Виктория припарковалась у дома и заглушила мотор. Часы показывали почти девять вечера. Темно, сыро, майская морось забрызгала лобовое стекло, как будто кто-то плюнул в лицо. Она сидела в машине, не торопясь выйти. В квартире наверху её ждали муж, свекровь и… очередной цирк под названием «всё в семье — общее».
Руки дрожали от усталости — вторая смена в клинике вымотала так, что позвоночник казался бамбуковым. Но нет, отдохнуть нельзя. Потому что наверху — допрос с пристрастием. Ещё утром Алексей буркнул за завтраком:
— Мамка звонила… Игорю машину бы надо. Ты ж всё равно по выходным не ездишь.
— Что, прости?
— Ну… Подумай. Семья же, — добавил он и сделал вид, что увлечён новостями в телефоне.
Виктория тогда промолчала. Но сейчас, сидя в тишине в салоне, чувствовала — не выдержит. Не сегодня.
Она вышла из машины, захлопнула дверь и пошла к подъезду. Лифт, конечно, опять не работал — неделю уже, а «мастер в курсе». Поднималась медленно, считая ступеньки. На каждой — одно слово: «Не-дам-ма-ши-ну-И-го-рю». На последней остановилась, выдохнула, и повернула ключ.
— О, наконец-то! — вскочила со своего трона на кухне Ольга Петровна, в халате с блёстками. — Мы уж думали, ты где-то загуляла.
— Мам, ну чего ты, — пробубнил Алексей, не отрываясь от телека. — Вика же пашет вечно.
— Вот именно, пашет, — с нажимом произнесла свекровь. — А семья страдает. Игорёк-то без машины совсем как без рук. А ты, Викуся, могла бы поделиться. Или подарить. У тебя ж зарплата хорошая. Ты же стоматолог.
— Угу, — ответила Виктория, снимая куртку. — И именно поэтому у меня грыжа, бессонница и два кредита.
— Ну зачем сразу в жертву себя ставить? — возмутилась Ольга Петровна. — Я вот в твоём возрасте уже внуков качала, а ты всё работаешь, работаешь… Женщина должна быть мягкой. Женщина должна поддерживать.
— Женщина должна защищать то, что заработала. Особенно если это всё, что у неё есть, — резко отрезала Виктория и вошла на кухню.
Там пахло борщом и недовольством.
— Машина — это имущество, — продолжила она. — Я её купила. На свои. Никто не помог. Игорь даже прав не имеет. Куда он на ней поедет?
— Да получит! — отмахнулась свекровь. — Там сдать-то два часа. Он парень умный. Не хуже тебя.
— Не надо сравнивать, — усмехнулась Виктория. — Я не катаюсь с друзьями, я езжу по работе. А он… Он просто хочет поиграться. Извините, но мне мой труд важнее его игр.
Ольга Петровна фыркнула и закатила глаза.
— Вот и видно, что ты чужая. Если б своя была, понимала бы. А так — только своё и своё. Эгоистка.
— А может, я просто устала быть «своей», — Виктория поставила сумку на пол, сняла кроссовки и села. — Я себе не покупаю кофе на вынос. Не хожу по салонам. У меня в телефоне приложение со скидками на бензин. И эта машина — единственное, что я себе позволила за пять лет. Потому что я хотела быть самостоятельной. А не пешкой в семье, где всё — общее, а «общее» почему-то всегда моё.
Алексей помолчал. Потом встал, будто бы за чаем, но больше — чтобы выйти из-под обстрела.
— Алексей, — обратилась к нему Виктория, — скажи прямо. Ты хочешь, чтобы я отдала машину твоему брату?
Он пожал плечами.
— Ну… Это бы помогло. Маме спокойнее было бы. Он бы на работу нашёл, может…
— Понятно, — кивнула она. — Тогда скажи честно, ты вообще когда-нибудь встал на мою сторону?
— Ты всё усложняешь, — буркнул он.
— То есть — нет.
Ольга Петровна тут же вскинулась:
— Вот из-за таких, как ты, семьи рушатся! Всё по себе меряешь! Смотришь, что кому выгодно. А где душа, где сострадание?
— Душа, Ольга Петровна, у меня в салоне лежит. Спит. А сострадание — на техосмотре. У меня сейчас один вопрос: кто следующий предложит мне «подарить» своё?
Тишина.
