— Это что, у вас штора с икеевским ценником? — голос Алевтины Петровны прозвучал в прихожей, как выстрел холостым, но с близкого расстояния. Софья на секунду закрыла глаза и глубоко вдохнула. Хотелось не ответить. Или просто выйти в окно, желательно до того, как мама мужа доберётся до кухни.
— Добрый день, Алевтина Петровна, — спокойно сказала она, раздеваясь. — Нет, это не штора. Это полотенце. Мы его сушим.
— Полотенце? В комнате? Вы вообще нормальные, нет? У вас же тут как в кладовке! Ни уюта, ни тепла. Как в музее скандинавского быта. Диме, наверное, даже поужинать негде, бедный.
— Он ест в кухне, как все нормальные люди, — отозвалась Софья, вынырнув из ванной с руками в мыльной пене. — И он не бедный. У него жена с зарплатой выше, чем у среднего депутата. Кстати, чай будете?
— Если он из пакетика — нет. А нормальный завариваешь?
Дима в этот момент появился в дверях кухни, и, словно дрессированный, проговорил:
— Мам, ну не начинай, ладно?
Софья усмехнулась. «Не начинай» — это был их с Димой любимый жанр семейных переговоров: он по центру, две женщины по бокам. Треугольник, где гипотенуза всегда нервы.
— Я просто не понимаю, зачем вы всё усложняете, — продолжила Алевтина Петровна, усаживаясь на диван и поправляя платок. — Наташа, вот, молодец. У них с Колей, конечно, тесно, но зато уюта — вагон и тележка. И борщ, и тапочки у двери. А здесь у вас… как на складе. Софья, ты же женщина!
— И это у меня, кажется, ещё пока не отобрали, — хмыкнула Софья и наливала себе чай, уже не спрашивая свекровь. — И тапочки у меня в шкафу, потому что я не люблю, когда их нюхает кошка.
— Кошку бы лучше отдали, ребёнка бы родили. А то все с карьерой носитесь. Вот и квартира теперь вдруг в наследство. Повезло, что твоя бабка померла вовремя. Теперь бы Коле хорошо туда въехать, у них скоро малыш.
Воздух в комнате на секунду застыл, как перед грозой. Софья поставила чашку на стол аккуратно, будто держала гранату.
— Вы сейчас серьёзно? — голос её был тихим, как всегда перед тем, как она начинала злиться по-настоящему. — Это моя квартира. И я туда планирую съехать сама. Без Колиной мебели и Наташиных занавесок.
Алевтина Петровна тут же всплеснула руками:
— Ты издеваешься?! У тебя уже есть квартира! Эта… ваша… нора! Дима только на выходных может отдохнуть от рабочей недели, а тут — твои минимализмы и принципы. Зачем тебе ещё одна?
— Чтобы быть подальше от людей, которые считают, что я обязана им по факту брака с их сыном, — отрезала Софья, и, повернувшись к Диме: — Ты вообще слышал, что твоя мама предлагает? Она всерьёз хочет отдать мою наследственную квартиру твоему брату!
Дима застыл в дверях кухни, как перепуганный подросток. Он почесал затылок, потом пожал плечами:
— Ну, у Коли правда сложная ситуация. Наташа на седьмом месяце, дома не повернуться. Может, правда, подумать…
— Ага, подумать. А потом — отдать. А потом ещё и ключи оставить. Дим, ты серьёзно?
Алевтина Петровна подалась вперёд:
— Я просто предложила, а ты уже кипятишься! Мы семья или как?
— Семья — это когда не ставят ультиматумы и не пытаются вытащить из меня жилплощадь, — ответила Софья уже не таким спокойным тоном. — И хватит нас сравнивать с Наташей. Она, возможно, хорошая девочка, но мне неинтересно жить, как она.
Алевтина Петровна скорбно вздохнула:
— Всё-то ты знаешь. И как жить, и с кем, и где. Только счастья в глазах не видно. Ни у тебя, ни у Димы. А у Наташи с Колей — светятся! Потому что живут по-человечески, а не по вашим этим офисным лекалам.
Софья стиснула зубы. Отвечать не хотелось. Глупо ведь спорить с человеком, который искренне считает, что счастье измеряется количеством занавесок и варёных яиц в холодильнике. Или наличием борща по четвергам.
Но что-то внутри дрогнуло. Она почувствовала, как по позвоночнику медленно ползёт раздражение — липкое, тяжёлое, как вода в резиновых сапогах. Больше всего злило то, что Дима сидел с виноватой физиономией и ничего не говорил.
