Люба стояла у кухонного окна и мешала кофе в чашке с надписью «Шри-Ланка». Чашка была старая, отколота с краю, но любимая — покупали с Сергеем, когда еще ездили в отпуск, когда еще были молодыми, и всё было по любви, а не по расписанию и обязанности. За окном томно тянулись тучи, как плохо проглаженные простыни, и ветер мяукал в трубе, словно просился обратно в март.
— Ну вот и май, — пробормотала Люба. — Снова грядки вместо жизни.
На кухню, как на репетицию семейной трагикомедии, вошёл Сергей. В руках — газета с пятном от борща, на лице — то самое выражение, когда человек как бы ни при чём, но сейчас точно скажет что-то, после чего начнётся скандал.
— Слушай… — начал он осторожно, пряча глаза. — Мама тут подумала… Может, всё-таки присмотреть дачу? Недорого, в Снегирях. Хорошее место. Электричка рядом, вода есть.
— Мама подумала, — повторила Люба, резко поставив чашку. — А ты когда думал последний раз? Когда молча съел мои деньги с карты на свои рыболовные прибамбасы?
— Да не начинай. Мы ж хотели на свежий воздух. Ты сама говорила — устала от города. Вот будет где душой отдохнуть.
— Я говорила, что хочу отдыхать. А не пахать, как лошадь. На «даче» твоей «мамы».
Сергей пожал плечами, сел за стол, раскрыл газету и притворился, что умеет читать, хотя с детства больше понимал картинки. Люба пристально смотрела на него. Сердце у неё уже начинало отбивать старую как мир симфонию: «Ты опять всё спустил, а я опять всё тащу».
За спиной хлопнула входная дверь — как гильотина. В комнату влетела Нина Петровна, женщина с лицом, будто вырезанным из бересты — всё в морщинах, но крепкое, колючее, надолго.
— Любонька, привет! Я тут пирожков принесла — с картошкой. Ты ведь не печёшь, знаю я. А между делом, там, у Светки соседка продаёт дачу. Почти даром. Только надо быстро решить, пока другие не утащили.
— Какая Светка? Какая дача? — Люба медленно разворачивалась к свекрови, как крейсер «Аврора».
— Светка, племянница Тамары. Ну ты её не знаешь. Но там огород — о-го-го! Земля — что масло! Сажай — и всё растёт. Я бы сама взяла, да пенсия… А вам с Серёженькой — самое оно! Свежий воздух, картошка своя, клубника. А то в магазине — пластмасса, не еда.
— Мам, ну да, — вставил Сергей, — Люба ведь сама жаловалась — огурцы, говорит, безвкусные.
— Так пусть едет на поле и ест их там! — рявкнула Люба, не сдержавшись. — Я, может, человек, а не трактор! Мама, говорите вы… А меня вы хоть спросили?
Нина Петровна моментально приняла позу оскорблённой святой.
— Ну, конечно, я — лишняя. Старуха с огородом. И кому я нужна. Хотела как лучше, чтоб вам помочь, а тут на меня кидаются. Всё вам не угодишь.
Сергей испуганно погладил её по плечу:
— Мааам, ну не обижайся, Люба просто устаёт…
— А ты не устаёшь, Серёж? — резко повернулась Люба. — Ты только и делаешь, что на работу ездишь и с удочкой по выходным. А кто мастерскую тянет? Кто налоги платит? Кто шьёт за троих, пока «дача» где-то в мечтах у вашей родни?
— Зачем ты так? — голос у мужа стал тонким. — Мы ж семья…
— Вот и семья твоя — мама. Живи с ней на даче. Сажайте там свои огурцы.
В глазах у Нины Петровны блеснуло торжество — она таких сцен ждала. Любила смотреть, как невестка теряет контроль. А ещё больше любила потом рассказывать подругам: «Вот такая она, эта ваша Люба. Эгоистка и стерва. А я, старая, терплю.»
— Если ты против, — с притворным спокойствием сказала Нина Петровна, — я могу сама взять на себя хлопоты с покупкой. У меня в заначке лежит немного. А вы уж там, как хотите.
Люба посмотрела на Сергея. Тот молчал. Потому что всегда молчал, когда надо было сказать. Особенно — сказать жене: «Ты права».
Вечером Люба села в ванной с бокалом дешёвого вина и закрыла глаза. Гудели ноги, ломило спину. В мастерской — завал. Дом — как склад. Муж — как мебель. И ещё эта проклятая дача, которую опять повесили на неё. Не было и тени радости, одни только вздохи и жгучее чувство несправедливости, будто она снова в школе, где кто-то списал у неё и получил пятёрку.
Через неделю они купили ту самую дачу.
