Утро началось с запаха жареных кабачков и комментариев, которые хотелось бы забыть, но не получалось.
— Ну вот и проснулась наша королева ателье, — произнесла Нина Витальевна, щёлкнув выключателем в прихожей. — В одиннадцать, как всегда. На работу не надо, конечно. Люди пашут, а у тебя платьица и кофточки.
— Доброе утро, Нина Витальевна, — натянуто улыбнулась Юлия, пробираясь мимо свекрови к кухне. — У меня не кофточки, а костюмы, и всё по индивидуальному заказу. У меня ателье, не ларёк с майками.
— Да хоть бутик в Париже. Всё равно дом-то не твой, — добавила та с ударением, которое не оставляло сомнений, к чему идёт разговор.
Юлия сделала глубокий вдох, открыла холодильник, где аккуратно лежал один огрызок лимона и гордо — варенье из смородины. Её варенье. Которое Нина Витальевна называла слишком жидким, как характер у некоторых женщин.
Борис, муж Юлии, в этот момент, как всегда, «был на объекте». Архитектор. Уехал в восемь утра. Объекты у него были всегда, когда запах начинал густеть в воздухе.
— Кстати, Боря вчера опять кашлял. Я ему сказала: у тебя нервное. От жизни между двух огней. С одной стороны — мать, с другой — жена с принципами. А на подушке-то всё равно один спит, — произнесла она, поджав губы.
— Что вы хотите, Нина Витальевна? — спокойно спросила Юлия, наливая себе кофе. — Прямо. Без танцев.
— Домик у моря хочу. — Она сказала это с таким видом, будто речь шла о покупке пачки соли. — Я нашла, в Геленджике. Маленький, но с балконом. Дышать воздухом. Море лечит, говорят. Мне здоровье надо поправить.
Юлия даже не сразу поняла.
— И? — с приподнятой бровью спросила она.
— Ну ты же говорила, что откладываешь. На развитие. Вот и вложишься. А потом, может, продадим — и в плюс уйдёшь. Как инвестиция. — Она сделала глоток чая, на лице — невинность котёнка. — Ну или тебе в старости пригодится. Если, конечно, Борис до того доживёт.
— Простите, вы предлагаете мне купить вам дом? — Юлия поставила чашку на стол. — Я правильно поняла?
— Не мне. Нам. Мы же семья. Боря мой сын. Ты его жена. Мы все — одно целое. Только ты как-то всё время отдельно.
Юлия молчала. В голове стучало: Как же Борис это допустил? Хотя что допускать — он просто молчит. Как обычно. Не лезет, не конфликтует, не принимает чью-либо сторону. Он же «за мир», как он сам говорит. Только мир этот почему-то всегда оканчивался тем, что Юлия терпела.
А вечером пришёл Борис.
— Я видел фотографии дома. Красивый, да? — сказал он, не глядя на жену, снимая куртку. — Мама давно мечтала. И стоит всего-то… Ну, ты знаешь, сколько.
— Ты серьёзно? — Юлия стояла напротив, в домашней кофте и с растрёпанными мыслями. — Ты вообще в уме? Мы с тобой обсуждали — расширить ателье, взять второго закройщика, аренду соседнего помещения… А теперь ты мне предлагаешь купить дом в Геленджике твоей маме?!
— Не маме, нам. Мы же поедем туда всей семьёй. Летом. Там воздух, море… Я там, может, работать начну удалённо. Ты бы отдохнула. Мама бы хозяйничала. Все довольны.
— Кроме меня.
— Ну не будь эгоисткой, Юль. Это шанс. Мама тоже стареет. Ты не замечаешь, но ей тяжело. А ты…
— А я, что? — голос у Юлии дрожал. — Я просто банкомат с ногами?
Он вздохнул, сел на табуретку.
— Мы все семья. Ты — часть этой семьи.
— А вы — часть моей спины, которая всё это тащит. — Она сказала это спокойно. И это было страшнее, чем крик.
Через две недели они поехали смотреть дом.
Юлия не хотела, но поехала. Потому что нельзя было не поехать. Потому что иначе Борис обижался, замыкался, начинал говорить про твой тон и про твою недоброжелательность.
Дом был… неплохой. Старый, с облупленным фасадом, но с видом на море и потенциалом.