— Слушай, Дим, а давай так. Ты решаешь прямо сейчас. Если ты действительно считаешь, что твоя мама права и Коля нуждается в этой квартире больше, чем я — я тебе не мешаю. Переезжай. К ним. Или туда. Или куда хочешь. Я же мешаю, правда?
Он поднял голову, как будто очнулся. Заморгал.
— Подожди, ты чего…
— Я устала. От этого театра. От сравнений. От вечной войны с невидимым стандартом хорошей жены. Я, может, и не варю борщ, но я умею жить. И, знаешь, мне это даже нравится.
Алевтина Петровна с шумом встала.
— Вот и всё ясно. Всё с вами, молодыми, ясно. Только бы своё отстоять, никому ничем не уступить. А потом — ой, почему никто не любит, почему всё разваливается…
Софья смотрела на неё, как на драмкружок при доме культуры.
— Вы закончили? Тогда позвольте вас проводить. У нас сегодня вечер без манипуляций и ностальгии по Советскому Союзу.
Алевтина Петровна накинула куртку, как броню. У двери остановилась.
— Ты, Софья, запомни. Такой, как ты, не прощают. А когда поймёшь — будет поздно.
Дверь хлопнула. Дима остался сидеть за кухонным столом, скрестив руки на груди. Ни злости, ни поддержки. Просто… молчание.
Софья подошла, взяла его чашку с недопитым чаем и аккуратно поставила в раковину.
— Ты сейчас чётко решаешь, Дим. Или ты со мной. Или ты — там.
Он смотрел на неё. Долго. Потом отвёл взгляд.
— Я подумаю.
— Не думай. Просто собери вещи. Когда будешь готов — сам поймёшь, где твой дом.
И ушла в спальню. Закрыв дверь, Софья вдруг почувствовала странное — не злость, не обиду. Лёгкую пустоту. Как после операции: ещё не больно, но уже не по себе.
– Коля с Наташей в ужасных условиях живут, – заявила Алевтина Петровна, ковыряя пирог, который сама и принесла. – У них кровать складывается пополам, как книжка. Я уже не говорю про детскую. Ребёнок скоро родится, а комнаты нет.
Она сидела за столом с видом мученицы, которая только что вынесла на себе Иисуса с крестом и теперь очень ждёт, когда кто-то скажет ей «спасибо». Но вместо спасибо — я, с чашкой холодного кофе и ровным лицом.
– Понимаю, – отозвалась я, не отрываясь от экрана ноутбука. – У нас в детстве тоже была раскладушка. И соседи сверху любили включать «Ласковый май» в три ночи. Но мы выжили.
– Сейчас другие времена, Софья. Сейчас нужно помогать, если есть возможность.
– Ага, – я закрыла ноутбук и посмотрела ей в глаза. – Вот только помогать – это когда тебя просят. А не когда тебя дожимают.
Алевтина Петровна откинулась на спинку стула, сцепив руки в замок. Лицо у неё стало каменным, но с подвижными бровями — фирменная поза «я вас не осуждаю, но вы меня разочаровали».
– Я не понимаю, в чём проблема. У тебя квартира — новая, большая, с ремонтом. У бабушкиной — потенциал. Коле бы подошла. Там школа рядом, поликлиника.
– Угу. И два кладбища в пределах пешей доступности. Как романтично.
– Ты смеёшься, потому что у тебя нет семьи. Настоящей семьи, где думают друг о друге, а не только про квадратные метры.
Я сглотнула. Холодный ком злости подкатил к горлу.
– У меня есть муж. Или уже был — вопрос открытый.
– Ага! Вот именно! – она хлопнула ладонью по столу. – Ты и мужа моего старшего от семьи отлучила! Сделала из него растение. Он у тебя как под гипнозом. А сейчас — ещё и квартиру прячет от брата.
– Я ничего не «прячу», – голос мой зазвенел. – У меня есть свидетельство о наследстве, оформленное на моё имя. Коля тут при чём?
– Потому что он нуждается! А ты — нет! Ты жируешь, Софья! У тебя всё есть: работа, машина, квартиры, родители с дачей! А у моего Коли – одна мама с больной спиной и беременной женой! Тебе что, сложно помочь?
– Помочь? – я вскочила, чуть не опрокинув чашку. – Вы называете это «помощь»? Это давление! Шантаж под соусом сострадания!
