Утро в квартире на третьем этаже хрущёвки началось с классики: закипел чайник, уронили ложку, запищала мультиварка, и с кухни донёсся стук открываемого ящика. Ольга, босая, с растрёпанным хвостом, присела у микроволновки, чтобы достать кашу для сына. Маленький Сева скакал по комнате в поисках одного носка и чего-то бубнил про «человека-паука с одним глазом». Муж, как всегда, уже двадцать минут сидел на краю дивана, с закрытыми глазами и телефоном в руке. Его утро не начиналось до того самого момента, пока он не увидит прогноз погоды, курс доллара и… сообщения от мамы.
— Петь, ты ребёнку-то поможешь одеться? — Ольга поправила лямку майки, оглядела кухню, на которой после вчерашнего ужина не хватало только мухи с флагом капитуляции. — Или ты в «молчанку» до девяти?
— Щас, — буркнул Пётр и на автомате нажал кнопку громкой связи. — Мам, да, привет. Я только проснулся…
Ольга закатила глаза, достала из холодильника яйцо, разбила — и тут оно вылилось с подозрительно зелёным запахом. Отлично. Утро пошло по плану.
— …Да, понял. Сегодня? Сейчас? С чемоданами?
Она обернулась.
— Петя?
Он молчал, как школьник на линейке. Потом посмотрел на жену взглядом, в котором стояло всё — от страха до вины.
— Мама сказала, что Денису с Наташей квартиру отдала. Переезжает к нам. Сегодня. Уже в такси.
Ольга уронила ложку в кастрюлю. Металлический звук был настолько точным, что Сева даже перестал петь песню из мультика.
— Ты издеваешься?
— Она же моя мать…
— Она — твоя мать, но я — твоя жена. И это наша квартира! Моя квартира, Петя! Мы же договаривались! — голос у неё сорвался. Не потому что злилась. Потому что поняла: никто не спрашивал. Всё уже решено.
Два часа спустя на лестничной клетке раздался стук. Не звонок, нет. Такой уверенный, хозяйский стук. Будто это не она к ним пришла, а они к ней. Пётр сник, Сева юркнул в комнату. Ольга медленно подошла к двери. Открыла.
Галина Викторовна стояла в пальто цвета «мокрый бетон», с двумя чемоданами на колёсиках и сумкой на плечо, из которой торчала повязка от давления и салфетки.
— Здравствуй, Оля. — Голос был настолько ровным, что хотелось развернуться и уйти.
— Вы к кому?
— Не язви, я знаю, ты дома. — Она шагнула внутрь, и чемоданы вкатились следом, будто сами. — Вот. Денису квартира нужнее. Женится он. А я что, одна в старости? Вдруг упаду? Кто меня поднимет?
— Скорая. Или соседи. — Ольга скрестила руки. — Галина Викторовна, вы бы хоть позвонили.
— Звонила. Петя сказал, что ты будешь не против. — Она кивнула на сына, который уже стоял за Ольгой, опустив глаза. — Да и что ты так волнуешься? Я же не навсегда. Пока ребята устроятся…
Вечером, когда Сева уже спал, и кухня снова стала полем боя — теперь уже не с яйцом, а с нервами, — разговор перешёл в плоскость, близкую к драке.
— Я тебя просто просила: не делай этого без меня! — Ольга металась по кухне, словно спасала каждый квадратный метр своего мира. — Ты знаешь, как она… Она будет везде. В шкафу, в ванной, в телефоне, в тарелке. Она будет строить нас! Уже строит!
— Ну что мне было делать? Она моя мать, Оль! Она отдала квартиру брату, потому что ему тяжело. А ей куда идти? Ты бы хотела, чтобы я сказал ей: «мама, поживи на лавочке»?
— Нет. Я бы хотела, чтобы ты спросил: «мама, а почему ты решила отдать квартиру, не подумав, где будешь жить?» — Ольга схватилась за виски. — А знаешь, почему не подумала? Потому что знает, что ты подстелешь соломку. Всегда. И её, и Денису, и Наташе. А я? Я должна подвинуться. Я — навсегда лишняя в своей квартире!
— Ты преувеличиваешь, — пробормотал Пётр.
— Ага, конечно. Ну подумаешь, невестка с утра идёт в душ, а свекровь уже там, с маской на лице и щипчиками в руках. — Она зло усмехнулась. — Или когда я жарю мясо, а она говорит, что «сало вредно» и вообще «женщины с такими бедрами не должны есть после шести». Это нормально, да?
Ночью Ольга спала плохо. Точнее, не спала вовсе. Она слышала, как Галина Викторовна кашляла, шаркала тапками, дважды включала чайник. А в голове крутилась одна и та же мысль: её тут не должно быть. Но была. И Пётр ничего не сказал. Ни разу.