На свои. На Любины.
— Ничего, — сказала Нина Петровна, — я потом отдам. Хоть частями. Или внукам достанется.
У Любы не было детей.
У Нины Петровны — был святой долг: выжать из невестки всё.
Прошёл месяц с покупки дачи. Казалось бы, время — отдыхать. Но не Любе отдыхать. Её жизнь превратилась в нескончаемый рейс: мастерская — электричка — Снегири — тачка — тяпка — обратно. А душа тем временем куда-то испарилась. Как утренний туман над грядками.
Люба тянула по рельсам очередной рюкзак с продуктами, проволокой, семенами и двумя рулетками — Нина Петровна вчера увидела на YouTube какой-то «лайфхак» и приказала срочно всё измерить и перепланировать.
Сергей сидел на даче с видом монаха в медитации и чесал ухо граблями.
— Я тебе говорил: эту вишню надо выкорчевать, — сказал он, как будто обсуждал философию Платона.
— Ага, — фыркнула Люба, — и кто это будет делать? Ты, небось? Или твоя мама?
Сергей промолчал. Как обычно. Он вообще был мастером молчаливых поражений. У него всё выражалось в кивках и глухих «угу». Иногда казалось, что с ним можно жить всю жизнь и не узнать, как он к тебе относится. Не потому что скрывает — просто там ничего нет.
— У меня заказ на сорок блузок. Срок — три дня. Я на себя взвалила всё: мастерскую, бухгалтерию, ткани, клиенты, пошив… И тут — дача. Ради чего, Серёж?
Он пожал плечами.
— Ну ты же говорила, что хочешь свой уголок. Чтобы в тишине… помидоры…
— Я хотела ТИШИНУ, а не коменданта в лице твоей мамы!
Нина Петровна, как по заказу, вынырнула из-за дома с граблями, как древнегреческая богиня сельского труда.
— Любоооонька! Я тут решила — надо будет сарай разбирать. Полгнил. Мы с Сергеем начнём завтра, а ты — сделаешь чертёж. Ты ж у нас умная.
— А может, ты уже сама что-нибудь сделаешь, а, Нина Петровна? Я, между прочим, здесь не сторож и не разнорабочий.
Свекровь закатила глаза.
— Ой, началось. Я ведь ради вас стараюсь. Чтобы уют был. Чтобы вам хорошо. А вы мне — в лицо! Вот так у нас стариков и уважают…
— Да кто вас не уважает-то?! — взвыла Люба. — Я уважаю, но себя уже перестала.
Тишина повисла плотным, тягучим пластом.
На следующий день в мастерской Люба рухнула прямо за машинкой. Руки дрожали, глаза жгло от недосыпа, шея словно наломана. У неё не осталось ни одной вещи в жизни, которая была бы «для себя». Всё — «надо», «должна», «срочно», «для них». На мобильном трезвонил Сергей: «Ты не забыла — мама просила пленку для теплицы купить».
Она не взяла трубку.
Вечером, уже дома, Люба поставила перед Сергеем тарелку с макаронами.
— Я продаю дачу, — спокойно сказала она.
Сергей застыл.
— Что?
— Ты слышал. Я подаю объявление. Пусть обратно на YouTube смотрит — как жить без дачи. Я больше не могу. Я загоняюсь. У меня кружится голова от усталости. А ты… ты просто сидишь. Ты даже не замечаешь.
— Но… ты же сама… Мы же…
— НЕТ. Это была не «мы». Это была «она». И ты. Я — исполнила. Но это не моя жизнь. Это… каторга. Я даже на своём участке ничего не сделала — всё время на её!
Сергей встал.
— Ты не можешь вот так взять и решить.
— Я могу. И знаешь что? Я подумываю и о другом. О том, что вообще, может, жить нам уже не стоит вместе.
Он замер.
— Это что — угроза?
— Это — последствие, Серёжа. Последствие твоего отсутствия. Твоей мамы. И всей этой дачной жизни, которой ты не живёшь, а я — в ней умираю.
Она вышла из кухни, оставив его один на один с макаронами. Холодными. Как их брак.
Через неделю Люба подала документы на продажу. Всё, что она получила за эти месяцы, — это синяк под глазом от упавшей ветки, срыв голосовых связок от крика на грядках и нервный тик от Нины Петровны, которая теперь звонила по три раза в день: «Люба, я не понимаю… Ты с ума сошла? Такую землю продавать?!»
— Да, — сказала Люба в трубку. — Сошла. И мне хорошо.
Сергей молчал. Он просто перестал с ней разговаривать. Ходил мимо — как ветер в форточке: холодный, насквозь. Было понятно: он ждал, что она передумает. Сдастся. Откатится. Как всегда.