Из спальни вышел Дима. Лохматый, в футболке с разводами от кофе и с глазами, как у кота, которого только что разбудили и спросили: «Где ты был в ночь с пятницы на субботу?»
– Что опять не так? – пробурчал он.
– Спроси у мамы, – бросила я. – Она тут снова редактирует мой список приоритетов.
– Я просто говорю, что хорошо бы, если бы ты отдала ту квартиру Коле, – спокойно ответила Алевтина Петровна, глядя не на меня, а на сына. – Раз уж у неё есть лишняя жилплощадь.
– Лишняя? – я рассмеялась. – Это у вас совесть лишняя. Куда ни ткни — отваливается.
Дима сел, прикрыв лицо ладонью.
– Мам, ну ты же знаешь, у нас с Софой сейчас и так… всё сложно.
– Вот именно! Потому что ты молчишь! И позволяешь ей быть эгоисткой!
– Так, стоп, – перебил он, не поднимая головы. – Может, все помолчим? Просто… помолчим. Пять минут. Без криков.
– Молчи дальше, Дим. Только потом не удивляйся, что никто твоё мнение в расчёт не берёт, – я злилась, но злилась уже как-то… устало. Как будто внутри что-то село на корточки и начало курить.
– А ты подумай, Софья, – голос Алевтины Петровны стал мягким, почти ласковым. – Мы ж не враги. Мы семья. Просто… если есть возможность помочь – помоги. А то, знаешь, жизнь она такая — сегодня у тебя всё, а завтра…
– А завтра вы потребуете машину и ключи от моего банка?
– Зачем утрировать? Я говорю про нормальные человеческие отношения!
– Нормальные человеческие отношения, Алевтина Петровна, – это когда люди спрашивают, а не требуют. Когда уважают чужую жизнь. И когда сын не сидит, как растение, в уголке, а говорит что-то, что хоть немного похоже на позицию.
Дима поднял голову. В глазах — тьма, как в колодце.
– Я не хочу ссориться ни с мамой, ни с тобой.
– Это не выбор, Дима. Это капитуляция. Перед всеми сразу.
Он промолчал. А это было самое страшное — не крик, не упрёк, а вот это «промолчал», из которого можно построить стену, за которой больше не будет слышно друг друга.
– Знаешь, я тут подумала, – сказала я, глядя на них обоих, – может, вам стоит пожить вместе. Дима, езжай к маме. С Колей. С Наташей. Устроите симфонию совместных ценностей.
– Ты это серьёзно?
– Как никогда. Я взрослый человек. Я не тяну за уши того, кто не хочет идти рядом. И тем более не отдаю квартиры тем, кто считает, что я должна.
Алевтина Петровна вспыхнула.
– Вот и показала своё лицо! Жадная, холодная, самовлюблённая! Всё тебе мало! Всё – под себя!
– Да. Мне мало. Знаете чего? Уважения. Элементарного. От мужа. От его матери. От людей, которые приходят в мой дом, жуют мои пироги и учат меня жить.
– Я ухожу, – произнёс Дима. – Не потому что ты сказала. Потому что я не знаю, как с тобой дальше.
– Только не забудь захватить с собой свои «я не знаю». Они тебе пригодятся у мамы.
Он ушёл. Не хлопнув дверью. Это было бы слишком живо для него.
Я осталась одна. С собой. С тишиной. С квартирой, которая вдруг стала чересчур большой.
И впервые за долгое время почувствовала… свободу. Горькую, как кофе без сахара. Но свою.
И только где-то внутри шевелилось предчувствие.
Это было ещё не дно. Дно — впереди.
И имя у него было — Коля.
Через неделю после того, как Дима ушёл, в квартире стало тихо. Не уютно — тихо.
Такая тишина, от которой звенит в ушах. Звук холодильника — как взрыв. Стук каблука по полу — как пуля. СМС от банка — как новость о смерти.
И каждый вечер я сидела на кухне с чашкой чая и думала: «Так. И что теперь?»
Дима не звонил. Я тоже. У каждого был свой фронт молчания, и никто не хотел первым слезть с баррикады.
На седьмой день тишины в дверь позвонили. В глазке — он.
Коля.
С пивным животом и лицом человека, который в жизни не стеснялся забирать последнее. Только сегодня был особенно вежлив. Гладко выбрит, с пластиковым пакетом и этим вкрадчивым, липким выражением лица, от которого хочется отмыться хозяйственным мылом.
– Привет, – сказал он. – Можно на минутку?
