— Опять твоя маман звонила? Наверное, жаловалась в трубку, как я тебя, бедняжечку, обижаю, жизни не даю? Только и делает, что ядом капает, слова доброго от неё не услышишь, всё пытается нас лбами столкнуть, как двух баранов!
Алла сбросила туфли у порога и прошла в комнату, устало опустив сумку на пол. Запах жареной картошки, обычно такой уютный, сегодня смешивался с едкой атмосферой Костиного раздражения, витавшего в воздухе плотным, почти осязаемым облаком. Он стоял посреди гостиной, заложив руки за спину, и буравил её взглядом, в котором плескалась плохо скрываемая ярость. Под глазами залегли тёмные тени, а желваки на скулах ходили ходуном, выдавая внутреннее напряжение. Кажется, он только и ждал её прихода, чтобы начать этот изматывающий, давно ставший привычным, разговор.
Она провела ладонью по лбу, стирая невидимую испарину. День на работе выдался тяжёлым: квартальный отчёт, два совещания подряд и придирчивый клиент, высосавший из неё, казалось, все соки. Единственное, чего хотелось сейчас – это горячий душ и тишины. Но тишина в их квартире в последнее время стала непозволительной роскошью, особенно по вечерам.
— Кость, ну что опять начинается? — голос Аллы прозвучал глухо, в нём не было ни желания спорить, ни сил оправдываться. Она прислонилась плечом к дверному косяку, чувствуя, как гудят ноги. — Мама звонила, да. По делу.
— По делу? — Костя хмыкнул, и этот звук был похож на скрежет ржавого металла. Он сделал шаг к ней, его фигура, обычно расслабленная и немного вальяжная, сейчас казалась напряжённой пружиной, готовой вот-вот распрямиться. — Какое у неё может быть к тебе дело, кроме как в очередной раз напомнить, за какого негодяя ты вышла замуж? Рассказать, как я тебя не ценю, не берегу, не ношу на руках? Она же спит и видит, как бы нас развести, чтобы ты вернулась под её крылышко, и она снова могла бы контролировать каждый твой шаг!
Алла глубоко вздохнула, пытаясь сохранить остатки самообладания. Её мать, Нина Фёдоровна, была женщиной интеллигентной, сдержанной, и уж точно никогда не позволяла себе подобных выпадов в адрес Кости, даже если ей что-то и не нравилось в их семейной жизни. Она умела держать дистанцию, уважая их личное пространство, чего нельзя было сказать о свекрови.
— Костя, пожалуйста, давай не будем, — она попыталась говорить мягко, почти умоляюще. — Мама просто спрашивала, как у меня дела с рассадой перцев, помнишь, я жаловалась, что они плохо всходят на даче? Она посоветовала новый стимулятор роста. Всё. Ни слова о тебе, ни слова о наших отношениях. Клянусь.
Костя фыркнул, демонстративно отворачиваясь к окну. Его поза выражала крайнюю степень недоверия и презрения к её словам. Казалось, он заранее решил, что она будет лгать, изворачиваться, выгораживать свою мать.
— Рассада… — протянул он с издевкой. — Конечно, что же ещё может обсуждать твоя святая Нина Фёдоровна. Только рассаду. А между делом, так, невзначай, не поинтересовалась, не обижает ли тебя твой муж-тиран? Не намекнула ли, что есть мужчины и получше, повнимательнее, позаботливее? Уж я-то знаю её эти штучки! Она мастер недомолвок и ядовитых намёков!
Алла почувствовала, как внутри начинает закипать ответное раздражение. Эта несправедливость, эти постоянные, ничем не обоснованные нападки на её мать выводили из себя. Особенно сейчас, когда она валилась с ног от усталости.
— Перестань, Костя, — её голос обрёл твёрдость. — Ты прекрасно знаешь, что моя мама никогда себе такого не позволяет. Она всегда очень тактична. А вот твоя мама, Галина Борисовна, если уж на то пошло, звонила тебе сегодня, насколько я помню, три раза. И после каждого её звонка ты становишься вот таким – взвинченным, злым, готовым наброситься на первого встречного. Может, это её звонки так на тебя действуют, а не безобидный разговор о перцах?
При упоминании Галины Борисовны Костя резко развернулся. Его лицо, до этого искажённое брезгливой гримасой, налилось нездоровым румянцем. Глаза сверкнули гневом.
