— Ты это всерьёз сейчас? — Алиса застыла на кухне, держа в руках банку маринованных огурцов, как гранату с выдернутой чекой. — То есть ты мне не звонишь полдня, а потом просто так заявляешь, что твоя мать решила пожить с нами? Это, по-твоему, нормально?
Георгий тяжело опустился на табурет у подоконника, слегка покачивая ногу. Щёлкнул зажигалкой, хотя курить на кухне она ему давно запретила. Впрочем, ему было плевать. Ему последнее время многое было плевать.
— Алис, ну что ты начинаешь, как в девятом классе. Просто побудет немного. У неё там с отоплением беда, управляющая компания морозится, а ей нельзя мёрзнуть — давление скачет.
— У тебя у самого, кажется, давление скакать начинает, раз ты такое предлагаешь, — тихо процедила Алиса и поставила банку обратно. Та стукнула об полку с лёгким гулким звуком — как звоночек тревоги.
Ей уже было под сорок, и она, как никто, умела чувствовать, когда по дому начинает ползти та самая липкая паутина, из которой потом очень трудно выбраться. Особенно когда паук в этой истории — свекровь, и не просто свекровь, а Нина Александровна. Женщина, в чьих глазах даже кошка могла почувствовать себя неудачницей.
— Да что с тобой такое? — Георгий нахмурился, потер лоб. — Ты же сама говорила, что дом большой. Ей одной комнатки жалко?
— Дом мой, — напомнила Алиса, стараясь говорить ровно. — Не наш, не общий. Мой. Я его получила от тёти Валентины. И да, я его ремонтировала. Сама. Без чьей-либо помощи. Если ты забыл — ты на момент ремонта вообще был в процессе «поиска себя».
— Ну вот пошло, — буркнул Георгий, встал, будто собрался уходить, но остановился. — Всё у тебя в счёте. И дом, и ремонт, и мои поиски… А ты не забываешь, что я вообще-то тебя в этом доме встретил? Стеллажи, помнишь? Ты ещё тогда на каблуках в шпаклёвке стояла и рассказывала, где у тебя будет “уголок дзена”…
— А потом ты сказал, что “не понимаешь, зачем женщине сорока лет дзен, когда ей нужен муж и нормальная кухня”, — припомнила Алиса с натянутой улыбкой. — Я помню, Георгий. Мне теперь вообще многое вспоминается.
Она говорила тихо, но в этом было больше остроты, чем в любом крике. И Георгий это чувствовал — замер, посмотрел на неё, как смотрят на провода в стене перед тем, как просверлить: не бахнет ли?
— Она не заберёт у тебя дом, если ты этого боишься, — наконец выдал он. — Она просто побудет немного. Всё. Ей трудно. Отец умер — ей тяжело. Ты бы, кстати, могла проявить хоть каплю сочувствия.
Алиса откинулась на спинку стула, не спеша достала из кармана телефона и с усилием вколотила в него пару слов. Пауза. Она явно что-то проверяла. Наконец, медленно, как учительница в начальной школе, подняла взгляд:
— Георгий, твой отец умер семь лет назад. И всё это время твоя мать прекрасно жила одна. С её пенсией, двумя квартирами и внучкой, которую она носила на руках. Сейчас ей стало “трудно”, потому что я получила дом. Не она. Я. Твоя мать не приедет ко мне пожить. Это не отель. И я — не бесплатная сиделка с квадратными метрами.
— У тебя что, паранойя? — вскипел он. — Ты реально думаешь, что мать ради квадратных метров будет что-то затевать?
Алиса засмеялась. Но не весело, а так, как смеются женщины, у которых запас “серьёзно, блин?!” исчерпан до дна.
— Знаешь, что самое смешное, Георгий? Она уже затеяла. Я ещё позавчера случайно услышала, как она с какой-то “знакомой нотариусшей” обсуждала, что “дом, конечно, должен быть в семье”. Только не в моей семье. А в её. Слушать было противно. А теперь ты приходишь и говоришь, что она “немножко поживёт”. Прям как глиста, да? Немножко поживёт — и хоба, прописалась.
Георгий молчал. Потом сел обратно. Медленно, как сдувшийся шарик.