– Только если ты продаёшь окна или БАДы. У меня как раз нет ни окон, ни веры в человечество.
– Слушай… – он помялся. – Не хочу давить. Просто поговорить.
Я посторонилась. Хоть и знала, что пожалею.
Он прошёл внутрь, осмотрелся.
– У тебя уютно. Так… строго. Ничего лишнего.
– Это намёк, что у вас всё не так?
– Нет, это я так. У Наташи вечно всё цветами заставлено. Я как будто в джунглях живу. А ты… ты как военная база. Чисто, тихо и прохладно.
– Переходи к делу, Коля. У меня ужин стынет. И, возможно, это метафора.
Он присел, положил руки на колени, начал говорить медленно, почти по слогам.
– Я знаю, что мама тебе сказала. И что ты не обязана. Правда, Соф, я понимаю. Просто ситуация… ну, она правда тяжёлая. Наташа скоро рожать. Места нет. Мать злится. Я между двух огней. А ты… ты могла бы сделать всё проще.
– Проще для кого?
Он не ответил. Только развёл руками. И выдал то, ради чего пришёл:
– Давай по-честному. Ты всё равно тут жить не будешь. У тебя своя квартира. Эта – стоит. Пустует. А у нас – семья. Ребёнок. Жена. Неужели ты настолько… закрытая, что не можешь сделать шаг навстречу?
– Я достаточно открытая, чтобы пустить тебя в дом. Но не настолько, чтобы отдать его.
Он усмехнулся.
– Слушай, ну ты не железная. Это бабушкина квартира. Она бы хотела, чтобы в ней дети жили. Продолжение рода. А не музей твоей независимости.
– А я бы хотела, чтобы люди не путали доброту с обязанностью. Но у нас, видимо, у всех свои желания.
Он помолчал, потом встал и пошёл по коридору.
Без разрешения заглянул в спальню, потом в ванную. Я только успела встать:
– Эй, ты что делаешь?
– Смотрю. Просто… ну, знаешь, прикидываю. Вдруг ты передумаешь.
Детскую бы сюда. Кухню передвинуть…
– ВЫЙДИ. Немедленно. Пока я не вызвала полицию и не назвала тебя бывшим родственником со странностями.
– Софья, ну ты чего… Мы ж семья.
– Нет. Уже нет. Дима ушёл. С ним ушли вы все. Теперь я тут одна. И мне так — хорошо.
Он задержался у двери. И, уходя, сказал без выражения:
– Ты думаешь, ты сильная. А по факту — одна. И когда придёт ночь, и будет плохо — никто не подаст воды. Никто не пожалеет. Потому что ты сама себя обрубила. Не квартира тебе нужна, Софья. А иллюзия власти.
Я не ответила. Потому что было больно. Потому что он попал. Где-то — мимо, но где-то — в точку.
Да, я одна. И да, я устала. Но всё равно — не отдам.
После его ухода я долго мыла полы. Ритуально. С усилием. Как будто вымываю чужие следы. Чужую наглость. И слабость.
Поздно вечером пришёл Дима.
Смотрел виновато. В руках — мои любимые маффины из той самой кофейни, куда он всегда забывал заехать.
– Можно?
– Ты тоже пришёл посчитать метры?
– Нет. Пришёл потому, что понял. Что сдался не там, где надо.
Я между вами всеми был, как тряпка. Мамой прикрывался. Тобой тоже. А потом понял — ты-то всегда была рядом. Даже когда всё рушилось.
Я не ответила. Просто смотрела. И хотела верить.
– Я не прошу прощения. Я прошу шанса. Маленького. Если он остался.
Я подошла. Взяла у него маффины. Поставила на полку. Повернулась:
– Этот шанс у тебя был. И ты его слил.
А теперь — нет. Теперь я себе его оставлю. Впервые в жизни. Себе.
Он молча кивнул. И ушёл.
Через неделю я сменила замки. Через месяц сделала ремонт. Через полгода — сдала квартиру в аренду. Незнакомым людям.
Колиной семье я больше не открывала. Даже дверь.
И да, было больно. Были вечера, когда я рыдала в ванну, как в исповедальню.
Но боль отстоялась. Как вино. Стала терпкой, а не разрывающей.
Иногда, когда за окном шумел дождь, я вспоминала Алевтину Петровну, её «у нас так не принято», и думала:
А у меня принято. Больше — да. Потому что я не обязана.
Я — выбираю.
Себя.
