Квартиру Виктория вылизывала так, как будто в ней собирались снимать рекламу моющих средств: всё блестело, пахло свежестью и стояло ровно под углом девяносто. Беспорядок она переносила, как таракана в супе — чисто теоретически. Муж, Павел, давно смирился: тапки у порога, носки строго в корзину, чашка — только в раковину и сразу мыть. Он даже шутил друзьям, что живёт в музее порядка, где экспонаты — это его трусы, если вдруг поленится убрать.
— Вика, я как в армейской казарме, только чище, — говорил он с ухмылкой, — даже унитаз блестит, как шлем у командира.
Она улыбалась, но в глубине души знала: вот в этом порядке и есть её душевное равновесие. Её жизнь. Потому что вокруг — бардак. И в стране, и на работе, и на улицах. А дома — порядок. И никто сюда не должен лезть.
До недавнего времени никто особо и не лез. Свекровь, Елена Анатольевна, появлялась редко, с кислым лицом и сумкой, набитой вареньем из одуванчиков и замечаниями по поводу «каких-то холодных обоев». Бабка старая школа. Наталья — сестра Павла, или, как Виктория про себя называла, «Фурия из тринадцатой квартиры», жила отдельно, в браке, который, казалось, держался на взаимной нелюбви и ипотеке. Контакт с ней был минимальным. До одного злополучного дня.
— Викусь, Наташка на пару дней к нам приедет, — сказал Павел, виляя глазами, как кот, который только что съел отбивную с плиты.
— Почему?
— Да у них там с Валерой опять… Короче, она психанула, съехала. Пока не наймёт что-то, побудет у нас.
— На пару дней?
— Да.
Два дня Наталья прожила как залётный турист на all inclusive. Утром — кофе с пенкой на Викториной чашке с лавандой, вечером — Викторин плед, завернувшись как в кокон. Одежда валялась по креслам, волосы — по раковине, тушь — по полотенцам. Павел делал вид, что ничего не замечает. Виктория не делала вид. Она замечала всё.
На четвёртый день, когда в холодильнике пропала половина запечённой курицы, приготовленной «на завтра», Виктория сорвалась.
— Наталья, у тебя дома что, тоже курицы сами к тебе в рот прыгают?
Та посмотрела, как будто ей предложили вручить Нобелевку за аппетит.
— Я думала, это общее. Мы же семья.
— Семья — это когда спрашивают. А не когда жрут, что найдут.
— Ой, да не будь ты такой стерильной. Тебя, видимо, в детстве забыли на стирке.
Павел в этот момент появился из ванной, не вовремя и не в тему.
— Девочки, ну что вы… Наташ, не обращай внимания, у Вики просто…
— У Вики — нервы, потому что её дом превращают в коммуналку! — выпалила Виктория.
Свекровь прибыла, как ГАИ на аварию: неожиданно, с осуждением и с ощущением, что виновник тут один — Виктория.
— Ну надо же быть добрее, Викочка. Это ж родная сестра твоего мужа. В беде. Как можно быть такой… формальной?
— Елена Анатольевна, формальной я бы стала, если бы составила список, что Наташа уже тут испортила. Пока я просто недовольна. Очень.
— Господи, ну ты и заноза, — протянула Наталья. — Я же не на год приехала.
— Сегодня — нет. Но вот в воскресенье пошла в душ с шампунем, а в понедельник уже косметичка в ванной и тапки в прихожей. Я не подписывалась жить в троём.
— А Павел — подписывался? — ядовито заметила свекровь.
— Вы знаете, вот это и выясняется.
Конфликт зрело, как молоко на жаре. Виктория всё чаще задерживалась после работы. Появилась странная привычка заходить в круглосуточный, купить бутылку «Шардоне» и сидеть в машине, включив музыку и не глядя на экран телефона. Она впервые за десять лет брака не хотела идти домой.
