— Я сказала: не будем оформлять пополам, — спокойно повторила Ольга, хотя в груди всё сжималось, как перед ливнем. Она уже третий раз объясняла Василию, что за новую квартиру платит она. Почти всё.
Он сидел за кухонным столом, в обтянутой футболке с логотипом старого турагентства, которое давно обанкротилось, и с выражением лица, как у обиженного подростка. Рядом на табурете возилась Нина Петровна, натирая кастрюлю — как будто это был её родной храм, и он требовал поминального блеска.
— Васенька, ты не молчи, — подала голос Нина Петровна, не поднимая глаз. — Тебе ведь жить в этой квартире, не только ей. Или это теперь у нас женщины всё решают?
Ольга хмыкнула. Горечь накатила к горлу. Хотелось встать, уйти, хлопнуть дверью. Но она осталась сидеть. Потому что глупо хлопать дверью, если в этой квартире ещё твоя зубная щётка стоит.
— Василий, — она повернулась к нему, медленно, словно боялась, что каждое движение сорвёт тонкую нить между приличием и скандалом, — это мои деньги. Моя квартира. Я её продаю. И у меня есть ипотека. У тебя — что?
— У меня? — Он вскинул брови. — А у меня, извини, терпение. Три года я терплю твои командировки, твои опоздания, твои «совещания до девяти». Ты думаешь, я слепой?
— Ты хочешь сказать, что я тебе должна за то, что ты жил в моей квартире, пока я зарабатывала нам на нормальную жизнь?
— Да ты даже не замечала, как мы отдаляемся! — Василий уже не сдерживал голос. — У тебя на первом месте работа, а не семья. Не я. Не ребёнок, которого у нас так и нет.
— О! — Ольга вздохнула. — И ты теперь об этом вспомнил. Как удобно. Как трогательно. Нина Петровна, вы, кстати, снова говорили мне, что «часики тикают», когда я мыла у вас окна?
— Я говорила, да, — спокойно подтвердила свекровь. — А что? Ты молодая женщина. Не вечно будешь скакать по этим… как вы там их называете, презентациям. Не ребёнком надо бы заняться, а не переездами.
— Вы хотите ребёнка от меня — в квартиру, оформленную пополам, купленную на мои деньги? — Ольга засмеялась. Смех вышел какой-то рваный, даже хриплый. — Прямо по семейной схеме. Наживка, развод, делёжка. Очень поучительно.
Василий вскочил.
— Перестань! Я тебе не враг!
— А кто? Союзник? Ты же пришёл ко мне с предложением расписать имущество на двоих, зная, что я вкладываю больше! — теперь уже она не сдержалась. Встала. Сдвинула стул. — Ты со мной ради любви? Или ради нового ЖК с подземным паркингом?
Тишина упала с глухим стуком. Даже холодильник притих.
— А может, я просто хочу жить нормально, — тихо сказал он. — С тобой. Вместе. И чтобы мы были равны.
Ольга посмотрела на него. В этом голосе что-то дрогнуло. Но не то, чтобы сломаться. А как раз наоборот — окаменеть. Это было не «я боюсь тебя потерять». Это было «я боюсь остаться без выгоды».
Она подошла к чайнику. Медленно налила себе воды. Подумала: интересно, если сейчас бросить чашку в стену — она расколется красиво? Или просто треснет тупо, как и их брак?
— Мы не равны, Василий, — сказала она негромко. — И никогда не были. У тебя всегда был кто-то, кто тебе подсказывал, как жить. А я… Я сама себе всё выстраивала. Поэтому и доверяла тебе.
— Ну извини, что у меня есть мать! — огрызнулся он.
— Мать? — Она развернулась. — Твоя мать живёт у нас третий месяц! Она убрала мои книги с полки и поставила туда свои пластиковые ангелочки. Она тайком выбросила мою кофеварку, потому что «журчит, как собачий туалет». И, самое главное, она каждый день намекает, что я «не хозяйка».