Лишь тикали часы и бурчал холодильник. Виктория встала, прошла в ванную, умылась и, глядя на своё отражение, вдруг поняла — она больше не злая. Она устала. Просто устала быть «удобной».
Утром Виктория встала раньше всех. Поставила чайник, заварила кофе и села у окна. Тьма за окном ещё не рассеялась, только фонари с улицы лениво мигали в лужах. Было тихо. Слишком тихо, как перед бурей.
В голове крутились слова свекрови. «Чужая». Слово липкое, как клей. И не смывается ни кофе, ни душем, ни разговорами с подругой. Просто живёт теперь с тобой. Спит под боком. Сидит рядом на кухне.
А потом — шаги.
— Ты не спишь? — Алексей выглянул из комнаты, взъерошенный, в майке с пятном от кетчупа. — Чего не в клинике?
— Я взяла день отгул, — ровно сказала Виктория. — Мне надо подумать.
— Опять с этой машины?
— Нет. Не с машины. С нас.
Алексей замер. Потом нехотя подошёл, сел напротив. Посмотрел, как она аккуратно помешивает кофе.
— Я, может, и не говорил, но… Ты права, наверное. Игорь лопух. Он и резюме толком не напишет, не то что на работу устроится. Просто мама…
— Просто мама считает, что я тут временно. Что всё, что я заработала — это «в семье». Что у меня не может быть своего.
— Да это она так… Говорит. А по сути — она добрая. Помогает.
— Она не помогает. Она живёт с нами третий год. И каждый день делает вид, что это я — гость в собственном доме. Что я должна.
— Ну ты же знала, что она с нами будет…
— Нет, Алексей. Я знала, что ты будешь со мной. А не с ней против меня.
Молчание.
Он отвернулся, уставился в окно.
— Ты же понимаешь, она одна. Ей тяжело. А Игорь — дурак, да. Но мама за него переживает.
— А за меня никто не переживает? — вдруг голос у Виктории сорвался. — За то, что я работаю с температурой, лечу зубы пьяным идиотам, которые хватают меня за руки. За то, что я одна тяну всё. За то, что я ночами просыпаюсь от боли в спине? Кто за меня переживает, Алексей?
— Ну не надо, Вика… — он встал, хотел подойти, но она подняла руку.
— Подожди. Дослушай. Я вчера подумала. Если бы машина была просто машиной, я бы отдала её. Честно. Но она — моя свобода. Мой труд. Моя гордость. Единственное, что у меня никто не отнял. Пока.
— Никто не собирался…
— Да ладно тебе! — она впервые повысила голос. — Вы все давно решили, что я обязана! Что я дойная корова! Молча работаю, молча слушаю, молча отдаю. А если нет — «эгоистка», «чужая», «женщина не такая».
Алексей вздохнул, отошёл. Пошёл ставить чайник.
— Ладно. Не хочешь — не отдавай. Я поговорю с мамой.
— Не надо, — Виктория встала. — Я сама с ней поговорю.
Ольга Петровна, как по заказу, вышла из комнаты в тот момент, когда Виктория подошла к ней с чашкой в руках.
— Здравствуйте, — холодно сказала она. — Давайте поговорим.
— Утро доброе, — буркнула свекровь. — Разговор, конечно, будет про машину, да?
— Нет, — ответила Виктория. — Про меня.
— Ой, Викусь, ну не обижайся ты. Я всё понимаю. Женщины сейчас такие пошли — все в карьеру. Ты не злая. Просто уставшая.
— Я не «уставшая». Я злая. Потому что вы всё время делаете вид, что я здесь временно. Что моё — не моё. Что я вам обязана.
— Да кто тебе такое сказал? — округлила глаза свекровь. — Мы же семья! Всё вместе, всё поровну!
— Правда? — Виктория сделала шаг ближе. — А вы сколько вложили в эту семью? Вы хоть раз заплатили за коммуналку? Или помогли, когда я уставала до полуобморока? Или спросили, как я себя чувствую?
— Не начинай, — фыркнула Ольга Петровна. — Я — мать! Я родила и вырастила. А ты пришлая. Сидела бы и молчала, пока терпят!
И тут внутри что-то сорвалось.
— Терпят?! — Виктория засмеялась. — Вы это вслух сказали? Что я — пока терпят?
— А что? Не врите себе, девочка. Без мужа ты бы тут не сидела. Машина твоя? Ну и катайся одна. Только потом не прибегай!