— Вот здесь я бы сделала зону барбекю, — оживлённо сказала Нина Витальевна, поправляя платок. — И гамаки повесим. А наверху, на балкончике, посадим герань. Боречка, помнишь, у бабушки была герань?
— А мы точно об этом договорились? — холодно уточнила Юлия.
— Ну ты же сказала, что на развитие. А это и есть развитие. Недвижимость дорожает. — Нина Витальевна повернулась, улыбаясь, но губы у неё подёргивались. — Или ты хочешь, чтобы я умерла в однушке в Мытищах? Где плесень, соседи с дрелью и соседка, которая курит в подъезде?!
— Вы же там 30 лет живёте.
— И могу ещё 30! Но никому, кроме себя, я там не нужна.
Через месяц деньги были переведены. Юлия подписала половину документов — формально, как соинвестор. Остальное, как объяснил Борис, временно оформили на маму, пока всё не устаканится. Это временно, как все знали, в России всегда становилось навсегда.
Юлия всё чаще оставалась ночевать в ателье. Спала там, среди швейных машин, как среди друзей. Там было тише, чем дома.
А потом пришёл день, когда Нина Витальевна, вернувшись из Геленджика после первой поездки в новый дом, сказала:
— Я тут решила — летом туда переезжаю. Полностью. И Борис со мной.
— Простите?
— Ты же сама говорила, что тебе надо больше времени на работу. Вот и работай. А Боря там отдохнёт. Ну и… решит, чего он хочет. А ты не торопи. У всех должно быть личное пространство.
Юлия улыбнулась. Улыбка эта не была ни тёплой, ни холодной. Она была железной.
— Значит так. Я оплачиваю остаток по сделке. До копейки. Но дом — будет оформлен на меня. Полностью. И если кто-то думает, что я буду молчать и дальше, пока меня вытирают о коврик у входа — то ошибается.
— Это шантаж?! — завизжала Нина Витальевна.
— Нет. Это бизнес. Раз ты любишь про инвестиции — вот тебе инвестиции. Я инвестирую в своё спокойствие.
— Ты не имеешь права! Это наш дом!
— Нет, Нина Витальевна. Это мой. Дом у моря. И вы в нём больше не хозяйка.
А Борис… Борис просто молчал. Как всегда. Только взгляд у него был такой, будто он ждал, что кто-нибудь скажет ему, что делать. Но никто не сказал.
Юлия посмотрела на него — долго, пристально. Потом развернулась и ушла. Без пафоса. Просто — вышла из их жизни. На высоких каблуках.
Впервые за долгое время — в абсолютной тишине.
Прошла неделя после того, как Юлия вышла из той квартиры, где её молчаливый муж и разговорчивая свекровь жили, как в анекдоте: одна хозяйка, а вторая — Юля.
Она сняла себе студию рядом с ателье. Мини-кухня, окно в колодец, кровать-раскладушка и тишина. Божественная, чистая тишина, в которой никто не врывается утром с комментариями про твою кофту или выражение лица.
Но тишина оказалась на удивление липкой. В первые дни было чувство победы, потом — освобождения, а на четвёртый день накрыло. Было чувство, будто вырезали орган. Пусть воспалённый, но свой.
И всё же Юлия продолжала работать. С утра до вечера. Она взялась за клиентов, которых раньше спихивала на закройщицу — теперь шила сама. Руки болели, поясница ныливая, а в голове всё время крутилась одна фраза: «Ты не часть семьи». Вот уж это она поняла окончательно.
Однажды вечером, после особенно тяжёлого дня, когда очередная невеста решила, что кружево на спине должно быть не «слишком романтичным, но и не вульгарным», и вертела попой у зеркала полтора часа, Юлия зашла в «Магнит» и наткнулась на… Бориса.
Он стоял у полки с консервами. В руках — две банки кильки в томатном.
— Юля… — Он будто забыл, как разговаривать. — Привет.
— Привет. Тебя мама за рыбой послала?
Он опустил взгляд. Как школьник, которого поймали на курении.
— Мы… не разговариваем. С тех пор, как ты…
— Как я что? Открыла рот?
Он нервно хмыкнул:
— Ты же знаешь, у неё характер…
— А у тебя? — Юлия прищурилась. — Или ты по-прежнему арендуешь его у матери? Сдаёшь свои эмоции в подвал?