— Не каждый день, — буркнула Нина Петровна, — только по субботам. Когда ты домой приносишь эту свою еду из коробок.
Ольга сжала кулаки. Её смеялись. Над ней ехидно смеялись в её же кухне. Хотя формально, квартира уже была выставлена на продажу.
— Ты хочешь, чтобы я оформляла пополам квартиру, за которую плачу я, с человеком, который позволяет своей маме обсуждать мою еду?
— Оль, ну ты сейчас специально накручиваешь. Давай спокойно… — попытался Василий, но она уже махнула рукой.
— Хочешь справедливости? Тогда продай свою машину и вложи половину наравне со мной. А потом — хоть оформляй всё на попугая. Но пока ты сидишь тут с мамой на табуретке и мечтаешь о квадратных метрах — ты мне не партнёр. Ты мне груз.
Нина Петровна встала. Чашка в её руке дрогнула.
— Ты что себе позволяешь? Мой сын тебе не нужен? Да ты через год будешь выть одна, если кто-то ещё вообще захочет с тобой связаться после такого.
— Вы правы, — ответила Ольга, улыбнувшись. — Никто не захочет. Только я себя очень уважаю. А вы — нет. Ни себя, ни сына. Поэтому вы так и живёте — в чужих квартирах и чужих жизнях.
Она вышла в коридор. Медленно, сдержанно, не грохая каблуками. Она умела уходить — это было чуть ли не единственное, чему её научила жизнь до тридцати трёх. И всё, что ей сейчас хотелось — это закрыть дверь. Не на ключ. На сердце.
.В коридоре пахло капустой и мышами. Дом был старый, послевоенный, с таким звукоизоляционным слоем, что соседи слышали не только, кто с кем спит, но и как кто чихнул и какой салат к этому подал. Ольга стояла перед дверью, молча разглядывая облупившуюся табличку с кривой надписью «Н. Петровна». Держала сумку с вещами, в голове — неуверенность, а под сердцем — злость, которой хватило бы на политический переворот.
Ключ в замке провернулся с лёгким щелчком. В квартире было тихо. Подозрительно тихо.
И только она зашла в коридор, как из кухни, словно из кустов снайпер, вынырнула Нина Петровна. В руках — швабра. Взгляд — как у прокурора с 40-летним стажем и диагнозом «ненавижу невесток по умолчанию».
— Ты чего пришла? — сразу, без здрасьте.
Ольга медленно поставила сумку.
— За вещами.
— Какие ещё вещи? Ты и так уже всё унесла. Сковородки, кофты, книги — всё. Или теперь пришла тапки утащить? Васина рубашка тебе мешает?
— Мешает — ваше существование, — сухо ответила Ольга. — Где мой жёсткий диск? Я его оставила на полке, в шкафу у окна.
— А, это вот та чёрная коробка? Я думала — какая-то ерунда. В подвал отнесла. Там Васины лыжи, старые удлинители и всякая мужская утварь. Всё, что мешает глазу.
— Всё, что мешает глазу, у вас обычно с сердцем плохо заканчивает, — Ольга прошла в комнату.
Там на стене висели новые шторы — грязно-бежевые, с огромными лилиями. Она их раньше не видела. И это была агрессия. Прямая, текстильная агрессия. Их повесили, чтобы стереть следы её присутствия.
— Василий дома? — бросила она, открывая шкаф.
— А ты бы сначала позвонила. Мужикам, знаешь ли, тоже надо личное пространство. Или ты думаешь, что он тут сидит и ждёт, когда ты за носки приедешь?
Ольга развернулась. Подошла ближе.
— Личное пространство — это когда человек платит за своё жильё. А не живёт у мамы и делит квартиру с женой, на деньги которой покупается всё, от туалетной бумаги до его шорт.
— Да ты… — Нина Петровна вспыхнула, шагнула вперёд. — Ты вообще кто такая?! Ты думаешь, если у тебя зарплата больше, то ты имеешь право унижать моего сына? Ты сама себе мозг этим «карьерным ростом» сожгла. Женщина должна быть женщиной!