— Не смей мою маму трогать! — прорычал он, и в его голосе зазвучали откровенно угрожающие нотки. Он подошёл к Алле почти вплотную, нависая над ней. — Моя мама – святая женщина! Она за нас переживает, за нашу семью! Она единственная, кто искренне желает нам добра, в отличие от некоторых!
Алла не отступила, хотя его близость и явная агрессия вызывали неприятный холодок внутри. Она смотрела ему прямо в глаза, и её собственный взгляд становился всё более жёстким.
— Переживает? — она чуть приподняла бровь, и в её голосе зазвучала холодная ирония. — Твоя мама, Костя, «переживает» так, что после её «переживательных» звонков ты готов стены крушить и на меня кидаться с кулаками! Она «переживает» так, что постоянно настраивает тебя против меня, рассказывая, какая я плохая хозяйка, никчёмная жена, и как тебе со мной не повезло! Это ты называешь «переживаниями» и «желанием добра»?
Костя отшатнулся, словно его ударили. Он явно не ожидал такой прямой атаки. Обычно Алла старалась сглаживать углы, уходить от прямых обвинений в адрес его матери, понимая, насколько это для него больная тема. Но сегодня её терпение, кажется, подошло к концу.
— Ты… ты ничего не понимаешь! — сбивчиво заговорил он, его голос сорвался на фальцет. — Мама просто… она просто хочет, чтобы у нас всё было хорошо! Она видит со стороны то, чего мы сами не замечаем! Она мудрее, опытнее!
— Мудрее? — Алла горько усмехнулась. — Костя, её «мудрость» заключается в том, чтобы постоянно лезть не в своё дело, давать непрошеные советы и настраивать сына против его же жены. И ты, как маленький мальчик, веришь каждому её слову, а потом вымещаешь всю свою злость и неудовлетворённость на мне и на моей матери, которая, в отличие от твоей, действительно старается держаться в стороне и не отравлять нам жизнь.
Напряжение в комнате достигло такого уровня, что, казалось, воздух можно резать ножом. Они стояли друг против друга, два непримиримых врага, и каждый был уверен в своей правоте. Скандал только начинал набирать обороты, и было ясно, что этот вечер не закончится ничем хорошим.
— Переживает? Да она планомерно, день за днём, разрушает нашу семью, Костя! — голос Аллы, до этого момента сдерживаемый усталостью и нежеланием ввязываться в очередную перепалку, внезапно обрёл силу и стальные нотки. Она выпрямилась, и её взгляд, прямой и безжалостный, впился в мужа. — И самое отвратительное, что ты это прекрасно знаешь! Знаешь, но боишься ей слово поперёк сказать, боишься показаться «плохим сыном» в её вечно недовольных глазах. Вот и срываешься на мне, на моей матери, которая вообще ни сном ни духом!
— Да твоя мать…
— А что ты на мою маму-то накинулся? Это твоя нам жизнь отравляет, а не моя! Так что ей и высказывай, какая она плохая!
Муж в очередной раз выговаривал ей, что её мать только и ждёт случая, чтобы разрушить их семью, хотя на самом деле это были очевидные и давно известные планы его собственной матери, Галины Борисовны. Но признать это Костя не мог, это было выше его сил, так что вся накопившаяся злость, весь стыд за собственную слабохарактерность привычно выливались на жену и ни в чём не повинную тёщу.
Костя отступил на шаг, словно от неожиданного удара. Её слова, такие прямые и бьющие точно в цель, застали его врасплох. Он привык, что Алла, хоть и огрызается, но чаще всего старается уйти от прямого столкновения, когда речь заходит о его матери. Но сегодня что-то изменилось. В её голосе, в её позе, во всём её облике сквозила такая неприкрытая решимость, что ему стало не по себе.
— Да как ты… как ты смеешь так говорить о моей матери?! — его голос дрогнул, но не от раскаяния, а от новой волны бессильной ярости. Он судорожно искал контраргументы, пытаясь вернуть себе контроль над ситуацией, перевести стрелки. — Твоя матушка тоже не ангел! Вечно с этим своим постным лицом, с этими её «мудрыми» советами, которые никому не нужны! Помнишь, как она нам «помогала» с ремонтом? После её «помощи» пришлось половину переделывать! А как она придиралась к моему выбору машины? «Слишком дорогая», «непрактичная»! Ей бы только командовать да нос свой совать куда не просят!
