Я стояла на обочине пыльной дороги, глядя на старую «Ладу Калину», которая теперь, видимо, была моим единственным наследством. Машина, доставшаяся мне от бабы Веры, выглядела так, будто пережила три войны и два потопа. Краска на капоте облупилась, бампер держался на честном слове, а из-под днища торчала какая-то ржавая железка. Я вздохнула, чувствуя, как горло сжимает ком.
Пол года назад баба Вера умерла. Ей было 87, и последние годы она почти не вставала с кровати. Мы с сестрой Леной по очереди приезжали в её маленькую квартирку в Ростове, привозили продукты, лекарства, слушали её бесконечные рассказы про молодость, про деда, которого я почти не помнила. Лена всегда была ближе к бабушке — она умела слушать, кивать в нужных местах, поддакивать. Я же чаще молчала, думая о своём. Может, поэтому, когда нотариус зачитал завещание, Лене достался бабушкин домик в Азове, с видом на море и старым вишнёвым садом, а мне — эта рухлядь на колёсах.
— Неудачница, — бросил мне Саша, мой гражданский муж, когда я вернулась домой и рассказала про завещание. — Даже старуха тебя обделила.
Он сказал это с такой лёгкостью, будто это было очевидно. Я хотела возразить, но слова застряли где-то внутри. Саша ушёл через неделю. Собрал вещи, кинул в чемодан свои рубашки и сказал, что ему нужна «нормальная женщина», а не та, что «вечно ноет и ничего не добивается». Я не ныла. Я просто молчала.
Теперь я стояла у машины, сжимая ключи в руке. В кармане лежала пачка сигарет, хотя я бросила курить ещё пять лет назад. Но сегодня утром, проходя мимо ларька, я зачем-то купила «Винстон» и зажигалку. Может, это был мой способ сказать миру: «Да пошло оно всё».
Я открыла дверь «Калины», и она заскрипела так, будто жаловалась на жизнь не меньше, чем я. Салон пах пылью и чем-то кислым, как старые книги. На заднем сиденье валялась бабушкина шаль, та самая, с выцветшими розами. Я взяла её в руки, и на секунду мне показалось, что я снова в её квартире, слышу, как она зовёт меня: «Оля, чайник поставь, а то остынет».
Я бросила шаль обратно и села за руль. Куда ехать? Я не знала. Может, в сторону моря, а может, просто по трассе, пока бензин не кончится. Главное — подальше от этого города, от пустой квартиры, от звонков Лены, которая теперь то и дело хвасталась ремонтом в своём новом доме.
Я повернула ключ. Машина кашлянула, задрожала, но завелась. И я поехала. Куда глаза глядят.
Трасса тянулась бесконечно, асфальт поблёскивал под солнцем, а поля за окном мелькали жёлто-зелёными пятнами. Я включила радио, но там орала какая-то попса, и я быстро выключила. Тишина была лучше. В тишине можно было думать. Или не думать вовсе.
Бензобак был почти полон — видимо, баба Вера всё-таки следила за машиной, хоть и не ездила на ней последние годы. Я вспомнила, как она рассказывала, что дед купил эту «Калину» в 2008-м, когда только вышел новый кузов. «Хорошая машина, надёжная», — говорила она, хотя я никогда не видела, чтобы она садилась за руль.
Через пару часов я остановилась на заправке. Купила кофе в пластиковом стаканчике и булочку с маком. Пока кассир пробивал чек, я заметила, что он как-то странно на меня смотрит.
— Вы в порядке? — спросил он. Парень был молодой, лет двадцати, с татуировкой на запястье.
— А что, не похоже? — ответила я, пытаясь улыбнуться.
Он пожал плечами и протянул мне сдачу. Я вышла на улицу, села на скамейку у заправки и закурила. Дым щипал горло, но я заставила себя сделать ещё одну затяжку.
Вернувшись к машине, я вдруг подумала о багажнике. Я даже не заглядывала туда. Может, там лежат какие-то бабушкины вещи? Старые пледы, банки с соленьями, которые она вечно возила на дачу? Я открыла багажник, и моё сердце ёкнуло.