— Да вы бы хоть раз в жизни перестали повторять эту ересь, — прошипела Ольга. — Женщина должна быть собой. А не бесконечным удобным стулом для мужика, который не умеет даже счет за интернет оплатить!
— Ты хамка. Высокомерная и злая. Из тебя мать — как из меня балерина!
— А из вас — свекровь, как из кота сантехник! — рявкнула Ольга, и впервые ей стало физически хорошо. Как будто выдохнула десять лет обид.
Тут в дверь влетел Василий.
— Что здесь происходит?! — Он бросился между ними, хватая Ольгу за руку. — Ты зачем её провоцируешь?!
— Я?! — Она смотрела на него, не веря. — Я пришла за своим! А твоя мама решила, что мои вещи ей мешают. И, видимо, я тоже.
— Оля, ты с ума сошла? Это квартира мамы! Мы тут временно! Ты ведёшь себя, как…
— Как? Как женщина, которую предали два близких человека? — Ольга вырвала руку. — Или ты забыл, как врал мне про ипотеку? Как говорил, что «всё будет на двоих», а потом тайком подал документы, где внезапно основным собственником числишься ты?
— Я просто… я хотел, чтобы у нас было общее. Чтобы…
— Чтобы оформить всё на себя, когда мы разведёмся? — она зло усмехнулась. — Договор ты подделал. Я видела. Там стоит твоя подпись от моего имени. Нелепо, Василий. Я двадцать лет тренировалась писать «Ольга К.» — а ты поставил «О. Ковальчук». Я так никогда не подписываюсь.
Он отшатнулся. Лицо побелело.
— Ты роешь могилу своему браку, — прошептал он.
— Ты её выкопал. Я просто пришла посмотреть, где крестик будет стоять.
Нина Петровна размахнулась и ударила Ольгу по лицу. Не сильно, но достаточно, чтобы щёку обожгло. В глазах — вспышки. Сердце бухнуло в грудь, как барабан.
— Убирайся, — зарычала она. — Убирайся из нашего дома, из жизни моего сына. Ты ему только мешала! Он из-за тебя чуть не спился, чуть не с ума сошёл! Ты его подавляла! Ты — тираночка! С большими амбициями и пустым нутром!
Ольга вытерла щёку. Молча. Без истерик. Без слёз.
Потом подошла к Василию, и, глядя прямо в глаза, тихо сказала:
— Знаешь, что самое страшное? Не то, что ты предал. А то, что тебе с этим комфортно. Ты не мучаешься. Ты не жалеешь. Тебе удобно быть слабым. Тебе удобно, что мама всегда прикроет, а я — отдам.
Он отвёл взгляд. Это был приговор.
— До свидания, Василий, — сказала она. — Я оставляю вам друг друга. Можете жить долго и счастливо. Только не забывай: за электричество теперь сам. У меня банковские автоплатежи выключены.
Она развернулась и ушла. Через ту самую дверь, с которой всё началось.
Только теперь она знала, куда идёт. И главное — откуда.
Прошла неделя. Глухая, ватная, как боль после неудачного наркоза.
Ольга жила на съёмной квартире — однушке с кривыми плинтусами и унылым видом на парковку. Но зато тишина. Ни кастрюльного звона. Ни советов о супружеском долге. Ни утренних криков «Васенька, носки!»
И всё же спокойствие — не то же самое, что покой. Потому что внутри у неё бушевал целый зоопарк: обида, злость, вина и внезапная… жалость. К себе. К нему. Даже — омерзительно, но факт — к Нине Петровне.
Она ходила на работу, как в спортзал: чтобы забыться. Коллеги смотрели с опаской — шефа в слезах у лифта никто не хотел. А Ольга держалась. Внешне.
Но однажды вечером телефон зазвонил. Незнакомый номер. Она ответила с привычной холодностью.
— Ольга Николаевна? Здравствуйте. Меня зовут Юля. Я… эм… с Василием сейчас живу. В той квартире.