Алла скрестила руки на груди. Её лицо оставалось непроницаемым, но в глазах вспыхнули опасные огоньки.
— Ремонт? Костя, ты серьёзно? Моя мама тогда взяла на себя всю покраску стен, потому что ты две недели «не мог найти время», а когда нашёл, то так «покрасил», что там проплешин осталось больше, чем прокрашенной площади! Она спасала ситуацию, между прочим. А про машину… Она высказала своё мнение, потому что мы тогда влезли в долги, и ты прекрасно знал, что нам этот кредит был не по карману. Она переживала за нас, за наше финансовое положение, а не пыталась тебя унизить. В отличие от Галины Борисовны, которая каждый раз, когда видит мою новую блузку, обязательно прошипит тебе на ухо, что я транжира и одеваюсь слишком вызывающе, не так ли?
Костя покраснел ещё гуще. Алла била без промаха, напоминая ему о тех моментах, когда он сам чувствовал себя неловко под влиянием материнских «наставлений», но трусливо молчал.
— Это… это совсем другое! — выпалил он, чувствуя, как земля уходит у него из-под ног. — Мама просто… она просто хочет, чтобы я был счастлив! Чтобы у меня была нормальная семья, где жену волнует муж, а не только её наряды и карьера!
— Нормальная семья, Костя, это когда муж и жена – одна команда, а не когда муж – марионетка в руках своей матери! — отрезала Алла. Её голос звенел от негодования. — Нормальная семья – это когда муж защищает свою жену от нападок, даже если эти нападки исходят от его собственной матери! А ты что делаешь? Ты поддакиваешь, ты киваешь, ты впитываешь каждое её ядовитое слово, а потом приходишь домой и вываливаешь всю эту грязь на меня!
Он задохнулся от возмущения, от невозможности достойно ответить. Аргументы Аллы были слишком убедительны, слишком правдивы. Он действительно боялся свою властную, вечно недовольную мать, боялся её осуждения, её холодного взгляда, её многозначительных вздохов. И этот страх, это чувство вины перед матерью за то, что он «не оправдал её надежд», он трансформировал в агрессию, направленную на Аллу. Она была ближе, доступнее, и, как ему казалось до сегодняшнего вечера, слабее.
— Ты… ты просто её ненавидишь! — выкрикнул он, хватаясь за это обвинение, как утопающий за соломинку. — Ты всегда её ненавидела! Завидовала ей! Её уму, её силе характера!
Алла издала короткий, сухой смешок, в котором не было ни капли веселья.
— Ненавидеть? Костя, мне её жаль. Жаль, что она так и не смогла отпустить своего взрослого сына, что она видит в любой женщине рядом с ним соперницу. Жаль, что её единственное развлечение в жизни – это плести интриги и отравлять жизнь окружающим. Но ненависти нет. Есть только усталость. Бесконечная усталость от этой вечной войны, которую ты сам же и поддерживаешь своим малодушием.
Каждое слово Аллы было как пощёчина. Костя чувствовал, как внутри всё сжимается от злости и обиды. Он не хотел признавать её правоту, не хотел видеть себя таким – слабым, зависимым, несправедливым. Ему было проще считать Аллу злобной интриганкой, а её мать – источником всех их бед. Это позволяло ему сохранять остатки самоуважения, пусть и построенного на лжи.
— Хватит! — рявкнул он, переходя на крик. — Я не желаю больше слушать твои оскорбления в адрес моей матери! Она – самое дорогое, что у меня есть! И если тебе что-то не нравится, то это твои проблемы!
Алла смотрела на него с тяжёлым, почти физически ощутимым разочарованием. Градус скандала неумолимо повышался, и она понимала, что они подошли к какой-то опасной черте, за которой примирение будет уже невозможно. Но отступать она не собиралась. Слишком долго она молчала, слишком долго позволяла вытирать об себя и свою семью ноги.
— Твои проблемы?! — Алла сделала шаг вперёд, и её глаза, до этого момента горевшие холодным огнём, полыхнули настоящей яростью. Теперь уже не было ни усталости, ни желания сгладить углы. Только жгучее, всепоглощающее возмущение. — Мои проблемы, Костя, начались в тот день, когда твоя «святая» матушка решила, что она имеет право диктовать нам, как жить, что есть, во что одеваться и даже когда нам заводить детей! Мои проблемы в том, что мой собственный муж, вместо того чтобы быть мне опорой и защитой, превратился в её рупор, транслирующий её бредовые идеи и бесконечные придирки!
