Ты опять что-то притащил? — Катя держала чашку обеими руками и стояла у окна.
Артём замер посреди комнаты с табуретом в руках. Облупленная краска, под сиденьем — складной ключ.
— Он просто валялся на складе. Я подумал, может, пригодится. Удобный же.
— Удобный — это не повод тащить в мою квартиру всё подряд. Ты и так тут как дома.
— Ну… мы же вроде как вместе? Я не навязываюсь. Просто хочу, чтобы тебе со мной было легче, а не хуже.
Катя поставила чашку на подоконник, выдохнула. Комната была её. Её полки, кресло, подушки, привычный свет. Сейчас здесь стояли его ботинки, инструменты, коробка с проводами. Воздуха становилось всё меньше.
— Мне просто нужно пространство, Артём. Я к этому шла. Сама.
Он поставил табурет в угол, чуть шумно. Слов больше не было.
Катя жила в студии на окраине города. Небольшая, но светлая — книжные полки, столик, кресло у окна. Тишина по вечерам, чай, фриланс. Работа, в которой она наконец стала зарабатывать. Свой ритм, в который редко попадал кто-то ещё.
Артёма она встретила через подругу. Сначала просто разговоры, потом он стал захаживать. Он был лёгким. Шутил, много говорил, казался надёжным. Однажды остался. Потом — ещё. Потом появились его вещи.
Он предлагал передвинуть стол, убрать кресло. Принёс табурет, повесил постер с машиной. Всё в рамках добрых намерений. Катя не спорила. Смотрела. Отступала немного. Потом поняла, что тесно.
Однажды он сказал:
— У меня участок от бабушки. Пустой. Далеко, но свой. Давай дом построим? Мы же вместе теперь. Я всё сделаю, а ты — дизайн. Ну?
Катя не ответила сразу. Несколько дней ходила, неся эту фразу внутри. Дом. За городом. Она представляла пустые стены, незанавешенные окна, гулкое эхо в новых комнатах. И его рядом. И себя — не в городе, не в своей студии. Она боялась. Он был надёжным, но и слишком свободным. А если обманет? А если уйдёт?
И всё равно — она решилась.
Продала студию быстро. Сама сделала фото, выложила. Молодая пара посмотрела квартиру пятнадцать минут. Девушка сказала: «У вас здесь так спокойно». Катя подписала документы и выдохнула в пустой комнате.
Сняли однушку. Старенький ремонт, чужая мебель. Катя купила яркие кружки. Просто чтобы было своё. Артём варил борщ, оставлял раковину в пятнах, но мыл посуду. Она всё перемывала — хотелось хоть немного порядка. Вечерами спорили из-за уборки, потом смеялись, ели шаверму на кухонном подоконнике. Было тесно, но как-то живо.
Каждое утро — стройка. Артём — с мешками цемента, переговорами, грузчиками. Катя — со сметами, эскизами, правками. Всё чаще они оставались на участке допоздна. Размечали будущую детскую, спорили, где лучше поставить лестницу, смеялись, когда ветер сдувал чертежи. Им казалось, что это и есть жизнь.
В съёмной квартире у них была соседка по площадке — тётя Валя. Маленькая, молчаливая. Иногда протягивала пирожки: «Пока тёплые». Иногда просто кивала, не глядя. Однажды остановила Катю у подъезда:
— Береги себя, девочка. Мужики — приходят и уходят. А тебе — рожать.
Катя кивнула. Без обиды. Но слова впитались, как вода в глину.
Слова тёти Вали не отпускали. Катя вспоминала их неожиданно — утром, когда чистила ванну, или вечером, когда мыла яблоки. Будто внутри что-то проснулось: тихое, настороженное. Иногда — почти тревожное. Особенно когда Артём возвращался позже обычного, или когда в доме что-то снова менялось без её ведома.
Галина Петровна, мать Артёма, впервые приехала на участок, когда они ещё только закладывали стены. Появилась внезапно, с двумя сумками и бодрым голосом:
— Вот, привезла вам кое-что полезное. Поесть и по хозяйству. А то вы тут совсем как на стройке живёте.
Катя тогда искренне обрадовалась. Помогла поставить сумки рядом с проёмом будущего входа, убрала пластиковые контейнеры в угол. Галина с порога начала обсуждать, где у них будет кухня, зачем столько окон в проекте, и почему спальню не сделать ближе ко входу.
— А вот у нас с Николаем всё было чётко. Без этих ваших дизайнерских выкрутасов, — говорила она, обходя фундамент.