Утром она собрала сумку. В сумке — паспорт, банковская карта, зарядка, смена белья, документы. Сева поцеловал её в щёку и пошёл к бабушке, которая включила мультики. Пётр стоял у двери.
— Ты куда?
— Поживу у Светки пару дней. Мне нужно подумать.
— Оля, не уходи вот так. Мы же можем поговорить…
— Мы уже. Говорили. — Она натянула куртку, застегнула молнию. — Я просто не хочу больше видеть, как моё мнение — не считается.
— Это ненадолго. Денис им подыскивает ипотеку…
— Да неважно. Важно, что всё решается без меня. Я тут просто… как обои. Обновить можно, если надо. — Она посмотрела ему в глаза. — А я не обои, Петя. Привыкай.
И хлопнула дверью.
Первые два дня у Светки Ольга чувствовала себя как школьница на каникулах. Свобода, тишина, никто не спрашивает: «А ты куда это намылилась?» или «А зачем тебе новая юбка, ты же замужем». Светка — её подруга ещё с универа — жила одна после развода и, в отличие от Ольги, успела свыкнуться с мыслью, что одиночество — не наказание, а подарок.
— Так. Смотри, — Светка кивнула на полку в ванной. — Вот твоя щётка, вот крем. И шампунь не трогай — у меня волосы крашеные, а у тебя натуральные. Пересушишь.
— Поняла, начальник, — усмехнулась Ольга, присев на табурет у кухонного столика. — Боже, как же хорошо, когда никому ничего не надо!
— Ты сейчас, конечно, кайфуешь, — сказала Светка, доставая из холодильника сыр. — Но это не решение. Что дальше?
— Не знаю, — призналась Ольга. — У меня ощущение, будто я гостья в своей жизни. Квартира — свекровина, деньги — семейные, но распоряжается ими Петя. А я кто? Приложение к кастрюле?
Светка прищурилась.
— Ты всегда так про себя думала?
— Нет. Раньше казалось, что это временно. Ну вот сейчас мы подкопим, купим своё жильё… Потом — вырастим Севу. Потом — съездим в отпуск. А сейчас понимаю: никто никуда не собирается. Всем удобно. Кроме меня.
Тем временем в квартире на третьем этаже начинался лёгкий бардак. Галина Викторовна проснулась в семь, поставила чайник и начала переставлять банки на кухне. Соль «не там стоит», полотенца «слишком яркие», половник «вечно грязный». Сева получил выговор за то, что жевал печенье на диване, а Пётр — за то, что не закрыл окно на ночь: «надует ребёнка!»
Когда он попытался сварить себе яичницу, мать буквально выдернула сковородку у него из-под носа.
— Ты же на работу идёшь. Что это за завтрак — яйца? Вот, кашу тебе сварила. Манную. С мёдом.
— Мам, я же не ребёнок…
— А кто у нас до сих пор не женится, как следует? Безответственный. Вот Олечка — хозяйка. Хотя, конечно… взбалмошная стала. Бросила всё и ушла. Семью так не бросают.
Пётр промолчал. Он уже десять минут пытался найти зарядку для телефона — та, как выяснилось, «мешала» и была убрана в тумбочку к пижамам.
Ольга, тем временем, обдумывала ситуацию. Она всё ещё любила Петра. Вернее, любила того Петра, с которым они вместе выбирали обои в зал, смеялись над Севиными первыми словами и дрались за пульт от телевизора. Но сейчас он был другим — тихим, забитым, вечно виноватым. Как будто она — враг.
И всё же, когда на третий день он позвонил, она взяла трубку.
— Привет.
— Привет, — тихо сказал он. — Я соскучился.
— А я — отдохнула.
Молчание.
— Сева просит, чтоб ты пришла. Спрашивает, ты его всё ещё любишь…
— Пусть знает: люблю. Но не люблю, когда мною управляют. Даже через ребёнка.
— Понимаю.
Она слышала, что он действительно пытается понять. Но этого было мало.
— Я не могу вернуться в тот дом, где нет моего угла. Где всё — мамино, твое, Севино, но не моё. Понимаешь?
— Понимаю, — снова сказал он. — Я поговорю с мамой. Поищу ей комнату. Может, снимать начнёт. Денис должен помогать, не только мы же…
— А ты это ей скажешь — или мне предложишь сказать?
На том конце тишина.
— Я скажу, — наконец выдохнул он. — Только вернись. Я без тебя как без кожи, Оль. Хожу — и всё не то.
Она чуть не расплакалась. Потому что тоже чувствовала себя без кожи.
— Я подумаю, Петя. Только знай: я не чемодан без ручки. Меня можно потерять. И обратно уже не найти.
Тем же вечером Галина Викторовна сидела на кухне, скрестив руки. Пётр стоял у окна.