Однажды вечером Наталья устроила вечеринку с подругами. В квартире пахло фастфудом, чужими духами и дешёвыми разговорами. Одна из подруг, в стразах и с нарощенными ресницами, спросила, не Виктория ли тут домработница.
Наутро Виктория собрала сумку. Не чемодан — просто сумку. Зубная щётка, косметичка, два свитера, нижнее бельё и документы. На кухне Павел наливал кофе.
— Ты куда?
— На пару дней. Как Наташа.
— Да ладно тебе. Всё же наладится. Ну бывает. Подумаешь — тапки не там, зубная паста не твоя…
Она посмотрела на него, как на незнакомца.
— Проблема не в тапках. Проблема — в уважении. Ты в курсе, что она взяла мою карточку и купила себе тушь?
— Да ладно… Она сказала, что ты разрешила.
— Конечно. И мохито с ней попила, и маникюр ей сделала. А потом — расчесала и уложила. Да?
Он замолчал.
Она ушла.
Ключ от квартиры оставила на полке. Рядом с ним — проездной. Она не знала, куда едет. Знала только, откуда уехала.
Комната в хостеле, куда Виктория переселилась, была похожа на аккуратную больничную палату после ремонта: белые стены, две кровати, общий душ и шкаф, в котором пахло чужими духами. Но зато было тихо. Никто не ел её продукты, не рылся в её белье, не комментировал количество подушек. Даже не стучался — и то радость.
Поначалу это казалось отдыхом. Покой, предсказуемость, не надо наступать на чьи-то «священные семейные узы». Даже посуда — всего одна чашка, одна тарелка. Утром чай в кофейне на углу, вечером звонки подруге из молодости, Лене, которая тоже как-то тихо разошлась с мужем три года назад и теперь разводила хризантемы на балконе и писала на доске объявлений об услугах сиделки. «Ты как?» — спрашивала Лена. «Привыкаю быть собой», — отвечала Виктория и удивлялась, насколько это правда.
Но через неделю Павел нашёл её. Позвонил среди дня.
— Нам надо поговорить.
Она смотрела на экран, как на извещение о долгах от налоговой: вроде бы не удивлена, но всё равно неприятно. Ответила.
— Зачем?
— Не по телефону. Можно — в кафе?
Они встретились в том же кафе, где когда-то обсуждали свадьбу. Тогда за окном лил дождь, и они смеялись, представляя, как будет идти «парад зонтов» у ЗАГСа. Сейчас за окном светило весеннее солнце, и смеха не было.
— Вик, всё пошло не так… — начал он, глядя в сторону.
— Это да. Особенно твоя сестра. Пошла не так лет двадцать назад.
— Она… она же не специально. Ей просто тяжело. У них с Валерой развод, уволили с работы, на шее дочка, ипотека. А тут ещё…
— Она украла мои деньги, Павел. Не забывай, что «тушь» стоила три с половиной тысячи. По моей карте. Я не удивлюсь, если она ещё что-то списала.
Он замолчал. Потом выдохнул.
— Вик, дело вот в чём. У неё крупные долги. Там кредитки, микрозаймы, штрафы. Ты не поверишь — почти девятьсот тысяч.
У Виктории перехватило дыхание. Не от суммы — от чувства, что её опять втягивают в чужую яму.
— Ты издеваешься?
— Я сам в шоке. Но коллекторы уже звонят. На городской. А он — на тебя оформлен. Понимаешь?
— Нет, не понимаю. Почему я должна за это отвечать?
— Потому что она — моя сестра. Я не могу просто отвернуться.
— А я — кто? Не могу понять, ты женат на ней или на мне?
Павел закрыл лицо руками.
— Я не прошу тебя отдавать долг. Я прошу… помочь. Хотя бы продать квартиру. Купить поменьше. Переждать. Втроём как-то. Потом разрулим.
— Втроём? Ты с ума сошёл?