Он сделал шаг ближе, в руках по-прежнему болталась несчастная килька.
— Я не хотел, чтобы всё так получилось. Просто… я думал, вы договоритесь. Две умные женщины, взрослые. Я…
— Ты думал. Ты надеялся. Ты ждал. А я жила в этом.
Она достала банку оливок с полки и повернулась к нему:
— Ты когда-нибудь слышал, как это унизительно — платить за дом, в который тебя не приглашают?
Он кивнул. Медленно. Слишком медленно.
— Я скучаю, Юль.
— Это не диагноз, Боря. Скучают и собаки, когда хозяин уходит. Но потом идут и ластятся к первому, кто покормит.
— А ты злая стала.
— Нет, Боря. Я — трезвая. А ты всё пьёшь воду из-под крана и удивляешься, что живот крутит.
Он ничего не ответил. Просто стоял, с консервами в руках, в пятерочном освещении, как памятник упущенному моменту.
На следующий день в ателье заглянула Нина Витальевна. Без предупреждения, как всегда.
— Надо поговорить, — сказала она, не поздоровавшись.
Юлия, даже не подняв головы от ткани, произнесла:
— Вы что-то потеряли?
— Я теряю сына, — голос у Нины был сдавленный. — Он похудел, ходит, как призрак. Ночует у друга. Говорит, что не знает, где его дом. И я не знаю, чего вы добились, но он стал… чужим.
— Как я, да? — спокойно уточнила Юлия.
Нина опустила глаза. Первый раз — без напора, без укоров, без командного тона. Просто устало.
— Я, может, была резкой. Но я старалась, как могла. Боря у меня один. А ты… ты меня сразу не приняла.
— Потому что я не ваша дочь. Я — его жена. Я не обязана вас любить, я обязана уважать. А вы с этим уважением вытирали ноги, как об половичок. Я, знаете, даже думала: может, у вас трагедия? Может, вы одна, несчастная, вас муж бросил…
— Муж умер. — Нина сказала это жёстко. — Умер. И мне было тридцать девять. Борьке семь. А я одна. Без работы. Без помощи. В общежитии. А потом — по съёмным. И он — всё, что у меня было. Я держалась за него. До судорог.
Юлия впервые посмотрела на неё иначе. Не с презрением, не с усталостью. А как на женщину. Другую женщину.
— А теперь вы боитесь, что его у вас отобрали.
Нина кивнула.
— А он просто вырос. А вы не дали ему право. Вы его держите, как ручного голубя — и обижаетесь, что он не поёт.
Они замолчали.
Минуты через три Нина сказала:
— Дом… всё ещё можно переоформить. Если ты считаешь нужным. Я подпишу.
— А зачем? — удивилась Юлия. — Вы же так за него держались.
— Потому что я поняла, что не в доме дело. А в том, что вы — пара. И если я буду вам мешать, он будет вечно между вами. А мне это уже не в радость.
В тот вечер Борис пришёл к ней сам.
— Я всё видел. Мама сказала, ты была сегодня… другой.
— А раньше какая была?
— Резкая. Но справедливая.
Они молчали.
Юлия подошла ближе. Устало, но не враждебно.
— Я не знаю, что между нами осталось, Боря. Может, любовь. Может, просто привычка к двуспальной постели. Но я знаю, что если ещё раз в мою жизнь войдёт кто-то, кто будет говорить мне, что я должна, — я уйду. Без оглядки.
Он кивнул. И впервые — уверенно.
— Я не позволю.
— Тогда покажи это.
Он взял её за руку. Без слов. Просто так.
И в этот момент Юлия поняла, что можно, оказывается, не кричать, чтобы быть услышанной.
Дом у моря оказался не домом, а фронтом.
Сначала была пауза. Потом затишье. А потом — наступление.
С двух сторон.
Нина Витальевна позвонила через две недели.
— Я оформила документы. Дом теперь твой. Считай, подарила.
— Ага, с прицепом в виде совести, — сухо отозвалась Юлия, — но спасибо.
— И не надейся. Я за собой числила угол, если что. Сумку всегда могу поставить в коридор.
Юлия усмехнулась:
— Только через мой труп.
— Ну это ты загнула. Тебе ещё фигуру свою спасать.