— Не прибегу. Ни к вам, ни к вашему сыночку, — Виктория спокойно допила кофе. — И знаете, что? Мне не нужна семья, где любовь — это шантаж. Где «родня» — это повод лезть в чужую жизнь. Где уважение заканчивается, когда я отказываюсь быть удобной.
— То есть ты уходишь?! — ахнула свекровь.
— Не «ухожу». Я освобождаюсь. Потому что в этой семье всё общее. А я — не общее. Я — себе. Поняли?
Она пошла в комнату, достала чемодан. Тот самый, с которым когда-то приезжала в эту квартиру, думая, что начинает новую жизнь. Что её будут любить за то, какая она есть. А не за то, сколько денег приносит и что готова отдать.
Алексей стоял в коридоре.
— Ты серьёзно?
— Серьёзнее некуда.
— А если я всё изменю?
— Слишком поздно. Слишком много лет молчания. Я устала. Я не машина, чтобы ездить туда, куда скажут. Я — человек. Женщина. И теперь — свободная.
И она вышла. Не хлопнула дверью. Просто закрыла её за собой. Навсегда.
Через два месяца после ухода Виктория сидела в своей новой квартире — однушке в панельной девятиэтажке, где пахло свежей шпаклёвкой, кофе и независимостью.
Комнаты почти пустые: на полу валяется матрас, возле окна — табурет, на нём ноутбук, рядом кипа медицинских журналов и коробка с посудой. Но зато — тишина. И ни одного лишнего слова, ни одного взгляда исподлобья. Ни одной чужой кастрюли на её плите.
На работе всё пошло в гору. Один из главврачей частной клиники, где она подрабатывала, предложил Виктории постоянное место. Условия — выше крыши: кабинет, бонусы, возможность развиваться. А главное — уважение. Ни одна санитарка не позволила себе сказать, что Виктория «пришла сюда благодаря мужу» или «могла бы и уступить младшему брату свекрови».
С утра она ездила в клинику, по вечерам — разбирала коробки и мечтала о шкафе-купе. Иногда казалось, что усталость свалит её с ног. Но потом она вспоминала — кто и как смотрел на неё, когда она защищала то, что заработала. И сил становилось больше.
И вот однажды, в пятницу, в шесть вечера, когда она мыла пол на кухне, раздался звонок в дверь.
На пороге стоял Алексей. Бледный, с мешками под глазами. Держал какой-то пакет.
— Привет. Я тут… просто… — он замялся. — Передать хотел. Куртку твою зимнюю. И кофту серую. Ты же любила её.
Виктория молча взяла пакет. Глянула на него — и ничего не дрогнуло внутри. Ни жалости, ни обиды. Только лёгкая ирония: «Ну вот, очнулся».
— Спасибо, — сказала она. — Можешь не беспокоиться больше. Я и сама справлюсь.
— Я знаю, — он кашлянул. — Мамка уехала к Игорю. Там теперь скандалы. Он у неё денег просит, на курсы вождения записался. Говорит, если машина будет, начнёт работать. Ага. Смешно, да?
— Очень.
— Я… — он потёр шею. — Я многое понял. Поздно, наверное. Ты была права. Всё время была. Но я… не знал, как быть между вами.
— А не надо было быть между. Надо было быть со мной. Или уйти честно.
Он посмотрел на неё. Глаза просили прощения, руки — обнять, губы — что-то пробормотали.
— Ты ведь… больше не любишь меня, да?
— Люблю, — неожиданно ответила Виктория. — Но себя — больше.
И закрыла дверь.
Прошёл год.
Виктория купила новую машину. Красную, блестящую, с подогревом сидений и автоматической коробкой. Она заработала на неё честно, сама. Никто не помогал. И никто не просил «передать в семью».
Её однушка превратилась в уютное гнездо с полками для книг, мягким светом и балконом, на котором она пила утренний кофе. У неё появились новые друзья. Однажды в клинике её пригласили на конференцию в Москву, и она, впервые за много лет, взяла отпуск.
Иногда она вспоминала Ольгу Петровну и Игоря. Алексей пару раз писал, что жалеет. Она не отвечала.
Не потому что мстила. А потому что научилась: её мир — её правила. Её труд — её собственность. Её жизнь — её ответственность.
И теперь, когда кто-то спрашивал: «Почему вы одна?», она улыбалась и говорила:
— Я не одна. Я — с собой. А с собой мне хорошо.