— Она… она с дочкой уже у нас. Пока.
— Что значит «уже у нас»? Я съехала, а она заехала?
Он кивнул. Виктория встала.
— Всё. Мне больше не о чем с тобой говорить.
— Подожди. Ты хоть подумай. Мы вместе столько лет. Это же не просто «поссорились — разбежались». Это семья!
— Семья — это когда уважают друг друга. Когда не пускают в постель чужих тараканов. Ты — слабый. И она сожрала тебя целиком.
Она ушла, чувствуя, как с каждым шагом у неё внутри что-то освобождается. Как будто по капле выходит яд. Но радости не было. Было пусто. Очень.
Через пару дней она получила уведомление из банка: попытка снять крупную сумму с её счёта. Благо, операция заблокирована. Оказалось — в кошельке пропала карта. Маленькая деталь: когда Виктория в последний раз была дома за вещами, Наталья была «случайно» рядом. Всё сходится.
Звонила Павлу. Он не брал. Написала. Ответ пришёл через два часа: «Я узнаю. Это, наверное, ошибка».
Ошибка? Девятьсот тысяч — ошибка? Списанная карта — ошибка? Да у неё там целый музей ошибок.
Следующим утром её вызвали в полицию — из-за заявления по факту «подозрительной активности по карте». То есть теперь она ещё и на допросе.
Ночью Виктория стояла на балконе в одном изъеденном комарами халате, курила (впервые за восемь лет) и думала, как дошла до этого.
Одиночество — не страшно. Страшно — когда предают.
Она набрала номер Лены.
— Ты не спишь?
— Я пенсионерка. Я вообще не сплю уже лет десять. Что случилось?
— Я хочу развестись. Без скандалов. Просто — точка.
— Ну наконец-то. Господи, я уже думала, ты святой водой умываешься по утрам, чтоб терпеть таких.
— Спасибо тебе, Лен.
— Слушай, ты когда к нотариусу пойдёшь, позови. Я приду с хлопушкой и вином.
Через неделю она стояла в зале суда. Павел пришёл один. Наталья, видимо, решила, что ей важнее спа-день. Или очередной «новый» телефон. На лице Павла — усталость. Но Виктория смотрела мимо. Больше не болело. Он — прошлое. Она — нет.
Судья проговорил что-то, Виктория не слушала. Лишь в конце уловила: «Расторжение брака утверждено».
На выходе Павел дотронулся до её руки.
— Вик, может, всё же… ещё подумаем?
— О чём? О том, как разменять свою свободу на чужие долги? Нет, Паш. Я уже заплатила. Слишком много.
Прошла неделя после суда, и никто из них не написал первым. Ни Виктория, ни Павел. Как будто у них и не было семнадцати лет брака, дачи с полусгнившим сараем, разговоров на кухне по ночам и привычки молчать вдвоём в одно и то же время.
Боль не ушла, просто села где-то глубже. Уже не царапала — покалывала. Как память о старой травме, которую когда-то пережил, но теперь остался шрам.
Виктория переехала. Сняла небольшую квартиру в доме сталинской постройки: высокие потолки, толстые стены, из кухни видно сквер. Соседи — тихие, даже слишком. Пожилая женщина снизу стучала по батарее строго в 22:05, как будто по расписанию. «Живой метроном», — подумала однажды Виктория, прислушиваясь к этому звуку. Было даже уютно.
Работа осталась прежней — бухгалтерия в логистической фирме. Коллеги поначалу сочувствовали, потом — забыли. Все жили своими историями. Марина из соседнего кабинета ушла в декрет с четвёртым, будто в запой — безвылазно и с головой. Начальник стал заговаривать с Викторией о «новых горизонтах», но она только усмехалась. Ни к какому горизонту она сейчас не стремилась — ей бы просто спокойно посидеть у окна и послушать, как капает вода из крана, не боясь, что кто-то выругается за «лишние звуки».