Юлия замолчала. На удивление, не от обиды — а потому что впервые за все годы это был… почти юмор. Плохо завёрнутый, но без яда. Что-то вроде: Мы женщины. Мы злимся, но живы.
Юлия уехала к морю в середине сентября.
Муж остался в городе: якобы проект, якобы дела. Но в голосе у него звенело: Я не знаю, где моё место, и я боюсь, что ты узнаешь это раньше меня.
Дом встретил её сквозняками, пыльным светом и запахом новых стен — тех, которые ещё не прожили ни одной ссоры.
Она поднялась на второй этаж и встала у окна. Море было серым, холодным, будто выдохлось.
Как и она сама.
И тут зазвонил телефон.
— Юль, привет. Это Лена. Помнишь, я шила у тебя пальто с меховым воротником? Ну, я тут слышала… ты что, дом купила? На те деньги?
— На свои, Лена. Просто раньше они лежали под матрасом у Нины Витальевны.
— Слушай, ну ты даёшь. Борьку бросила? Или он тебя?
Юлия вдруг поймала себя на том, что не хочет объяснять. Ни про что. Ни про него. Ни про свекровь. Ни про дом.
Что-то внутри щёлкнуло. Как будто кто-то невидимый снял ей с шеи медаль «Терпеливой жены», протёр пыль и поставил на полку.
— Никто никого не бросал, Лена. Просто я больше не сдаюсь в аренду. Ни телом, ни душой.
На третий день у дома появился Борис.
Без предупреждения. Без звонка. С чемоданом. И с лицом, будто собирается сдаться с повинной.
— Привет, — сказал он, стоя в прихожей. — Я подумал…
— Серьёзно? — Юлия упёрла руки в бока. — Ты подумал? Ты — подумал?
— Ну ты не кричи сразу.
— Я не кричу. Я просто удивляюсь, что тебе понадобилось море, чтобы ты доплыл до мозгов.
— Я просто понял, что этот дом — это ты. Это не про метры, Юль. Это про тебя.
Она посмотрела на него. В его глазах была растерянность. Уставший человек, который слишком долго пытался жить на две кухни, и теперь не знал, как пользоваться плитой.
— Знаешь, что мне одна клиентка сказала? Что я теперь выгляжу свободной. Не счастливой. Не влюблённой. А свободной.
Он подошёл ближе. Медленно. Осторожно.
— Я не хочу, чтобы ты была свободной от меня. Я хочу, чтобы ты была свободной со мной.
Она усмехнулась. Почти беззлобно.
— А твоя мама знает, что ты сбежал с плена?
— Знает. Она даже сказала: иди, пока тебя не поздно спасать.
— Спасать?
— Ну… по-своему она заботится. Ты же понимаешь.
— Понимаю, — кивнула Юлия. — Поэтому она больше не живёт с нами. Даже в мыслях.
— Юль… — он вздохнул. — А у нас… есть шанс?
Она подошла к окну. Посмотрела на серое, уставшее море.
— Боря, мы можем попробовать. Только ты должен понять одну вещь: если ещё хоть один раз кто-то скажет мне, что я должна, — он пойдёт вон. Даже если это будешь ты.
— Я не скажу.
— И ещё. Дом — мой. Всё, что в нём, моё. И я — не бонус к ипотеке. Я — человек. С опытом. С нервами. С усталостью. И я теперь дороже стою.
Он кивнул.
— Я тебя люблю, Юль.
— А я тебя — проверяю.
На следующее утро она вышла на террасу с чашкой кофе. Борис спал. Впервые — без тревожного лица.
На почте лежало письмо. Обычное. Без марок. Рядом — старый платок.
— «Юлия. Это просто напоминание. Если будете счастливы — дом ваш. Если нет — всё равно ваш. Просто, может, будете реже в нём ссориться. Простите меня. Нина».
Юлия засмеялась.
— Ах, Нина Витальевна. Сдаётесь без боя. Или хитро отступаете?
Она положила письмо на стол, а платок — в карман. Зачем? Неизвестно. Но что-то в этом было символично.
Свобода, она ведь не в том, чтобы уйти.
Свобода — это когда не боишься остаться. Даже одна. Даже в доме у моря. Даже с платком от свекрови в кармане.
Потому что теперь всё по-честному.
