— Так, Елена, а это что у нас тут за кружка на краю стола? — с надрывом в голосе, будто обнаружила криминал, произнесла Ольга Петровна, — Ты же знаешь, у Кирилла с утра язва!
Елена закрыла посудомойку и медленно выпрямилась, сдерживая себя. На самом деле, кружку туда поставил сам Кирилл. Но ей не хотелось начинать день с объяснений. У неё теперь каждый день — это минное поле, где Ольга Петровна с улыбкой сапёра роется в её личном пространстве.
— Эта кружка не от кофе, а от ромашки. Я же не дура, Ольга Петровна, — с показным спокойствием ответила она, — А если бы и от кофе — Кирилл взрослый человек. Может сам следить, что пьёт.
— Конечно, взрослый, — протянула свекровь, — просто ты иногда забываешь, что ты теперь жена, а не девочка с маркетплейса.
Елена улыбнулась. Вот это был удар в живот, но вежливо, с упаковкой и бантиком.
— А вы иногда забываете, что у нас есть ключи от квартиры. Свои. И если бы не ваше ночное проникновение, я бы не проснулась в панике от скрипа входной двери.
— Ну извини, Лена, что не телепортируюсь через балкон, чтобы посмотреть, как там мой сын. Он, между прочим, был в депрессии до того, как ты появилась. Да и сейчас — не шибко весел.
Ах, вот и пошло по полной… Елена стиснула зубы. Кирилл, как обычно, в этот момент стоял в душе, пуская мыльные пузыри в такт полному игнорированию действительности. Муж её был человек мягкий, спокойный… и абсолютно непригодный для решения конфликтов. Особенно тех, что между матерью и женой.
— Я пойду на работу, — сказала Елена, беря сумку, — А вы… оставайтесь, конечно. Как всегда. Это же ваш дом.
Она не хлопнула дверью. У неё было слишком хорошее воспитание. Но если бы можно было дверями выговаривать обиду — она бы открыла соседям вход в ад.
Елена шла по улице, как по канату. Один неловкий шаг — и она провалится в депрессию. Неделю назад она впервые заметила, что какие-то вещи в их доме стоят не так. Сначала — глупость: пижама оказалась не под подушкой, а в шкафу. Потом — серьёзнее: исчезли старые письма, которые она хранила с детства. Потом — кто-то пролистал её личный блокнот, закрытый резинкой.
— Кирилл, я не уверена… мне кажется, кто-то трогает мои вещи, — сказала она ему вечером, сидя на диване.
— Кто? — удивился он, — У нас кроме тебя и меня только мама иногда бывает. Ты не думаешь, что это… ну… паранойя?
Ага. Паранойя. А ещё и шизофрения с примесью гистерии — если верить его мамочке.
Но дело было не в вещах. Дело было в том, что чувствовала Елена. В их квартире витал запах чужой воли. Как будто кто-то ежедневно раскладывал её жизнь по полочкам — не так, как она хотела. А так, как «должно быть по уму».
Ольга Петровна, между тем, хозяйничала с маниакальной педантичностью. Её можно было застать за сортировкой носков Кирилла, или за тем, как она поливала цветы Елены… но водой с уксусом.
— Это народный метод. Ты что, не читала? — кивала она строго, когда Елена хваталась за горшки с пожелтевшими листьями.
Народный? От какого народа? От народа токсичных свекровей?
Вечером того же дня она снова попыталась поговорить с Кириллом. Тот лежал на диване, в носках, которые ещё утром были в бельевом ящике.
— Кирилл… — начала она осторожно, — У меня ощущение, что у нас в квартире… ну… появляется кто-то. Когда нас нет.
Он даже не убрал пульт от лица.
— Мама, что ли?
— Вот именно, мама. Я тебя прошу: скажи ей не приходить без предупреждения. Это неуважение. Она роется в моих вещах. Моих! У меня исчезли записки из школы, она подменила мои духи на какие-то её дешёвые… Я в зеркало не узнала себя утром. И не потому, что постарела, а потому что пахла, как ваша семейная кладовая.
Кирилл усмехнулся:
— Лен, ну ты загоняешься. Она просто помогает. Ей скучно одной. Она считает этот дом… своим тоже.
— Вот именно. Своим. А он наш. Наш с тобой.
— Ну, формально, это моя квартира. Подаренная мне ещё от бабушки.
