
— Нет… всё хуже. Он должен десять миллионов.
Мария опёрлась рукой о край стола.
— Сколько?!
— Десять миллионов. Рублей. Он сначала взял в микрозайме, потом ещё — чтобы покрыть проценты… Потом стал занимать у кого попало. Ну и…
— Господи… — Мария опустилась на стул. Голос стал сухой, как воздух в троллейбусе.
Нина Петровна подняла на неё заплаканное лицо, дрожащее, как у старушки с трамвайной остановки.
— Он вчера звонил… Говорил, что не видит выхода. Что не хочет жить… — дальше слов не было. Один сплошной стон.
— Им уже угрожают. И не только ему — маме тоже, — добавил Артём. — Прислали фотографии. Как она выходит из дома. Собаки у подъезда, подъезд, всё.
Мария покачала головой. На язык вертелось “в полицию”, но она уже знала, что это скажут вслух.
— В полицию надо. Срочно.
— Бесполезно, — Артём качнул головой. — Все долги настоящие. Они умеют… всё оформить. Юридически всё чисто.
Тишина. Даже чайник, закипев, вдруг стих.
— Есть один способ, — сказала Нина Петровна. Голос у неё был почти светлый, как у человека, который придумал, как вылезти из ямы.
Мария приподняла бровь.
— Какой?
Артём молча достал бумаги. Развернул — положил перед ней.
— Вот.
Мария раскрыла листы. Чужие слова, чужие цифры — а всё будто в ней, как иголки. Бумаги на продажу её квартиры. Той самой — родительской. Подаренной, как когда-то дарили шкатулку — на память.
— Что это? — голос чужой. Даже не голос — хруст.
— Это выход, — сказал Артём.
Мария переводила взгляд с мужа на его мать. И обратно. Они оба не шутили. Они не понимали, что это не просьба. Это — вторжение.
— Вы оба в своём уме?
— Машенька, родная… Пойми: без этого — конец. Он пропадёт…
Мария порвала бумаги. Медленно, аккуратно, но с такой решимостью, что на кухне даже воздух остановился.
— Я не собираюсь продавать свою квартиру ради вашего взрослого мальчика, — сказала она и откинула куски бумаги обратно Артёму.
Он попытался заговорить, но она подняла ладонь.
— Это моя квартира. Я её сдаю. На эти деньги мы платим ипотеку. Ту, в которой ты живёшь. Не он. Ты.
— Маша, ну неужели ты…
— Да. Неужели. Я не хочу остаться без крыши над головой, потому что твой брат десять лет живёт, как будто завтра не наступит.
— Но мы же семья! — всплеснула руками Нина Петровна. — В семье же помогают!
— А где была “семья”, когда он влезал в долги? Почему никто тогда не сказал “остановись”? Почему сейчас я должна отвечать?
Артём поднялся.
— Ты не понимаешь. Это критично. Его уже ищут. Он может…
— Пусть идёт в полицию. Или к батюшке. Или на завод. Мне всё равно куда. Только не ко мне.
— Ты эгоистка, — вдруг зло сказал Артём. — Думаешь только о себе.
— А кто обо мне подумает? Ты? Он?
Нина Петровна вскинула руки к груди.
— Как же ему не повезло с вами…
— Не повезло — с мозгами. Не со мной.
Она встала, не хлопая стулом, пошла в спальню. За ней — шаги. Артём ворвался, как будто сейчас всё развернёт обратно.
— Ты серьёзно?! Ты бросишь моего брата? В такой момент?
— Нет, — спокойно ответила Мария. — Я бросаю мужа, который больше заботится о брате-транжире, чем о жене.
— Ты… развод?
— Да. Подаю на развод.
Он замолчал. Потом побледнел, как школьник, которого застали за враньём.
— Ты не можешь так…
— Могу. И сделаю это прямо сейчас.
Она достала чемодан. Не плакала, не дрожала. Просто укладывала вещи. Чужие вещи — не по телу, не по жизни.
Через месяц Мария уже жила одна. В другой квартире. В другой тишине. Бывшие родственники шипели, бывшие подруги косились — говорили, что она стала жёсткой, даже бессердечной. А ей было всё равно. Потому что она, наконец, жила свою жизнь. Не чужую. Не временную. Свою. И это стоило всех осуждений мира.