Но Люба не собиралась.
— Дочка… — сказала Нина Петровна в последний раз, подкрадываясь с жалобной интонацией. — Ну ты ведь понимаешь, как это подло — бросить нас вот так…
Люба повернулась к ней, устало, но твёрдо.
— Подло — это когда человек вкладывает в дачу не деньги, а свою жизнь. А ему в ответ: «Давай ещё». Я ухожу. И больше не вернусь.
И ушла.
Из дачи. Из семьи. Из болота, где её использовали под «общее благо».
Прошло три месяца.
Люба вернулась к себе — в маленькую, но уютную двушку на Кутузова. Пыль с мастерской стерлась, заказы пошли в рост, голос стал ровным, без дрожи. В глазах опять появился свет. Не лампочка Ильича, конечно, но уже не уголь в кочегарке.
Развод оформили быстро. Сергей не сопротивлялся. И Люба не настаивала. Всё вышло без трагедии — даже скучно. Как будто развелись два соседа по скамейке.
Нина Петровна перестала звонить. Сначала — грозилась судом. Потом — говорила, что «вообще всё забудет». В итоге просто прислала эсэмэску: «Пусть тебе эта твоя свобода в горло встанет». Люба ответила: «Лучше пусть, чем лопата».
Вроде бы всё устроилось. Жизнь наладилась. Но что-то всё равно не отпускало. Было чувство — как будто после шторма вылез из подвала, а солнце светит так ярко, что глазам больно.
— Здрасьте, — сказала курьерка, вручая букет.
— А у меня, значит, мужей-то больше нет… — пробормотала Люба, беря цветы. — Это кто ещё?
Открытка: «Ты прости, что всё испортил. Я не знал, как быть. Если сможешь — приедь. Тут… проблема». Подпись — Сергей.
Она села на диван. Секунды текли, как мёд с банки. Липкие и противные.
— Нет, ну что ещё?
Позвонила. Он сразу снял. Голос был уставший, нервный.
— Люба… прости, что потревожил. Я просто не знал, кому ещё…
— Ты на даче?
— Да. Тут… маме плохо. Сердце. Скорая увезла. А я… остался. Один. И всё рухнуло. Мы… долги. Кредит на сарай. Ремонт крыши. И я… не знаю, как быть. Люба… Я всё понял. Серьёзно.
— Поздно понял. Но я приеду. Не ради тебя. Не ради неё. Ради себя.
Она бросила трубку, накинула пальто и вышла.
На даче было серо, промозгло и пусто.
Сергей стоял посреди двора, как пугало. Постарел. Или так свет падал — не поймёшь.
— Привет, — сказал он, виновато.
— Где мама?
— В больнице. В реанимации.
— Ужасно. Что случилось?
— Давление. Сердце. Врач сказал — стресс. А потом добавил: «Может, ей полегчает, если перестанет пахать, как трактор».
Люба усмехнулась — криво.
— Вот это «если» мы ей предлагали. Много раз.
Он кивнул.
— Я всё развалил, да?
— Ты просто ничего не строил. Ждал, что кто-то всё сделает за тебя.
Они сидели на лавке. Молчали.
— Мне страшно, Люба, — вдруг сказал он. — Всё рухнуло. Работа еле дышит. Дача эта — как чемодан без ручки. И мама… Мне кажется, я сам ребёнок. Только седой.
Она посмотрела на него внимательно.
— Серёж… я тебе не нянька. И не спасатель. Я однажды уже пыталась быть женой, мамой, работницей, овощеводом и кроликом-энергайзером. Не срослось. Знаешь, почему?
— Почему?
— Потому что меня никто не спрашивал, чего я хочу. Я сама себя не спрашивала.
Через три дня Нина Петровна пошла на поправку. Люба навещала её один раз. Без обид, но и без лирики.
— Люба… я была неправа. Но всё же… может, ты вернёшься? — тихо сказала она.
— Нет, Нина Петровна. Я больше не вернусь туда, где меня нет.
Она вышла, не оборачиваясь. Дача осталась стоять за спиной — как памятник тому, чего не надо было делать.
Спустя месяц она сняла дом в Сочи. Маленький, с белыми стенами и видом на зелёную речушку. Без дачи. Без граблей. Без свекрови.
— Что вы делаете в Сочи? — спросил таксист, когда вёз её с вокзала.
— Учусь жить. Сама с собой. Без людей, которым от меня только нужно. Я себя теперь выращиваю. Как грядку. Только полив — с любовью, а не по графику.
Он кивнул.
А она смотрела в окно и думала: «Вот, теперь — моя земля. Обетованная. Наконец-то».