Формально? У Елены внутри что-то хрустнуло, как лёд под ногой. Она внезапно поняла: она не хозяйка ни в этой квартире, ни в этой семье. Она — приглашённая. С допуском по времени.
— Знаешь, Кирилл, — медленно сказала она, — Мне кажется, что если она так любит тут хозяйничать, то пусть и спит тут. А я пока поживу… у Веры. Или, не знаю, на съёмной.
— Лен, подожди, — он сел, — Ты что, серьёзно?
— Серьёзнее некуда.
И ушла. Спокойно. Без истерик. Внутри, правда, бушевал пожар. Елена впервые в жизни чувствовала себя второстепенной. Даже не ролью второго плана, а ассистенткой по костюмам в чужом спектакле.
Прошла неделя. Вера, её подруга, приняла её как родную. Холодильник был наполнен, вино — налито, подушки — пухлые. Но Елена не могла спать. Всё внутри чесалось от недоверия и обиды.
— Я установлю камеры, — сказала она Вере.
— Что?
— Камеры. В квартире. Я имею право. Я там прописана. И я не шпионю, я защищаюсь.
— Ты уверена, что хочешь увидеть то, что можешь увидеть?
— Очень.
Через два дня она установила две небольшие камеры. Одну — в гостиной, вторую — в спальне. Кирилл ничего не заподозрил: он думал, что она просто приехала за платьем.
А через три дня она увидела видео, от которого у неё пошли мурашки по ногам. Ольга Петровна, в удобных тапочках и с резинками на запястьях, словно она шла не по квартире, а в операционную, методично открывала ящики, щупала косметичку, вытаскивала таблетки и… заглядывала в нижнее бельё.
Не проверяла. Не путала. Заглядывала. Долго. С интересом. Как будто искала не вещь, а улику. Потом она открыла шкаф, достала платье Елены и… понюхала его. Сначала грудь, потом подол. И только потом аккуратно повесила обратно, как будто ничего не трогала.
В этот момент Елена поняла: это не забота. Это одержимость. Контроль. Манипуляция. Власть.
— Ты уверена, что хочешь ему это показать? — спросила Вера, когда они пересматривали запись третий раз.
— Не хочу. Но должна.
— И что будет?
— Не знаю, — пожала плечами Елена, — Но я больше не буду жить под видеонаблюдением. Тем более — чужим.
Вечером она села напротив Кирилла.
— У меня есть видео, — сказала она спокойно, — Хочешь — смотри. Хочешь — продолжай жить в своём мире, где мама — ангел, а я — невротичка.
Кирилл смотрел долго. Молча. Без слов. Потом выключил ноутбук.
— Мне нужно подумать.
— Ты уже подумал. Ты молчал всё это время. Это и есть твой ответ.
— Ты ей показал? — голос Ольги Петровны в трубке был высокий, звенящий, как бокал от шампанского, которым трясёт официант в пробке.
Кирилл молчал.
— Кирилл?! Что ты молчишь? Я спрашиваю — ты показал Елене, что я ничего плохого не делаю? Это же ты у неё на поводу! Она тебя науськала, да?
— Мама… — вздохнул он, — Я видел. Видео. Сам. Она не науськала. Это… правда.
— Какая ещё правда?! — взвизгнула она, — Она меня подставила! Установила камеры, как в дурдоме. Прямо в своей спальне. Там, где, между прочим, вы с ней… живёте. Это что вообще за женщина такая? Ты не видишь? Она больная!
— Хватит, мама, — глухо произнёс Кирилл, — Хватит. Это моя квартира, да, ты права. Но я не готов, чтобы ты входила сюда без моего ведома. Тем более — рылась в её вещах.
— Ах, вот оно как! Значит, теперь я — враг? Значит, эта… эта городская штучка тебе важнее, чем родная мать?!
— Мама, прошу, не начинай. Ты же понимаешь, я люблю тебя. Но то, что ты делаешь — это…
— Это забота! — закричала она, — Она отравляет тебя! Ты стал… мягкотелым. Ты забыл, кто ты! Я тебя на ноги ставила! А она тебе что дала? Эту показушную независимость? Домой приходишь, как гость! Носки в ящике — и то не ты положил! Я это сделала!
Кирилл медленно опустил трубку. Связь не прервалась — просто внутри него что-то хрустнуло. Мама всё ещё орала, но он уже ничего не слышал. Он вспоминал, как в детстве она всегда всё делала за него. Не из любви. Из контроля.
