Вере Андреевне Казаковой, экономисту с двадцатилетним стажем, было сорок девять. Но в душе — не больше тридцати пяти, особенно когда в голове крутились проекты, планы и таблицы. Сегодняшнее утро начиналось почти как праздник: кофе без спешки, овсянка на молоке с сушёной клюквой — из тех банок, что она притащила с «ВкусВилла», — и нежная музыка по радио.
Вера сидела на кухне с видом на серый внутренний двор, тёрла глаза, проверяя последние расчёты в Excel, и думала о главном. Через три месяца — максимум четыре — можно будет подписывать договор. Дача. Настоящая, не из пластмассовых мечт и рассрочек, а из настоящих досок и стеклопакетов, с участком и даже с яблоней.
— Вера, ты обед с собой не взяла, — из-за плеча вдруг напомнил Сергей.
Она вздрогнула. Муж, как всегда, появился неслышно — в старой фланелевой рубашке и с привычным видом человека, который вот уже пятнадцать лет не понимает, зачем на завтрак кофе без сахара.
— Я возьму в столовке. Ты вообще слышал, что я тебе вчера говорила?
— Про премию? Ну да. Рад за тебя. — Он широко зевнул и налил себе чай. — Слушай, а ты подумала, может, махнём с мамой в Турцию?
У Веры в голове щёлкнуло, как при сбое в презентации: слайды поплыли, всё зависло.
— «Мы» — это кто? Ты и мама? — Она медленно положила ложку на стол, стараясь говорить ровно. — Или я и мама?
Сергей, не заметив изменения в тоне, пожал плечами.
— Да не, ну ты, я, мама. У неё же давление скачет, врач говорит — море пойдёт на пользу. А у тебя как раз премия…
Вот оно. Вот она, эта «премия». Шестнадцать лет работы, переработки, бесконечные квартальные отчёты. Она, как идиот, сидела по выходным в офисе, дописывала стратегии, шептала себе под нос, что «в этом году мы точно купим участок». И вот теперь… Море. Давление. Мама.
— Сергей, ты серьёзно сейчас? — Вера поднялась, отодвигая стул с визгом. — Я тебя вчера весь вечер расписывала, как у нас теперь хватает ровно на первый взнос. У тебя вообще мозги есть?
Он опешил. Привычно мягкая Вера вдруг перестала быть мягкой.
— Мам, привет! — бодрый голос в телефонной трубке прозвучал слишком не вовремя. Сергей обернулся. — Да, Вера дома. Да, поговорил с ней… Ну, почти. Сейчас, погоди…
Вера прищурилась, как при солнечном ударе.
— А вот и третий акт комедии, — пробормотала она, зная, что сейчас услышит голос, который умеет звучать одновременно упрекающе, обиженно и всепрощающей святостью.
— Верочка, ну не будь такой эгоисткой, — ворковала Лидия Михайловна. — Ты ж понимаешь, что здоровье важнее всего. Дача — это, конечно, романтично. Но ты ж не на пенсии пока.
— Лидия Михайловна, — Вера сняла трубку у мужа из рук. — А вы не пробовали откладывать деньги на свои отпуска сами?
— Ой, я же вас не заставляю, — почти обиделась свекровь. — Просто Сергей так переживает… А я одна, мне бы хоть разочек…
Вера уже не слушала. Она смотрела на мужа. Тот, чувствуя взгляд, поправил очки.
— Я думал, мы семья. А ты себя ведёшь…
— Как? Как человек, который не хочет снова остаться без дачи, потому что кто-то не может жить без перелётов и санаториев? — Она швырнула ключи на стол. — Сергей, я больше не могу. Мне сорок девять. Я не обязана выбирать между твоей мамой и своими мечтами.
— Ты преувеличиваешь, — буркнул он. — Это всего лишь отпуск.
— Нет, это моя жизнь, которую вы с ней расцениваете как приложение к её удобствам. В этом году отпуск — не её. И не твой. Это — дача. Понял?
В тот вечер Вера собрала сумку. Одежда, ноутбук, папка с документами по ипотеке и список дачных кооперативов, куда она собиралась позвонить на днях.