Мир на секунду стал абсолютно бесшумным.
— Простите, вы кто? — Ольга переспросила медленно, по-ледяному.
— Я… девушка его. Мы познакомились ещё до того, как вы… ну… поругались. Василий говорил, что вы расстались уже, и я…
— Что вам нужно? — перебила она, хотя сердце в этот момент выдало кувырок с переворотом. «Познакомились ДО» — это значит «изменял». Но это было уже не больно. Это было… унизительно очевидно.
— Я просто хотела спросить… тут остались какие-то документы, вроде ваших. И пара коробок с обувью. Василий сказал выкинуть, но я подумала — может, вы заберёте?
Ольга молчала. Очень долго. А потом вдруг тихо рассмеялась.
— Вы новая хранительница его жизни? Сколько вам лет, Юля?
— Двадцать три… — с заминкой.
— Мило. Вы уже стираете ему носки и выслушиваете его маму по воскресеньям?
— Она, кстати, против, чтобы я там жила, — Юля замялась. — Но Василий сказал, что теперь он сам решает…
Ольга отключилась. Без слов. Без угроз. Просто — вырвала себя из разговора, как сорванный зуб.
Она сидела на табурете посреди чужой кухни, и только сейчас поняла, что почти неделю жила без зеркала. Без привычных утренних ритуалов. Без помады. Без «той самой» чашки. Как будто смотрела на свою жизнь из подвала.
И в этот момент раздался звонок в дверь.
На пороге стоял отец.
Седой, высокий, в ветровке, в которой он ходил последние лет пятнадцать. С ним они не виделись месяца два — после последнего скандала на тему «Ты слишком гордая, Оль». Он держал в руках пакет из «Ашана» и смотрел на неё как на чужую. Или как на потерянную.
— Мама говорит, ты съехала. Я сам не звонил, потому что не знал, нужен ли я тебе вообще. Но…
Он остановился. Поставил пакет. Потёр лицо.
— Я помню, как ты сбежала из дома в восемнадцать. С тем своим первым, как его… Ромой. Мы тогда с мамкой чуть с ума не сошли. А ты потом звонишь и говоришь: «Пап, я справлюсь». Вот сейчас я опять слышу это в тебе. Но, Оль… может, не надо всё время справляться в одиночку?
Ольга ничего не ответила. Только села обратно и обняла себя за плечи. Он вошёл. Поставил суп на плиту, вытащил два пластиковых контейнера. Суп вонял чесноком и домашней любовью.
— Знаешь, — сказал он, размешивая ложкой, — я свою первую жену тоже потерял. Всё думал, что она меня недооценила. А потом понял — я просто всё время хотел быть «равным». По мужской логике — если она больше зарабатывает, надо как-то «выровнять»: либо упреками, либо предательством. Ты была сильнее, Оль. А Василий — слабее. Он не вытянул. Не потому что ты плохая. А потому что он не рос.
Она подняла глаза. И впервые за всё время заплакала. Тихо. Спокойно. С благодарностью. Потому что ей это было нужно. Услышать. Принять. Простить.
— Ты ведь знала, что он не потянет? — спросил отец.
— Знала, — кивнула она. — Но хотела верить, что любовь — это когда тащишь друг друга вперёд. А оказалось — что если тащишь в одну сторону, а он тормозит в другую — то не семья это. А вьючная телега.
Они ели суп. За окном смеркалось. Город выдыхал после рабочего дня. И в этой тишине, между горячей ложкой и паром над кружкой, случилось главное: Ольга начала возвращаться к себе.
Через месяц она оформила ипотеку. На себя. Купила небольшую, но светлую квартиру. Без напоминаний. Без компромиссов. Без чужих чьих-то маминых тюлей. Даже без мужика — и, что поразительно, ей это нравилось.
В её жизни снова появилась музыка, кофе по утрам, звонки с подругами. Иногда — одиночество. Но честное, а не поддельное под видом «счастливого брака».
Она больше не держала зла. Просто знала цену доверию. И себе.