А в квартире было пусто. Точнее — тихо, стерильно, тревожно чисто. Как в музее, где экспонаты лежат, подписанные чужой рукой.
Елена приехала забрать последние вещи. Она не звонила, не предупреждала. Просто вошла.
И снова… чужой запах. Чужое бельё. Чужие правила.
На кухне стоял кулёк с пирожками. Домашние. С капустой.
— Серьёзно? — вслух сказала она. — После шпионажа — пирожки?
Она присела за стол. Не ела. Просто сидела. Вспоминала, как поначалу была рада, что у Кирилла такая «уютная, добрая мама». Как радовалась его аккуратности, привычке складывать вещи, не мусорить, быть «хорошим мальчиком». Как глупо — ведь это был не он. Это была она. Его мать. Которая лепила его всю жизнь, как вареник, и теперь не хотела отпускать даже на тарелке.
Зазвонил домофон.
— Да?
— Открой, это я, — голос Ольги Петровны был ровным. Без истерики. Даже ласковым.
Она открыла. С любопытством, как в плохом фильме — что будет дальше?
Ольга Петровна зашла, не разуваясь. В руках — туго набитая папка с бумагами.
— Я пришла, чтобы всё прояснить, — сказала она тихо.
— Ага. С протоколом обыска?
— Нет, — свекровь села, глядя в глаза, — С правами. Своими.
Елена прищурилась.
— Какими ещё правами?
Ольга Петровна раскрыла папку. Там были копии: договор дарения квартиры, завещание от бабушки, документы, которые подтверждали, что собственником жилья является Кирилл, но… с обременением.
— Я поставила условие в завещании. Это мой подарок сыну. Но с пропиской. Я тут прописана пожизненно. И имею право находиться в квартире в любое время, — спокойно проговорила она. — И я не собираюсь съезжать.
— Даже если вы нарушаете чужие границы?
— Границы? Это моя семья. Я имею право знать, с кем живёт мой сын. Чем он дышит. Кто его кормит. Кто его трогает. Кто его разрушает.
Елена встала. Медленно. И улыбнулась. Очень опасно.
— Знаете что, Ольга Петровна? Я больше не играю в вашу игру. Пусть вы прописаны. Пусть у вас есть доступ. Но у меня есть кое-что поважнее. Свобода. И независимость. И ваша квартира мне даром не нужна, если она с вами в комплекте.
— Уходишь? — голос стал холоднее.
— Я уже ушла. Сейчас просто беру вещи.
— А Кирилл?
— Кирилл… — она замолчала, — …ещё не определился. Но если он останется с вами — это будет ваша победа. И его поражение.
— Ты его не знаешь. Он всё равно вернётся. К тебе. И будет просить прощения. А ты будешь жалеть, что не осталась.
— Вот этого я и боюсь, — выдохнула Елена, — Что он вернётся. В эту… психиатрическую амбулаторию с пирожками.
Она вышла. Дверь за ней закрылась тихо. Ольга Петровна осталась сидеть одна. Рядом лежала распечатка видео. Та самая, с её «обходом территории».
Она долго смотрела на себя на фото. Потом резко скомкала бумагу, бросила в раковину и зажгла спичку.
А через два дня Кирилл приехал к Елене. Без чемодана. Без улыбки. С глазами, в которых что-то треснуло.
— Я видел, как ты ушла. И понял… что не хочу, чтобы ты ушла окончательно.
— А мама?
— Мама — это мама. Но она не должна быть между нами.
— Так что ты решил?
Он достал из папки бумаги. Договор купли-продажи. Квартиры. Со снятием обременения.
— Я продал её. Мы купим новую. Общую. Только для нас.
— А она?
— Пусть будет прописана хоть в трёх комнатах. Я поставлю ей звукоизоляцию и кормушку. Она может остаться в прошлом. С пирожками.
Тёплый ламповый свет, кресло, тишина, вкусный чай. Казалось бы — вот она, семейная идиллия. Елена смотрела в окно новой квартиры: восьмой этаж, уютная планировка, белые стены, свежий ламинат — без следов прошлого. Без сквозняков из тёщиной ненависти. Без чужих рук в её нижнем белье.
Но спокойствие оказалось наёмным. На пару недель. Как новенький чайник — работает, пока не протечёт.
Кирилл действительно выкупил ту квартиру, отдал ключи матери, переехал сюда, и даже пытался начать всё «с чистого листа».