— Ты просто всё усложняешь… — пробормотал он. — У тебя вечно враги, вечно кто-то что-то отбирает. Может, просто немного доброты, а? Женщина старая. Родственница. Ты ведь сама без семьи выросла, вот и…
— Не смей, — резко оборвала его Алиса. — Не смей приплетать моё детство. Я без семьи выросла, потому что моя мать считала меня обузой. А ты сейчас хочешь, чтобы я впустила в свою жизнь женщину, которая считает меня не более чем помехой для карьеры её золотого мальчика. Ты думаешь, я это не вижу?
Он промолчал. Как будто сморгнул что-то. Как будто сам вдруг услышал, что только что сказал. В воздухе повисла тишина — плотная, вязкая, обволакивающая.
— Я не просил этот дом, Алиса, — тихо сказал он. — Но ты ведёшь себя так, будто я сразу пришёл сюда с чемоданом и завещанием в зубах. Я просто хотел семью. Просто быть с тобой. Но с каждым днём я всё больше чувствую, что ты тут одна. А я так, временно.
— Ты ошибаешься, Георгий, — её голос был ровным, почти нежным. — Временно — это твоя мать. А ты… ты был навсегда. Пока не стал “тем, кто не против”.
Он ушёл в тот вечер без слов. Просто хлопнул дверью. Небрежно, как будто она не жена, а соседка, с которой не поделили пакет молока.
Алиса осталась на кухне. Усталая. Слишком тихая для своих мыслей. Она взяла банку огурцов, поставила в холодильник — аккуратно, будто пыталась сохранить хоть что-то в этом доме.
Потом выключила свет и пошла спать. Но спать не вышло. Дом скрипел. Снились звуки — тихие, как шёпот за стенкой. Или, может, это всё-таки была тётя Валентина?
Она всегда говорила: «Не впускай в дом тех, кто смотрит на него, как на награду. Дом — это не трофей, Алиса. Это ты».
А в этом доме теперь снова пахло войной. Тихой, с чайником, компотом и вежливыми “просто побуду”.
И Алиса знала: это только начало.
Нина Александровна приехала в четверг.
Без предупреждения, без звонка. С двумя чемоданами, тремя шарфами на шее и заявлением в духе “ну, раз уж всё равно ехала мимо…”
Алиса стояла в проёме, как нарисованная. Ни здравствуй, ни до свидания. Просто стояла, прикидывая, сколько секунд займёт, чтобы выкинуть оба чемодана обратно на крыльцо, не сломав при этом ноготь.
— О, Алиса, — обрадовалась Нина Александровна, будто речь шла о любимом йоркширском терьере, а не женщине, которая уже второй год была замужем за её сыном. — Как ты тут! Всё по-своему, как всегда. Это у тебя штора или скатерть на окне? Господи, какая самодеятельность…
Алиса моргнула. Потом открыла дверь шире — из вежливости или инстинкта самосохранения, неважно. Жизнь ей уже намекала, что в этой истории вежливость будет стоить дорого.
— Я смотрю, вы налегке, — произнесла она ровно. — Только всё своё.
— Ах, да. Вот же. Надо же с комфортом. У меня же, знаешь, спина. Да и таблетки все при себе. Я думала, ты выделишь мне комнату с видом на сад. Это, между прочим, полезно — просыпаться и видеть природу. Это успокаивает.
— А мне вот помогает бокал вина и отсутствие чужих людей в доме, — пробормотала Алиса и пошла на кухню, оставив Георгия разбирать мамины сумки. Он даже не глянул на жену. Как будто его выдернули из жизни, в которой он только начал чувствовать себя настоящим мужем, и вернули в роль “сыночки”.
Вечером, когда они собрались ужинать, Нина Александровна долго крутила носом — то картошка пересолена, то салат “странный, как будто траву из-под крыльца выдернули”. Алиса молчала. Наливала себе вторую рюмку сухого вина, закусывала зубами иронии.
— А где у вас чайник? — вдруг поинтересовалась свекровь. — Я не пью вот эти ваши “латте-матте”, мне бы просто чаю, как люди пьют.
— На плите, — отозвалась Алиса. — Он, правда, электрический, но я уверена, вы с ним справитесь. Не первый день на свете.