— Ты куда? — спросил Сергей, стоя в дверях, всё ещё в той же фланелевой рубашке.
— К Оксане. Мне нужно подумать. Не звоните мне. Ни ты, ни твоя мама.
— Ты серьёзно сейчас устраиваешь драму из-за грёбаной премии?
Вера на секунду замерла, а потом усмехнулась — криво, устало.
— Это не из-за премии. Это потому, что я поняла: у нас разные цели. Я — за дачу. А вы — за Турцию.
Ночью ей снился сон. Она сидела на крыльце своего дома, босиком, с чашкой чая. Рядом копошился кот. Где-то за кустами была слышна глухая болтовня Лидии Михайловны, но туда она не шла.
Сон закончился резким гудком автобуса. Утро началось в чужой квартире, с запаха кофе и шуток Оксаны о том, что «если бы премии действительно были женскими, их нельзя было бы делить».
— Вот скажи, — жевала она хлебец с сыром, — ты же всё сама, да? И квартира на тебе, и счёт на тебе, и даже пылесос ты выбрала сама. Так чего ж теперь ты должна обеспечивать его мать?
— Потому что он не может сказать ей «нет», — тихо ответила Вера. — А я — больше не хочу говорить «да».
Оксана молча пододвинула ей ещё кофе.
Через день Сергей позвонил. Потом — снова. Потом звонила Лидия Михайловна. Со слезами, с угрозами, с уговорами. Вера не брала трубку. Она сидела у окна, смотрела, как по двору соседнего дома кто-то копает землю.
— Ну вот же, — прошептала она. — Люди могут строить. Не сбегать.
Прошла неделя.
Вера жила у Оксаны — на её кухне, с её кошкой, с её видом на затянутый сеткой балкон и соседей, которые по утрам пели гимн в караоке (по крайней мере, так звучало). Удивительно, но спала она лучше. Гораздо лучше, чем дома — без воя свекрови по телефону, без резких высказываний Сергея, без бесконечной тягучей вины, как жирный след от масла на любимой блузке.
Оксана вела себя, как профессиональный терапевт на минималках: кофе, кино, подшучивания и на всякий случай отключённый домофон.
— Сегодня не берёшь трубку вообще, — сказала она как-то утром. — Завтра можно взять, но только чтобы сказать: «Здравствуйте, до свидания и ищите своего мальчика в Турции». И всё.
Но на пятый день Вера всё-таки взяла. Не потому что скучала, а потому что ждала подтверждения от банка по ипотеке, и номер был похож.
— Верочка, — сказал знакомый голос с нотками трагедии. — Это ужас. Миша опять вляпался. Это просто катастрофа.
— Миша? — Она моргнула. — А я здесь при чём?
— Так ведь семья же. Сергей в ужасе. Мы не знаем, что делать.
— Простите, — Вера поправила подушку и поднялась на локтях. — А что он такого натворил?
История была предсказуемой, как разогрев в микроволновке: младший брат Сергея — вечный «творческий», «поисковый» и вообще «добрый парень с неудачами» — влез в очередную авантюру. На этот раз — займ на развитие «экспресс-кофеен у метро». Получил деньги, вложился в ларьки, забыл про налоги, испортил отношения с партнёром и теперь… теперь искали не кофе, а его самого. Долг — больше полутора миллионов. Коллекторы уже звонили матери. Та в истерике. Сергей — в прострации.
— Он что, под твоими документами брал деньги? — уточнила Вера, холодея.
— Нет, нет, конечно! — Лидия Михайловна заверила. — Но вы же вместе… Квартира-то ваша. И если с ним что случится, они к кому пойдут?
Через три часа был Сергей. Стоял на пороге с глазами кролика в кулинарной передаче. Уставший, помятый, но не кающийся — в нём всё ещё теплилась надежда, что «жена — это же та, кто поможет».
— Вера, пожалуйста, — начал он, не заходя, — давай сядем и поговорим. Ты права, я всё понимаю. Просто сейчас — реально беда. Я тебе не про отпуск. Сейчас — серьёзно. Мишу прессуют, мама в слезах. Нам надо что-то придумать.