Там лежал металлический кейс. Небольшой, но тяжёлый, с кодовым замком. Он был старый, с потёртой поверхностью, но выглядел так, будто его специально спрятали под куском брезента. Я потянула за ручку — кейс не открывался. Код был четырёхзначный, но я понятия не имела, что это может быть.
Я села на корточки, глядя на кейс, и вдруг почувствовала, как по спине пробежал холодок. Что-то подсказывало мне, что это не просто бабушкин хлам. Это было что-то важное. Может, даже опасное.
Я сидела в машине, поставив кейс на пассажирское сиденье. Он смотрел на меня, как живое существо, требующее внимания. Я попробовала несколько комбинаций: 0000, 1234, 9999. Ничего. Тогда я набрала год рождения бабы Веры — 1938. Снова мимо.
— Ну и что ты от меня хочешь? — пробормотала я, глядя на кейс.
Я вдруг вспомнила, как баба Вера любила загадки. Она могла часами сидеть с кроссвордом, бормоча под нос: «Три буквы, столица Италии… Ну, это же Рим, Оля, что тут думать». Может, код связан с чем-то, что было важно для неё? Я попробовала год свадьбы с дедом — 1962. Не сработало.
Дорога снова позвала меня. Я завела машину и поехала дальше, но мысли крутились вокруг кейса. Что в нём? Деньги? Документы? Какая-то семейная тайна, о которой я даже не подозревала? Я вдруг поняла, что почти ничего не знаю о бабушкиной жизни. Она рассказывала про молодость, про войну, про деда, но всё это были обрывочные истории, как старые фотографии, где половина лиц стёрлась от времени.
К вечеру я въехала в маленький посёлок где-то под Таганрогом. Название я даже не запомнила — что-то вроде «Солнечное» или «Приазовье». Остановилась у мотеля, который выглядел так, будто его построили ещё при Хрущёве. Взяла номер за тысячу рублей, с кроватью, пахнущей сыростью, и телевизором, который показывал только три канала.
Я поставила кейс на стол и снова попыталась открыть его. Пальцы дрожали, когда я крутила колёсики замка. Я попробовала дату рождения деда — 1935. Щёлк. Кейс открылся.
Внутри лежали старые бумаги, квитанции, несколько фотографий, пачка старых писем, перевязанных бечёвкой, и маленькая записная книжка. Я развязала бечёвку и открыла первое письмо. Почерк был бабушкин, но адресовано оно было некоему «Виктору». Я нахмурилась. Кто такой Виктор? Я никогда не слышала этого имени.
Я читала письма до полуночи, сидя на скрипучей кровати в мотеле. Свет от лампы был тусклым, и я щурилась, разбирая бабушкин почерк. Письма были написаны в начале 60-х, когда ей было чуть за двадцать. Она писала Виктору о любви, о мечтах, о том, как хочет уехать из Ростова и начать новую жизнь.
«Ты всегда говорил, что море — это свобода, — писала она в одном из писем. — Я верю тебе, но боюсь. Если я уеду, что будет с мамой? С папой? Они не поймут».
Я отложила письмо и взяла следующее. Там было меньше романтики, больше боли. «Ты ушёл, а я осталась. Не пиши мне больше, Виктор. Я выхожу замуж».
Я почувствовала, как сердце сжалось. Баба Вера никогда не рассказывала о ком-то, кроме деда. Неужели Виктор был её первой любовью? И почему она хранила эти письма?
В записной книжке я нашла список адресов — какие-то в Ростове, какие-то в Москве, один даже в Крыму. Рядом с каждым адресом было имя и год. Последняя запись была сделана в 1985 году: «Виктор, Ростов, ул. Садовая, 12 кв. 15».
Я закрыла книжку и легла на кровать, глядя в потолок. Мысли путались. Я всегда думала, что бабушка прожила простую жизнь: вышла замуж за деда, родила маму, работала бухгалтером на заводе. Но теперь я видела, что у неё были свои тайны, свои несбывшиеся мечты. И, может, этот кейс — её способ передать мне что-то важное.
Утром я решила поехать на Садовую, 12. Это был единственный зацеп, который у меня был. Я не знала, что ищу, но чувствовала, что должна хотя бы попробовать.