Катя старалась не спорить. Прислушивалась, вежливо кивала. Ей хотелось быть принятой, не показаться чужой. Тогда всё это казалось просто визитом, не претензией на что-то большее.
Но Галина Петровна стала приезжать чаще. Без предупреждений. В руках — сумки, коробки. На этот раз — табурет.
— Вот этот крепкий, с дачи. Пусть пока тут постоит, — сказала она и сразу поставила его в угол будущей кухни.
Катя прижала губы, но промолчала. Вечером пошутила Артёму:
— У нас тут новое направление: музей старой мебели.
Он рассмеялся:
— Да ладно, табурет — не беда. Она просто помогает.
Потом Галина привезла два стула и сказала:
— Эти пусть пока у крыльца постоят. Вдруг пригодятся. Они родные. С дачи ещё. Такие сейчас не делают.
Артём потёр шею:
— Мам, ну не надо всё подряд. Мы же своё делаем. Современное.
— Современное — не значит хорошее. А это проверенное. Я ж не лезу. Просто хочу, чтобы было как у людей. По-человечески.
Катя с каждым приездом Галины ощущала, как у неё в доме становится меньше воздуха. Казалось, вот он — новый этап жизни. И в нём уже кто-то расставляет мебель. Кто-то другой.
Она попыталась поговорить с Артёмом. Поздно вечером, когда он убирал обрезки досок у стены:
— Мне тяжело. Я не чувствую себя дома. Как будто… меня пригласили пожить.
Он пожал плечами:
— Ты что. Мама просто хочет помочь. Всё же для нас. Дом — наш. Она тоже переживает, хочет, чтобы всё получилось.
Катя смотрела на него. Не спорила. Внутри всё уплотнилось.
Через несколько дней она вышла из ванной, села рядом на край кровати и молча протянула тест с двумя полосками.
Артём замер. Несколько секунд смотрел на неё, будто не сразу понял. Потом выдохнул, шагнул ближе, обхватил её руками так, словно хотел защитить — от страха, от будущего, от всего, что может пойти не так:
— Это лучшее, что с нами случилось.
Она не ответила. Только прислонилась лбом к его плечу.
Стройка шла к завершению. Всё это время в глубине сидела неуверенность, получится ли у них. Катя делала вид, что не думает об этом, но каждый вечер, ложась спать, вспоминала: никакого договора, никаких гарантий. Только их двое и общее намерение. Она не поднимала этот вопрос. Не сейчас.
Когда пошли в строительный магазин выбирать обои, они впервые за долгое время смеялись. Он выбирал кирпичную текстуру, она — мягкий лён. В итоге согласились на зелёный с тёплым оттенком. Обнялись на выходе. В тот день всё казалось настоящим.
Катя продолжала покупать мелочи. Плитку. Шторы. Плед. Кресло в детскую. Галина смотрела сдержанно:
— Ты бы не спешила. Ребёнка ещё нет. С чего такая гонка?
— Просто хочется, чтобы дома было по-настоящему. Чтобы было куда приходить, — спокойно ответила Катя.
Дом был почти готов. В одну из суббот Галина снова появилась. С сумкой, в резиновых тапках. На лице — настойчивость.
— Надо бы Кольку с Ирой впустить. Им тяжело сейчас. Снимают вчетвером. Хоть бы уголок нашли.
Катя обернулась:
— Кольку? Кто это?
— Мой племянник. Ира — его. Там дети. Хорошая семья. Ты их не знаешь. Но ничего. Свои люди. Родня.
Катя молчала.
Через час Галина говорила по телефону прямо у участка. Катя мыла кружки на кухне, окно было открыто.
— Да, Ира. Всё нормально. Главное, чтобы Катя не встала поперёк. Мы тут разберёмся.
Катя вышла на улицу, вытерев руки о фартук:
— У нас будет ребёнок. Это наш дом. Мы строили его для себя. Ни для каких уголков.
Галина прищурилась:
— Ты вообще кто тут? Без моего сына у тебя бы ни земли, ни крыши над головой не было. Радуйся, что беременна. А то жизнь может и не пожалеть.
Артём услышал последние слова, вышел из дома:
— Мам. Всё. Хватит. Поезжай, пожалуйста.
— Ты меня выгоняешь? Ты? Мать? Я душу сюда вложила! Это мой дом! Я мебель привозила! Я вам всё обустроить старалась!
Катя стояла, не двигаясь. Галина кричала всё громче. Потом вдруг затихла, качнула головой:
— Она тебя стравила со мной. Вот и живите. Я вас больше не знаю.