— Мам, тебе нужно поискать себе жильё. Мы с Олей — семья. Мы хотим жить отдельно.
— Ты меня выгоняешь?
— Я прошу. Я люблю тебя, но я — не твой мальчик из песочницы. У меня жена, сын, и я не хочу, чтобы мой брак развалился. А он развалится, если ты останешься.
Она смотрела долго. А потом, неожиданно спокойно, сказала:
— Хорошо. Я подумаю.
Это был прогресс.
Сначала всё казалось почти улаженным. Галина Викторовна действительно уехала — «на время» — к подруге детства в Серпухов. В квартире снова стало легко дышать. Сева скакал по дивану, будто его не сажали на цепь, а Пётр принёс Ольге кофе в постель. Он даже впервые за долгое время предложил сам поехать за продуктами — «отдохни, тебе полезно».
Ольга вернулась. Но с оговоркой: «одна попытка». Он кивнул. Она не верила.
Прошла неделя. Потом вторая. Жизнь вернулась в нормальное русло — со своими носками, крошками и перегоревшими лампочками. Пётр сменил тон, стал внимательным, чаще спрашивал: «А ты как хочешь?» — фраза, которую она раньше слышала только в рекламе шампуня.
Но однажды вечером телефон зазвонил. Пётр снял трубку, пошёл на балкон. Голос был напряжённый, потом тихий, потом совсем исчез. Он вернулся с таким видом, будто ему выдали диагноз.
— Это мама, — начал он, не поднимая глаз.
— Что случилось?
— У Дениса проблемы. С женой. Та требует прописку. А мама… снова к нам.
Ольга выпрямилась.
— Это шутка?
— Нет. Она сказала: «Ты же мать. Ты же не бросишь». Я не знаю, как её остановить. У неё истерика. Угрожает, что таблетки выпьет. И что мы — предатели.
Ольга молчала. Руки дрожали.
— Петя, ты же взрослый человек. Ты не носишь рубашки в первом классе. У тебя есть семья. Я. Сева.
— Я знаю. Но это же мать. Если с ней что-то случится…
— А если со мной? С моей психикой? С моим терпением?
Он смотрел на неё, как на ребёнка, который вдруг заговорил на японском. Не понимал. Просто не понимал.
— Ты хочешь, чтобы я ей позвонила? — Ольга вдруг встала. — Хочешь, я сама скажу, что в этой квартире она жить не будет?
— Оль… ну ты же знаешь, как она…
— Знаю, — перебила она. — Лучше всех. Я жила с ней. Слушала, как она жалела, что ты женился на мне. Как она воняла своей правотой на всю квартиру. Как она сдвигала мои вещи на кухне, чтобы «не раздражали».
— Оля, ну подожди…
— Нет, Петя. Подожди ты. Я не вернулась сюда, чтобы меня снова выталкивали за порог. Я не коврик. Я человек.
Он замолчал. Очень надолго. Потом вышел. Просто надел куртку и ушёл.
Он вернулся поздно. Пах перегаром, но был трезв. По-своему. Сел у двери, как школьник после двойки.
— Я сказал ей. Что не возьмём. Что не приедет. Сказал, что ты — моя жена, и если она меня любит, то должна уважать твои границы. Она… — он запнулся, — она сказала, что я ей больше не сын.
Ольга опустилась на пол рядом.
— А ты знаешь, что это не так.
— Знаю, — кивнул он, и впервые за много месяцев посмотрел ей прямо в глаза. — Но я понял: я не её собственность. И не твоя. Я сам по себе. И я хочу быть с тобой. Не потому что надо, а потому что надоело жить не своей жизнью.
— Доброе утро, Пётр, — сказала Ольга и обняла его. — Наконец-то ты проснулся.
Прошла неделя, вторая. Галина Викторовна не звонила. Передавала привет через Севу. «Бабушка занята». «Бабушка у врача». Ольга подозревала, что идёт торг: с сыном — нет, с внуком — да.
А однажды в дверь позвонили. На пороге стояла она. В плаще. С сумкой. В глазах — не истерика. Скорее — усталость.
— Я пришла не жить, — сказала она сразу. — Я хотела сказать… Пётр, прости. Я думала, ты мой мальчик навсегда. А ты вырос. И пусть.
Он промолчал. Ольга шагнула вперёд.
— Проходите.
— Не надо. Я просто хотела сказать: вы были правы. Я — полезный человек. Пойду помогу Денису. А вас больше тревожить не буду.
Повернулась и ушла.
Они стояли в тишине. Потом Ольга прошептала:
— Ты слышал?
— Да. Кажется, мы её потеряли.
— Нет, — покачала она головой. — Мы её вернули. Настоящую. Только в другой упаковке.