Костя сжал кулаки так, что костяшки пальцев побелели. Его лицо исказилось от злобы, он явно был на грани того, чтобы сорваться на откровенную грубость, но что-то его удерживало – возможно, неожиданная сила, проснувшаяся в Алле, её несгибаемая уверенность в своей правоте.
— Не смей так говорить! Она желает нам только лучшего! Она… она просто более опытная, она видит то, чего мы, молодые, не замечаем! Помнишь, как она отговаривала тебя идти на ту работу? Говорила же, что компания ненадёжная, что там обманут! А ты что? Не послушала! И что в итоге? Тебя же и сократили через полгода! А она предупреждала!
Алла издала звук, похожий на сдавленный стон отчаяния. Это был один из коронных аргументов Галины Борисовны, который Костя теперь вытащил на свет, как неопровержимое доказательство её прозорливости.
— Костя, ту компанию тогда накрыл мировой кризис, под сокращение попали сотни людей по всей стране, а не только я! — она старалась говорить спокойно, хотя это давалось ей с огромным трудом. — И Галина Борисовна тогда говорила не про «ненадёжность», а про то, что мне, женщине, вообще нечего делать на такой «ответственной» должности, что моё место – на кухне, борщи варить и ждать мужа с работы. Она просто не хотела, чтобы я была успешнее тебя, вот и всё! Она всегда ревновала тебя ко всему! Ей нужно, чтобы ты принадлежал только ей, безраздельно!
В самый разгар этой тирады, когда Костя уже открыл рот, чтобы выдать очередную порцию обвинений в адрес тёщи, пытаясь перекричать нарастающий гул в собственной голове, пронзительно и требовательно зазвонил телефон. Костя дёрнулся, словно от удара током. Он бросил быстрый, затравленный взгляд на аппарат, стоявший на журнальном столике. Алла тоже посмотрела на телефон, и на её губах появилась едва заметная, но очень выразительная усмешка. Словно сам дьявол решил вмешаться в их семейную драму, чтобы подлить масла в огонь.
— Ну что, Костик, не ответишь? — её голос прозвучал обманчиво мягко. — Вдруг там твоя «святая» маман волнуется, почему её любимый сыночек так долго не берёт трубку? А может, у неё новые «ценные указания» подоспели, как мне себя вести, чтобы не расстраивать её драгоценного мальчика?
Костя метнул на неё злобный взгляд, но к телефону всё же подошёл. Он несколько секунд смотрел на высветившийся на экране номер, словно собираясь с духом. Затем, с демонстративным вызовом посмотрев на Аллу, нажал кнопку ответа и, к её немалому удивлению, включил громкую связь. Видимо, он решил, что таким образом докажет ей, как она несправедлива к его матери, или же просто поддался какому-то импульсивному, безрассудному порыву.
— Алло, мам, привет, — его голос прозвучал натянуто, слишком бодро для человека, только что пережившего бурный эмоциональный всплеск.
— Костенька, сыночек, наконец-то! — раздался из динамика высокий, чуть дребезжащий голос Галины Борисовны. Он был полон такой приторной, демонстративной заботы, что у Аллы невольно свело скулы. — Я тебе уже третий раз звоню, всё хорошо у тебя, мой золотой? Сердце у меня прямо не на месте! Эта твоя… Алла… она тебя не обижает? Я же знаю, какая она у тебя с характером, не дай бог опять тебе нервы треплет! Ты же у меня такой ранимый, такой впечатлительный…
Алла замерла, глядя на Костю. Его лицо в этот момент было непередаваемо. Сначала на нём отразилось крайнее замешательство, потом вспыхнула паника, а затем оно приобрело какой-то сероватый оттенок. Он явно не ожидал такого прямого и недвусмысленного «наезда» на жену с первых же секунд разговора, тем более при ней самой. Он судорожно пытался что-то придумать, как-то сгладить ситуацию, но слова матери, транслируемые на всю комнату, звучали как обвинительный приговор его собственному малодушию.
— Мам, ну что ты, всё… всё нормально, — пролепетал он, бросая умоляющие взгляды на Аллу, которая стояла с каменным лицом, внимательно слушая. — Алла… она вот, рядом. Мы… мы ужинали.