Он стирал. Готовил. Да что там — впервые в жизни купил себе носки сам. Героизм.
— Ты не понимаешь, я просто хотел, чтобы вы поладили, — говорил он каждый вечер, как мантру.
А Елена думала: А если бы я не установила камеры? Ещё долго бы жила в спектакле, где мне дают роль «неадекватной». И аплодисменты — для Ольги Петровны.
И вот, когда вроде бы стало тише… в дверь позвонили.
Кирилл открыл.
На пороге стояла Ольга Петровна. В норковой шапке, хотя был май. В руках — сумка. В глазах — предсмертный укор.
— Мама?! Что ты здесь делаешь?
— Я пришла попрощаться, — сказала она так, будто сообщила, что уходит в монастырь.
— С кем?
— С тобой. С вашей… счастливой семейной жизнью. И с квартирой.
— Не понял, — Кирилл переглянулся с Еленой.
— Я продаю старую квартиру, — пожала плечами Ольга Петровна. — По-хорошему. По-матерински. Чтобы не мешать. Чтобы не быть обузой. Всё ради вас.
Елена нахмурилась. Такого поворота она не ожидала.
— Правда? — спросила она осторожно. — А что взамен?
Ольга Петровна села в кресло и устало выдохнула.
— Я нашла место. Пансионат. Для пожилых. Там тишина, порядок, врачи. Меня никто не гонит, никто не называет психом. У меня будет своя комната, телевизор и… кошка. Я решила: хватит бороться. Я сдалась.
— Мама, ну зачем ты так? — Кирилл подошёл, — Мы не гоним тебя. Мы просто… устали от твоего давления.
— Давление? — Ольга Петровна рассмеялась. — Я хотела тебе лучшего. Чтобы ты не стал тряпкой. А ты стал. Посмотри на себя! У тебя вон даже брюки в цвет стен. Где ты, Кирилл?! Где тот мальчик, который бился за оценку по физике, потому что «иначе мама расстроится»?
Елена не выдержала.
— Вот именно. Он бился. Не за себя. А за вас. А потом за институт, который вы выбрали. За работу, которую вы нашли. За свою жизнь, в которой вы — режиссёр, а он — марионетка.
Ольга Петровна посмотрела на неё. Тяжело. Без злобы. Даже — будто впервые по-настоящему.
— А ты думаешь, это было легко? Одной. Без мужа. Без поддержки. Растить ребёнка, быть для него всем — и мамой, и папой, и страховкой от жизни. Ты считаешь, мне это было в кайф?
— Я считаю, вы не умеете отпускать. — Елена подошла ближе. — И знаете, я вас даже понимаю. Но Кирилл — не ваша собственность. Он ваш сын, не проект. И вам надо научиться жить своей жизнью. А не его.
Ольга Петровна встала. Помолчала. Подошла к окну.
— Я всегда боялась остаться одна.
— Вы не одна, — тихо сказал Кирилл, — Вы просто не давали нам быть рядом. Без условий.
Она кивнула.
— Я поняла. Спасибо.
Взяла сумку. Шла к двери медленно, как на эшафот. И уже на выходе обернулась:
— Кстати. В квартире был сейф. Кирюша не знал. Я положила туда кое-что. На чёрный день. Для внуков. Если вдруг появятся.
— Спасибо, — сухо сказала Елена.
— И да… — свекровь улыбнулась, — Я переписала его на тебя.
— Что?
— На тебя. Не на Кирилла. Потому что ты — сильная. И в отличие от нас двоих — умеешь делать больно честно.
Дверь захлопнулась.
Прошло три месяца.
Квартира наполнилась смехом. Не детским. Пока. Но тёплым. Слышался запах ужина, кто-то включал музыку, и даже спорили — по-доброму.
Ольга Петровна переехала в пансионат. Не в самый дорогой, но уютный. Там действительно была кошка. И пара подруг, с которыми можно посплетничать.
Она не звонила каждый день. Не требовала. Просто писала: «Сегодня ели макароны. Медсестра симпатичная. А ты как?»
И Кирилл отвечал. Без раздражения. Без страха. Без чувства долга. Просто — от любви.
ФИНАЛ: В новом доме, на холодильнике, висела фотография. Кирилл, Елена, и Ольга Петровна в кресле, с кошкой на коленях.
На обороте — её почерк:
«Не контролировать — это тоже форма любви.»