— Нам? — Вера скрестила руки. — Почему мне всё время кажется, что «нам» в этой семье — это «ты, мама и все твои проблемы», а я — просто счёт в Сбере?
— Да ну что ты! Я же просто хочу, чтобы мы… ну… как семья.
— Так семья — это когда не только скидываются на похороны, но и вместе решают, кто за что отвечает. Где ты был, когда я тянула переработки ради этой премии?
— Я… Я не думал, что всё так серьёзно. — Он почесал затылок. — Ладно, допустим. Но сейчас давай реально. Мы продаём квартиру, берём что-то поменьше, и из разницы выручаем деньги. Помогаем Мише. Потом…
— Остановись, — перебила Вера, будто он предложил продать почку. — Ты только что сказал «продаём квартиру»?
— Да. Ну а что? Нам не нужно три комнаты. Мы вдвоём. И ипотека. Всё логично.
— А ничего, что я одна её тянула пять лет? Что ты даже не знаешь, как называется банк, где наш кредит? — Голос Веры начал подниматься, как тесто в духовке. — А теперь «логично» — это просто избавиться от моей мечты?
— Да брось ты со своими мечтами! — вдруг рванул Сергей. — Люди страдают, а ты тут с мечтой о даче, как девочка пятнадцатилетняя! Ты взрослая женщина, Вера! Повзрослей уже!
Вера замолчала. В комнате было тихо. Только в ванной у Оксаны шумела вода — кто-то наверху, скорее всего, снова уронил бутылку с гелем для душа.
Она подошла к Сергею вплотную и тихо, почти ласково сказала:
— Я взрослая, Серёжа. Именно поэтому я не позволю вам использовать меня, как банкомат. Миша — твой брат. Мама — твоя мама. И ты — взрослый мужик. Решай сам. Без меня.
Он сжал губы, пытался что-то сказать, но Вера уже держала в руках дверь.
— А знаешь что? — добавил он на прощание. — Ты ведь не из-за Миши уходишь. Ты просто хотела уйти. А тут повод нашёлся.
— Ты прав, — спокойно кивнула она. — И слава богу, что нашёлся.
Развод оформили быстро. Оксана, оказавшись талантливым логистом не только в закупках, но и в кризисах, помогла найти юриста.
— Тебе не надо объяснять, почему. Тебе надо оформить и закрыть, — объясняла она, откусывая яблоко. — Не веди с ними переговоров. Ты не ООН.
Вера отдала все бумаги. Сказала Сергею, что даёт ему два месяца найти жильё, а потом выставляет квартиру на продажу и забирает свою часть.
Лидия Михайловна звонила каждый вечер. Потом — через день. Потом — через адвоката.
Миша, по слухам, переехал в деревню к каким-то знакомым. Говорили — из страха. Или из расчёта. Коллекторы звонили Сергею. Потом — тишина.
Сидя на скамейке в парке, Вера смотрела, как сквозь зелёные листья пробивается июньское солнце. В руке — папка с копиями документов на участок. Банк одобрил ипотеку. Деньги с премии ушли на взнос.
— Вот, — проговорила она в пустоту. — Твоя дача, Вера Андреевна. Старая, облупленная, с сараем, но — своя.
Но вместо облегчения пришла усталость. Грусть, как будто кто-то вышел за дверь и не вернулся. Не Сергей. Не Миша. Не Лидия Михайловна. А та Вера, которая верила, что можно быть «мы», не теряя себя.
А потом раздался звонок.
Номер был неизвестный. Голос — не сразу узнанный, хриплый, испуганный.
— Вера? Это Миша. Мне… мне нужна помощь. Только ты. Пожалуйста.
Миша был в реанимации.
Вера сидела на краешке стула в коридоре. Пол пластмассово-глянцевый, стены выкрашены какой-то меланхоличной персиковой краской, и пахло всё вокруг то ли хлоркой, то ли чужими страхами. Соседка по лавочке — пожилая женщина в чёрном платке — периодически всхлипывала и, кажется, уже третий раз рассказывала, как её зять «сорвался с лестницы в гараже». Вера слушала краем уха, а сама всё думала — почему она здесь.