— Ужинали? — в голосе Галины Борисовны послышалось откровенное недоверие и какая-то брезгливость. — Надеюсь, она хоть приготовила что-нибудь съедобное, а не свои эти… как их… ну, гадость в общем, которую она обычно готовит? Мужчине нужно нормальное питание, Костенька, мясо, картошка! А то исхудал совсем, смотреть на тебя жалко! Я же говорила тебе, что жена должна в первую очередь о муже заботиться, о его здоровье, а не о своих там… карьерах и фитнесах! Она тебя совсем не бережёт, сынок, совсем! Вот я для твоего отца…
Костя судорожно закашлялся, пытаясь прервать этот поток откровений, который становился всё более компрометирующим.
— Мам, всё хорошо, правда! — его голос звучал уже почти жалобно. — Алла приготовила… котлеты. Очень вкусные. Давай… давай я тебе попозже перезвоню, ладно? Мы тут… немного заняты.
— Заняты? Чем это вы там таким заняты, что сыну с родной матерью поговорить некогда? — голос Галины Борисовны мгновенно стал жёстким и подозрительным. — Уж не эта ли твоя вертихвостка тебя опять против меня настраивает? Говорит, что я лезу не в своё дело, да? Я всё знаю, Костенька, всё вижу! Она спит и видит, как бы нас с тобой поссорить, чтобы ты только ей одной принадлежал! Но ты же умный мальчик, ты же понимаешь, что роднее матери никого нет и быть не может!
Алла медленно, очень медленно покачала головой. Усмешка на её губах стала ещё шире, но теперь в ней не было и тени веселья. Только холодное, презрительное торжество. Костя стоял, как облитый помоями, не в силах вымолвить ни слова. Он смотрел то на телефон, из которого продолжал литься ядовитый поток материнских «забот», то на жену, в глазах которой читал свой окончательный приговор. Капкан захлопнулся. И захлопнул его он сам, своей собственной рукой, включив эту злосчастную громкую связь.
— Мама, я… я потом! — Костя, наконец, нашёл в себе силы нажать кнопку отбоя, обрывая монолог Галины Борисовны на полуслове. Его рука, державшая телефон, заметно дрожала, и он поспешно сунул аппарат в карман, словно тот обжигал ему пальцы. Он не смотрел на Аллу, его взгляд метался по комнате, как у загнанного зверя, ища выход там, где его не было. Комната, их общая гостиная, вдруг показалась ему тесной, душной, как тюремная камера, из которой нет спасения.
Алла же, наоборот, выглядела совершенно спокойной, почти умиротворённой. Она медленно опустилась в кресло, стоявшее напротив, и сложила руки на коленях. Её поза выражала не столько расслабленность, сколько холодную, отстранённую внимательность хирурга, готовящегося к сложной, но необходимой операции.
— Ну что, Костя? — её голос прозвучал ровно, без малейшего намёка на былую ярость или обиду. Теперь в нём была лишь ледяная констатация. — Убедился в «святости» и «искренней заботе» своей матушки? Или ещё нужны доказательства её материнской любви, которая так старательно, кирпичик за кирпичиком, разрушает всё, к чему прикасается?
Костя вздрогнул, словно его ударили хлыстом. Он резко повернулся к ней, и на его лице, бледном, с пятнами нездорового румянца, отразилась вся гамма самых низменных чувств: стыд, страх, но прежде всего – слепая, иррациональная ярость на ту, которая стала свидетельницей его унижения. Он не мог обрушить эту ярость на мать – это было табу. Значит, оставалась только Алла.
— Это ты… это ты всё подстроила! — выдохнул он, и его голос сорвался на визг. — Ты специально спровоцировала меня! Ты хотела… Хотела меня выставить идиотом!
Алла даже бровью не повела. Её спокойствие, казалось, ещё больше распаляло его.
— Подстроила? Костя, опомнись. Ты сам, собственными руками, включил этот телефон. Наверное, в глубине души надеялся, что твоя мама наконец-то скажет что-то такое, что оправдает твои вечные нападки на меня и мою семью. Но она сказала то, что говорит всегда. То, что она думает. То, чем она живёт. И ты это прекрасно слышал.