Спокойствие длилось до вечера пятницы. Позвонила Елена Анатольевна. Бывшая свекровь. Виктория посмотрела на экран телефона — и ответила. Наверное, из старой вежливости. Или потому, что была в хорошем настроении после чашки кофе с курагой и ромом.
— Викочка… — голос матери Павла дрожал. — Я не знаю, к кому обратиться… У нас… беда. Наташу избили. Из-за долгов.
— Что?
— Там… эти люди… они пришли домой. Павел был на работе. Даша, её дочь, всё видела. Это ужас, просто ужас… Её увезли на скорой. Лицо не узнать…
— Она жива?
— Да. Но в больнице. У неё переломы, сотрясение. Павел в шоке. Он… он сказал, что виноват во всём. Ты бы его видела. Он весь как… пустой.
Виктория молчала. Говорить было нечего. Лишь в груди что-то зашевелилось — не жалость, не страх. Что-то другое. Тяжёлое, вязкое. Сложное.
— Почему вы мне это говорите?
— Потому что… — свекровь зарыдала. — Потому что ты всегда была умной. Ответственной. Ты могла бы… помочь. Просто… ну… хотя бы с квартирой. Чтобы продать. У Павла есть доля, ты знаешь. Может, согласишься продать? Часть долга закрыть…
— У меня нет ни сил, ни желания снова становиться банком для вашей семьи, — ровно сказала Виктория. — И вообще — он теперь мне никто.
— Но ты же была его женой. Ты же всё равно… человек с совестью. Это же его сестра. Его мать! Мы семья.
Виктория резко рассмеялась. Горько, звонко. До озноба.
— Семья — это не те, кто вытаскивает у тебя из сумки кошелёк. Это те, кто спрашивает, как ты. Хоть иногда. А вы все меня не спрашивали. Никогда.
Она отключила.
Через два дня в дверь постучали. Павел.
— Можно?
— Ты же не сам пришёл. Тебя прислали. Опять просить.
— Нет, — он говорил глухо, будто потерял голос. — Я пришёл… сказать, что ты была права. Насчёт Натальи. Насчёт меня.
Виктория кивнула. Молча.
— Я теперь не знаю, кто я. Всё рухнуло. С работы уволили. Из-за звонков. Даша ночами плачет. Я не знаю, как это разгрести.
— Это не ко мне, Павел.
— Я просто хотел сказать: прости. Я не понял тогда. Я тебя не берег.
— Поздно.
— Я знаю. Просто… хотел, чтобы ты это знала.
Он постоял на пороге, потом ушёл. Без драмы. Без попытки вернуться. Просто ушёл. И это было, пожалуй, самым честным поступком за всё их время вместе.
Прошёл месяц. Наталья выжила. Её лицо не восстановили до конца — шрамы остались. Коллекторы пропали, после того как в дело вмешалась полиция. Павел устроился на временную работу водителем. У Виктории всё было по-прежнему. Только что-то внутри стало иначе.
На кухне, наливая себе чай, она вдруг поняла — больше не боится одиночества. Это не пустота. Это — пространство.
Она позвонила Лене.
— Готовь вино и хлопушку. Я покупаю свою первую квартиру. Маленькую, но мою. Без долей и прописок.
— Господи, я жду этого момента со школы! — взвизгнула Лена. — И чтоб ни одного чужого носка на твоей сушилке!
— Ни одного. Обещаю.
Виктория больше не видела Павла. И не хотела. Его история — как старая вещь в шкафу: не выбросишь сразу, но носить уже невозможно. И не надо.
Она наконец поняла: никто не обязан терпеть, потому что «так принято». Никто не должен отказываться от себя ради «семьи», если в этой семье тебя нет.
Теперь у неё было всё: тишина, шкаф с её вещами, чай с ромом, подруга, которая не спрашивала «а ты не слишком гордая?» — и простор для себя. Этого оказалось достаточно.