Почему, чёрт побери, опять здесь?
Звонок был вчера. Миша говорил тихо, как будто у него во рту был лёд.
— Вера… прости. Я… не к кому больше. Мне плохо. Очень. Мне… больно дышать. Ты можешь?.. Я в Первой городской. Скорая забрала. Врачам не звонят. Телефон разрядился. Я… один.
И она пошла.
Ночью. В ливень. В старых джинсах, в худи с пятном от кофе. Без сил, без желания, без веры. Пошла. Потому что что-то в голосе Миши — тот страх, голый, липкий, как у ребёнка — ударил по той самой струне, за которую дёргают всю жизнь. «Ты же не зверь. Ты же не мимо проходишь. Ты же люди».
Врач вышел спустя полтора часа. Молодой, с лицом, на котором уже наросла броня профессиональной отстранённости. Он говорил быстро и привычно:
— Пациент поступил с обширным воспалением, подозрение на панкреонекроз, вероятно, алкогольное происхождение. Тяжёлое состояние. Кома. Сложно сказать. Вы родственница?
Вера пожала плечами.
— Почти бывшая. Он — брат моего бывшего мужа.
— А подписывать согласие на операцию кто будет?
Вот тут она застыла. И впервые за всё время ощутила, как сердце снова ударилось о рёбра.
Она подписала. Потому что иначе нельзя. Потому что за ней — пустота. Потому что Лидия Михайловна в санатории, Сергей — где-то между своим эго и диваном, а больше — некому.
— Ты всё-таки поехала? — Оксана посмотрела на неё утром, с той самой чашкой в руке и лицом, где боролись «я же знала» и «давай я тебя обниму».
— Поехала, — устало кивнула Вера. — И теперь я не знаю, что с этим делать.
— А что ты хочешь?
Вера замерла.
Хочет ли она, чтобы Миша выжил? Конечно. Чтобы он выздоровел? Без сомнений. Чтобы он снова появился на её пороге с очередной историей про «стартап» и «всё пойдёт по-другому»?
Нет. Категорически нет.
Но совесть — мерзкая штука. Её нельзя заглушить музыкой или сериалами. Она сидит внутри, как заноза под ногтем.
— Я ему не мама. И не адвокат, — выдохнула она, и, кажется, впервые сказала это не в шутку.
Через четыре дня Миша открыл глаза.
— Вера?.. — прошептал он, глядя на неё, будто она была сном. — Это правда ты?
Она кивнула.
Он выглядел… старым. Губы потрескались, лицо ввалилось, под глазами — тень страха и боли.
— Мне казалось, ты не придёшь.
— Мне тоже так казалось.
Он усмехнулся, хрипло и слабо.
— Я всё испортил, да?
— Миша… — она вздохнула, присела. — Ты не испортил. Ты просто живёшь, не думая, что дальше. Всё время — как будто заново. Но никто из нас не рождается по второму разу.
Он замолчал. Потом вдруг повернул голову.
— Я… если выберусь… Я всё верну. Я начну работать. У меня есть идея. Слушай: кофе, но без кофе — напитки на основе цикория, модная тема…
— Нет. — Вера поднялась. Голос был спокойный. Даже мягкий. — Не надо. Мне не надо твоих идей, обещаний и схем. Не надо быть для меня героем. Ты — взрослый. И ты не мой долг.
Он смотрел, как она надевает куртку.
— Ты ведь уже не вернёшься, да?
— Нет, Миша. Я вернулась, чтобы уйти правильно.
Она вышла из больницы под шум дождя.
В сумке — документы, ключи от дачи, сигареты, которые она не курила, но почему-то купила.
На автобусной остановке стояла девочка в ярком дождевике и щелкала пузырь на жвачке. Молодая, весёлая, ещё не знающая, как тянут вниз чужие проблемы, если не сказать им «стоп».
Вера улыбнулась.
Потом сделала шаг под навес. И вдруг поняла, что дышит.
Впервые за долгие годы — глубоко, свободно, с полной грудью.