Ростов встретил меня шумом и жарой. Я припарковалась у старого пятиэтажного дома, который выглядел так, будто его не ремонтировали с советских времён. Подъезд был открыт, и я поднялась на третий этаж, где, судя по записям, жил этот Виктор.
Я постучала в дверь квартиры 15. Тишина. Я постучала ещё раз, и наконец услышала шаркающие шаги. Дверь открыл старик, худой, с седыми волосами и усталыми глазами.
— Вы Виктор? — спросила я, чувствуя, как голос дрожит.
Он нахмурился, но кивнул.
— Я Ольга, внучка Веры Ивановны. Она… она умерла пол года назад.
Его лицо изменилось. Глаза потемнели, и он молча отступил, приглашая меня войти. Квартира была маленькой, заставленной старой мебелью. На столе стояла фотография молодой женщины — я узнала бабушку.
— Она оставила мне кейс, — сказала я, садясь на стул. — Там письма. Ваши письма.
Виктор долго молчал, потом заговорил. Он рассказал, что они с бабушкой любили друг друга, но её родители были против. Она вышла за деда, а Виктор уехал в Москву. Они встретились снова в 80-х, случайно, на рынке. Баба Вера уже была замужем, но они начали переписываться. Тайно.
— Она хотела, чтобы ты знала, — сказал он. — Вера всегда говорила, что ты похожа на неё. Что ты тоже боишься, но внутри у тебя есть сила.
Я сидела в машине, припаркованной у обочины недалеко от дома Виктора. Кейс лежал на коленях. Старые бумаги, квитанции, письма. Несколько фотографий: бабушка с дедушкой у речки, я ещё маленькая на качелях, та самая зима с санками. Сердце кольнуло.
Под двойным дном, подложенным кусочком плотного картона, я заметила сложенную пополам записку и конверт с номером счёта в банке.
Записка была написана рукой бабы Веры, твёрдой, чуть дрожащей: «Оля, это для твоей свободы. Не бойся». Я перечитывала эти слова снова и снова, пытаясь понять, что она хотела мне сказать. Свобода — слово, которое звучало так красиво в её письмах к Виктору, но в моей жизни оно казалось чем-то далёким, почти недостижимым.
Я снова открыла кейс, будто надеялась найти там ещё что-то, какой-то намёк. Под пачкой писем и конвертом с номером банковского счёта я заметила сложенный листок, который раньше не бросался в глаза. Это была старая выцветшая бумага, сложенная вчетверо, с потрёпанными краями. Я развернула её осторожно, боясь, что она рассыплется в руках.
Это был нотариальный документ. Договор купли-продажи. Я пробежалась глазами по строчкам, и сердце забилось быстрее. В документе упоминался ещё один дом — маленький, в станице Старочеркасской, о котором я никогда не слышала. Судя по дате, она продала его в 2012 году, за год до того, как начала серьёзно болеть. Деньги от продажи, судя по всему, и лежали на том самом счёте, номер которого был в конверте.
Я откинулась на сиденье, пытаясь осмыслить это. Два дома. Один, в Азове, достался Лене — тот самый, с вишнёвым садом и видом на море, о котором она теперь без умолку рассказывала в наших редких телефонных разговорах. А второй… второй был тайной. Даже Виктор, похоже, не знал о нём. Почему бабушка никому не рассказала? И почему она оставила мне именно эту машину и этот кейс, а не просто передала деньги через нотариуса, как сделала с Леной?
Я сидела, слушала, как тикают старые часы на приборной панели, и вдруг почувствовала — впервые за долгое время — тишину внутри. Спокойную, как бабушкин голос. Она не обделила меня, как я думала. Она дала мне что-то большее, чем дом.
Я завела «Калину», и двигатель, как обычно, закашлял, но всё-таки ожил. Я решила не ехать в банк. Не сейчас. Вместо этого я поехала в Старочеркасскую — туда, где, судя по документу, когда-то стоял второй дом. Мне нужно было увидеть это место, почувствовать его. Может, там я найду ответы.
Дорога заняла около часа. Станица встретила меня тишиной и запахом травы. Я нашла улицу, указанную в документе, — узкую, с низкими домами, окружёнными заборами из штакетника. На месте бабушкиного дома теперь стоял новый коттедж, с блестящей черепичной крышей и детской площадкой во дворе. Ничего не напоминало о том, что здесь когда-то жила моя бабушка. Но я всё равно вышла из машины и постояла у забора, глядя на чужой дом.