— Георгий, ты слышишь, как она со мной разговаривает? — голос Нины Александровны поднялся на полтона. — Это же хамство. Я в доме сына, а со мной, как с посторонней…
— Вы в моём доме, — тихо вставила Алиса, не поднимая глаз от чашки. — И, кстати, на чай здесь никто не жаловался. До сегодняшнего дня.
Пауза. Потом звон ложки о край чашки.
— Знаешь, дорогая, — уже более ледяным тоном произнесла Нина Александровна. — Ты ведёшь себя так, будто ты здесь царица. Но, если вспомнить, ты же не кровная Валентине. Она тебя так… прихватила в наследство. Из жалости, видимо. У тебя даже фамилия не та. Просто девочка с удачей. Мой сын тебе — выигрыш в лотерею.
— А ваш сын, выходит, мне — благодарность от вселенной за все мои унижения? — спокойно уточнила Алиса, поднимая взгляд. — Хороший расклад. Только в этой лотерее приз — мужчина, который молчит, пока его мать топчет его жену. Надо подумать, игра стоит свеч?
Георгий вздрогнул, будто очнулся. Молчал до этого момента. Как будто не слышал. Как будто слова — это просто белый шум в ушах, пока мама рядом.
— Алиса, — начал он, осторожно. — Ну хватит. Мам, ну ты тоже…
— Я что? Я правду сказала! — свекровь вскочила. — Я знаю, что ты хорошая девочка. Но ты не одна в этом доме. А дом-то семейный. И если уж на то пошло, то сын должен думать о будущем. А не о том, какие обои жена поклеила. Я ему говорила, что ты на себя всё тянешь, а мужчине рядом с такой женщиной становится неуютно. Так и случилось!
— Мама… — начал Георгий, но Алиса уже встала.
— Георгий, — голос её был сухим, ровным. — Пойди, пожалуйста, поговори с мамой. Убедительно. Пока я не пошла разговаривать с ней сама. Но в моём варианте в ход могут пойти табуретки и монтировка. А я, знаешь ли, уже устала сидеть спокойно.
Она вышла на веранду. Там было темно, тихо и пахло мокрым деревом. Алиса закурила — впервые за полгода. С горечью. Не потому что стресс. А потому что чувство было такое, будто она снова в детстве. Смотрит, как взрослые врут друг другу в лицо, и понимает: ни один из них не скажет правду. Никогда.
Георгий вышел минут через десять. Сел рядом. Долго молчал.
— Ты бы могла немного смягчиться, — наконец сказал он. — Это всё же мама.
— Нет, Георгий. Это всё же я, — Алиса смотрела на сигарету, как на маленький огонёк войны. — И ты женился на мне. А не на маме. Хотя я уже не уверена.
— Ты несправедлива, — вздохнул он. — Я просто между двух огней. Ты не понимаешь, каково это. Ты же без родителей росла.
— Ты прав, — кивнула Алиса. — Не понимаю. У меня не было матери, которая смотрела бы на меня, как на собственность. А у тебя есть. И ты до сих пор не решил, кто ты без неё.
Они долго сидели в тишине. Потом Алиса встала.
— Я подслушала ваш разговор с ней вчера. Когда ты ей сказал, что “дом в любом случае станет твоим”. Ты так сказал. “В любом случае”. Это был твой голос?
Он не ответил. Только закрыл глаза и тихо выдохнул.
— Знаешь, что самое больное, Георгий? — тихо спросила она. — Я почти поверила, что ты — мой человек.
И ушла в дом. Оставив его сидеть во тьме. Между двух огней.
На третий день Нина Александровна начала ходить по дому в халате, как будто всегда здесь жила. В гостиной лежала её газета с кроссвордом (не дай бог кто-нибудь её передвинет), в ванной стояли её пузырьки с непроизносимыми названиями, а на кухне поселился её фирменный суп с запахом восьмидесятых — переваренный, пережиточный, но “очень полезный, Георгий его в детстве обожал”.
Георгий действительно ел суп. Тихо, как на похоронах, глядя в тарелку.
Алиса наблюдала за этим с удивлением. Даже не с гневом. Гнев ушёл — вместе с верой. Осталась пустота, звенящая, как после хлопка по уху. И разрастающееся в животе ощущение того, что что-то умирает. Не кто-то, а именно что-то — их “мы”. Их общность, их семья, их дом.
С этого всё и началось — с дома.