— Да что ты вообще понимаешь! — Костя перешёл на откровенный крик, его лицо исказилось в злобной гримасе. Он начал метаться по комнате, жестикулируя так, словно пытался отмахнуться от невидимых врагов. — Моя мать – это моя мать! Она одна меня всегда понимала и поддерживала! А ты? Что ты сделала для меня, для нашей семьи? Только пилишь и требуешь! Вечно недовольная, вечно с кислой миной! Тебе не угодишь! Ты просто эгоистка, думающая только о себе, о своей работе, о своих шмотках! Настоящая жена должна быть другой! Она должна создавать уют, быть мягкой, покладистой, а ты… ты просто мужик в юбке! Стерва, которой наплевать на чувства других!
Он выплёвывал слова, как яд, стараясь задеть её как можно больнее, унизить, растоптать. Он говорил о её внешности, о её характере, припоминал какие-то давние мелкие обиды, раздувая их до вселенских масштабов. Он обвинял её во всех смертных грехах, в том, что она разрушила его жизнь, его мечты, его надежды. Это был уже не спор, не выяснение отношений. Это была агония. Агония их брака, их любви, их взаимного уважения. Алла слушала молча, не перебивая. Её лицо оставалось бесстрастным, но в глубине глаз медленно разгорался холодный, уничтожающий огонь. Когда Костя, наконец, выдохся, замолчал, тяжело дыша, она медленно поднялась с кресла.
— Закончил? — её голос был тихим, но в нём звенела такая сталь, что Костя невольно отступил на шаг. — Высказал всё, что накопилось у тебя на душе, всё, что так заботливо вложила в твою голову твоя «святая» матушка? Теперь моя очередь.
Она подошла к нему почти вплотную, глядя прямо в глаза, и он не выдержал этого взгляда, отвёл глаза в сторону, как нашкодивший щенок.
— Ты спрашиваешь, что я сделала для нашей семьи? Я пыталась её создать, Костя. Пыталась построить наш собственный мир, в котором не будет места для чужих советов, чужих интриг и чужой злобы. Я работала, чтобы у нас было всё необходимое, я старалась поддерживать тебя в твоих начинаниях, даже когда они были откровенно провальными. Я закрывала глаза на твои слабости, на твою инфантильность, на твою патологическую зависимость от матери, надеясь, что ты повзрослеешь, что ты станешь мужчиной, способным нести ответственность не только за себя, но и за свою жену.
Её голос не дрожал, не срывался. Он был ровным, чётким, каждое слово било точно в цель.
— А ты… Что сделал ты? Ты позволил своей матери влезть в нашу жизнь, в нашу постель, в наши головы. Ты превратил наш дом в поле боя, где я вынуждена была постоянно обороняться от её нападок и твоего предательства. Ты не защитил меня, Костя. Ты даже не попытался. Ты просто выбрал самый лёгкий путь – путь труса и маменькиного сынка. Ты всегда будешь выбирать её, потому что ты боишься её осуждения больше, чем боишься потерять меня. Потому что её контроль для тебя привычнее и комфортнее, чем взрослая, ответственная любовь.
Она сделала паузу, давая ему осознать сказанное. Костя стоял, опустив голову, его плечи поникли. Он выглядел жалким, раздавленным.
— Я не мужик в юбке, как ты выразился, — продолжила она тем же безжалостным тоном. — Я – женщина, которая слишком долго пыталась построить семью с мальчиком, так и не выросшим из коротких штанишек. И знаешь, что самое страшное? Мне тебя даже не жаль. Мне противно. Противно от твоей слабости, от твоей лжи, от твоей неспособности быть честным хотя бы с самим собой.
Она обошла его и направилась к выходу из комнаты. У порога она остановилась и, не оборачиваясь, бросила через плечо:
— Передай своей маме привет. Скажи, что она победила. Она получила своего сына обратно. Можете и дальше вместе строить ваше «счастье» на руинах чужой жизни. Только меня в этой вашей идиллии больше не будет.
Дверь за ней не хлопнула. Она просто закрылась, отсекая прошлое. В комнате остался только Костя, один на один со своим стыдом, своей злостью и звенящей пустотой, которая отныне должна была стать его вечной спутницей. Скандал достиг своего апогея, и на этот раз он был окончательным. Мосты были сожжены дотла, и никто не собирался их восстанавливать. Все были окончательно и бесповоротно поссорены, каждый остался со своей правдой и своей болью, не находя в себе сил для прощения или понимания…