Ветер принёс запах реки. Где-то неподалёку кричали гуси, и я вдруг вспомнила, как баба Вера рассказывала про своё детство в станице — не этой, другой, но похожей. Она говорила, что любила сидеть у Дона, слушать, как вода плещется о камни. «Там я мечтала, Оля, — говорила она. — Обо всём на свете».
Я пошла к реке. Берег был заросший, но я нашла тропинку и спустилась к воде. Села на траву, достала из кармана сигареты, но так и не закурила. Вместо этого я смотрела на реку и думала о бабушке. О том, как она любила Виктора, но выбрала деда. О том, как она продала дом, чтобы оставить мне шанс на новую жизнь. О том, как она, наверное, знала, что я потеряюсь, но верила, что я найду дорогу.
Я вернулась к машине уже в сумерках. Кейс лежал на заднем сиденье, и я вдруг поняла, что он больше не кажется мне тяжёлым. Он был моим якорем, моим компасом. И, может, моим билетом в будущее.
Я не поехала домой. Вместо этого я направилась к морю. Трасса была пустой, и «Калина» катила на удивление ровно, будто почувствовала, что я больше не злюсь на неё. Фары выхватывали куски асфальта, а в голове крутились мысли о том, что я теперь буду делать.
Деньги на счёте были не огромными — около двух миллионов рублей. Не состояние, но достаточно, чтобы начать что-то своё. В юности я мечтала открыть маленькую кофейню — с деревянными столами, книжными полками и запахом свежесваренного кофе. Саша всегда смеялся над этой идеей: «Кто пойдёт в твою кофейню? Ты же не умеешь готовить». Но теперь его слова звучали как далёкое эхо. Он ушёл, а я осталась. И, может, это было к лучшему.
Я остановилась на пустынном пляже недалеко от Азова. Море было тёмным, почти чёрным, но волны мягко шуршали, накатывая на берег. Я вышла из машины, сняла кроссовки и пошла к воде. Песок был холодным, но я всё равно ступала босиком, чувствуя, как он просыпается между пальцами.
Я достала сигареты из кармана. Пачка «Винстона» была почти полной — я выкурила всего одну за всё время. Я посмотрела на неё, потом на море, и вдруг расхохоталась. Громко, так, что чайки, сидевшие неподалёку, вспорхнули и улетели. Я размахнулась и зашвырнула пачку в воду. Она плюхнулась где-то в темноте, и я почувствовала себя легче.
«Калина» стояла у дороги, поблёскивая в свете луны. Я вдруг подумала, что она, как и я, не такая уж развалюха. Ей просто нужно немного заботы. Может, я отдам её в ремонт, покрашу, заменю бампер. А может, оставлю как есть — в память о бабушке, о её тайнах, о её вере в меня.
Я села на капот и долго смотрела на море. В голове крутилась мысль: а что, если не кофейня? Что, если я куплю билет и улечу куда-нибудь — в Питер, в Крым, а может, вообще за границу? Или останусь здесь, в Ростове, но начну всё с нуля? Я не знала. Но впервые за долгое время это незнание не пугало меня. Оно было как открытая дорога — пугающая, но полная возможностей.
На следующий день я поехала в банк. Счёт оказался настоящим, деньги — доступными. Я перевела небольшую сумму на свою карту, чтобы отбить мотель и бензин, а остальное оставила нетронутым. Я ещё не решила, что с ними делать, но знала, что решение придёт.
Через неделю я вернулась в Ростов. Лена позвонила, чтобы рассказать, как она выбирает обои для дома в Азове. Я слушала её, улыбалась и впервые не чувствовала зависти. У неё был её дом, а у меня — моя дорога. И, может, бабушка знала, что именно это мне нужно.
Жизнь повернулась. Не с фанфарами, не с громкими обещаниями, а тихо, как волна, что касается берега. И я была готова к этому повороту. Я завела «Калину», и мы поехали дальше — куда, я пока не знала. Но впервые за долгое время мне было любопытно это узнать.