Дверь машины хлопнула. Пыль поднялась от шин.
В доме стало тихо. Катя убиралась на кухне. Артём долго сидел во дворе, курил. Потом зашёл, поставил на стол чашку чая:
— Ты думаешь, я справлюсь как отец?
Катя не сразу ответила:
— Думаю, нам обоим придётся учиться. Без шпаргалок.
Он кивнул. Улыбнулся криво:
— Я боюсь. А ты?
— Очень. Но я больше боюсь, что мы потеряем то, что уже начали строить.
Он не ответил. Просто остался рядом.
На следующий вечер Катя сказала:
— Я бы всё равно хотела с ней поговорить. Это она тебя родила. И я ей за это благодарна.
Артём кивнул. На следующий день поехал к матери сам.
Артём долго стоял у подъезда. Погода была прохладная, влажная. Под ногами в бетоне тянулась старая трещина — тонкая, неровная, как он сам внутри.
Когда Галина Петровна открыла дверь, выглядела уставшей. Не злобной — просто тихой.
— Мам, прости. Мы не хотели ссориться, — сказал он.
Она отступила в коридор, но не пригласила зайти.
— Я всё поняла, сынок. Но тебе лучше не приходить. Живите там без меня. Пусть у вас будет по-своему. Так спокойнее.
— Мам… — голос дрогнул. — Ты же знаешь, мы просто хотели… как лучше.
Галина Петровна стояла молча, потом тихо сказала:
— А ты подумал, каково это — видеть, как твой сын отдаляется? Как будто я — помеха?
— Ты не помеха. Просто… нам нужно было научиться быть семьёй. Своей. Без давления. Без чужих решений.
Она смотрела в пол, глядя куда-то мимо него:
— Я, может, и давила. Но от любви. Я же думала, помогаю.
— Я знаю. Но теперь — пусть всё идёт своим чередом. Мы не хотим войны. Просто хотим жить.
Она кивнула, но не сказала больше ни слова. Не пригласила внутрь. Он постоял, потом развернулся и спустился по лестнице.
Когда вернулся, дома было полутемно. Катя гладила постельное, двигалась медленно, как в полусне. В комнате стоял лёгкий запах тепла и уюта — что-то свежее, тканевое, почти невесомое. Он подошёл, обнял её сзади. Не робко — крепко, будто собирал себя этим движением. Словно в этом объятии было всё, что он не смог сказать словами.
Она не обернулась, но и не отстранилась.
— Как съездил? — спросила тихо, не оборачиваясь.
— Поговорили. Она… всё поняла. Но сказала, что лучше пока не приходить.
Катя кивнула, продолжая гладить, будто эти слова были ожидаемыми. И немного облегчали тишину вокруг.
— Ну ничего… — тихо сказала она. — Пройдёт время — её отпустит. Мы ведь ничего такого ей не сказали.
Он кивнул задумчиво и пошёл на кухню.
Позже, лёжа в кровати, он тихо спросил:
— Скажи… ты тогда мне поверила? А ведь я же мог обмануть.
Катя долго молчала:
— Я всё понимала. Но почему-то верила тебе.
Он выдохнул:
— И поверь, я это оценил.
— А я оценила то, что ты выбрал — нас.
Через месяц они переехали в дом. Пахло деревом, пылью, новой краской. Катя развешивала шторы, складывала вещи. Артём прикручивал полки, чинил кран. Малышка спала в детской, завёрнутая в плед, который Катя выбрала ещё до рождения.
Катя несколько раз набирала номер Галины Петровны. Без особой надежды, просто чтобы услышать гудки — как напоминание, что связь всё ещё возможна. Слушала ровные сигналы, глядя в стену, будто ждала, что тишина подскажет правильные слова. Потом медленно клала трубку, и каждый раз казалось, что этот звонок был важнее, чем она готова признать.
Артём однажды отправил матери фотографию новорождённой. В ответ пришло одно слово:
«Принято».
Он показал сообщение Кате. Та кивнула:
— Пусть будет так. Главное, что теперь она знает.
Летом Катя сидела на крыльце с кружкой чая. Рядом в коляске спала дочка. Артём чинил калитку, тихо ругаясь на тугие гвозди. Было тихо. Без голосов, оценок, чужих предметов в доме.
Тишина была их. Как и дом. Как и всё, что они построили — по кирпичику, через страхи, ссоры, выборы. Сами, вдвоём.