Она не говорила, что слышала всё. Не только тот разговор на кухне, но и ещё один, поздно ночью, когда Георгий сидел с матерью в её комнате, шептал: “Подожди немного. Да, я понимаю. Оформим. Просто не сейчас. У неё стресс, Алиса… Я не могу всё сразу”.
Нина Александровна только тихо фыркнула. Она всегда побеждала.
На четвёртый день Алиса взяла чемодан. Положила туда пару футболок, джинсы, документы, щётку для волос. Остановилась у кофемашины, раздумывая, брать ли её или оставить врагу. Решила — пусть пользуются, вдруг рассосётся язва.
— Это что, спектакль? — голос Георгия. Сухой, уставший. Он стоял в дверях, с перекошенным взглядом и комом в горле. — Или ты правда уходишь?
— Нет, спектакль — это всё, что происходило последние недели, — спокойно ответила Алиса. — Я ухожу из цирка. Клоуны пусть веселятся дальше.
— Ты даже не поговорила со мной по-настоящему.
— Потому что ты слушаешь только одного человека. Угадаешь, кого?
— Это моя мать, Алиса.
— А я твоя жена. Или была ею, пока ты не начал тихо выносить мебель из нашего “мы” в её сторону. Сначала обещания, потом документы. Потом — доверие. Ты сдал меня без выстрела.
— Ты просто не знаешь, как с ней… — начал он, но она вскинула руку.
— Хватит. Это всегда так. “Ты просто не знаешь”… Я знаю. Я видела, как ты врал мне в лицо, когда она просила тебя. Я слышала, как ты говорил: “Она никуда не денется”. Думал, не денусь? Угадай что. Я умею уходить. Меня это жизнь научила. В отличие от тебя.
Она прошла мимо него, не притронувшись. За спиной было шептание, а может, просто сквозняк. Чемодан скрипел колёсиками по доскам, как будто жаловался на судьбу.
На крыльце стояла Нина Александровна.
— Ты куда собралась? — спросила она, скрестив руки. — Это же глупо, Алиса. Дом-то всё равно за Георгием. По документам. Сюрприз. Всё уже оформлено. Только подпись твоя осталась.
Алиса на секунду замерла. В глазах будто вспыхнула молния. Потом медленно кивнула.
— Ах вот как. Значит, играли до конца? Прекрасно.
Она шагнула ближе. Лицо было спокойное, но глаза — ледяные.
— Слушай меня внимательно, Нина Александровна. Я не знаю, что вы считаете “победой”. Но я точно знаю, что проигрывает тот, кто остаётся в пустом доме с мебелью и без любви. Вы остались. Поздравляю.
И ушла. Не глядя назад.
Прошло три недели.
Алиса жила у подруги в съёмной двушке. Там пахло кофе, сгоревшим тостом и свежей надеждой. Она не ревела. Почти. Иногда, ночью, укрываясь с головой, когда душа казалась вывернутой наизнанку.
Георгий звонил. Писал. “Я не знал”, “она надавила”, “это всё она”, “я тебя люблю”. Вначале она не отвечала. Потом написала одно слово: “Поздно”.
На четвёртую неделю он пришёл сам. Стоял в подъезде, как мокрый щенок.
— Алиса, — голос дрожал. — Я подал на аннулирование сделки. Всё отменил. Я не могу так. Я не хочу её победы. Я хочу тебя.
— А меня уже не вернуть, Георгий, — тихо сказала она. — Во мне что-то умерло, когда ты выбрал её вместо меня. Не в день, когда ты подписал бумаги. А в тот, когда промолчал. Это было важнее.
— Я был слаб.
— А я была сильной. И устала.
Он стоял долго. Потом ушёл.
Через месяц Алиса вернулась в дом. Он был пуст. Нина Александровна уехала — то ли к сестре, то ли к чёрту. Георгий оставил ключи в ящике. Записка была на столе: “Я всё понял. Прости”.
Она прошлась по дому. Стены дышали одиночеством. Но уже не страхом. А свободой.
Вечером она заварила чай. Настоящий. Без саше, без церемоний. Села у окна. Включила лампу. И почувствовала — впервые за долгое время — как дышится без предательства рядом.
Дом принял её снова.
И она осталась. Не потому что простила. А потому что поняла: этот дом — её не потому, что был в завещании. А потому что в нём она впервые выбрала себя.
