Анна стояла у зеркала и смотрела на себя как на чужую. Словно примеряла чужую судьбу, аккуратно натянув фату на голову, как шапочку для душа — чтобы не промокнуть в потоке внезапного счастья. Платье сидело безупречно, почти нагло: обтянутое, белоснежное, с намёком на невинность, которую давно списали в утиль. Она выходила замуж. За Дмитрия. За мужчину с короткой стрижкой, идеальной родинкой на щеке и нежной мамой в комплекте.
— Ты готова? — заглянул в комнату жених, сияющий, как витрина ювелирного.
— Готова, — ответила Анна и улыбнулась. И зачем, спрашивается?
Свадьба была как в рекламе шампуня — все блестит, льется, улыбается и пахнет чужим сценарием. Валентина Степановна, свекровь будущая, а теперь уже настоящая, обнимала Анну с лицом мученицы, которая только что понесла крест за всю семью.
— Дорогая моя, — приговаривала она, — теперь мы одна семья.
Геннадий Иванович — молчаливый муж Валентины Степановны — тоже упражнялся в тепле. Сильно жал руку Анны, как будто проверял, не подделка ли.
— Мы о тебе позаботимся, дочка. Всё будет хорошо.
После медового месяца, проведённого в Турции среди пластиковых фруктов и русскоязычных официантов, молодожёны вернулись в свою квартиру. «Свою» — громкое слово. Квартира была куплена в ипотеку, с добавлением всех возможных сбережений, включая заначку, которую Дмитрий хранил в старой ботинке.
Первые недели пролетели тихо. Дмитрий оказался образцом мужа из методички: приносил кофе в постель, гладил по голове, даже слушал, когда Анна рассказывала про коллегу с жирной бородавкой. И всё было… даже неплохо.
Но мир Анны был хрупким, как торт без холодильника. В понедельник утром раздался звонок в дверь. Анна, ещё в халате, открыла — и вот она, Валентина Степановна, стояла с пакетами, как курьер из ада.
— Привет, дорогая, — сказала она, проникая внутрь с маневренностью военной разведки. — Принесла вам вкусненькое. Домашние голубцы. И щи. С душой!
Она пошла на кухню, как будто тут родилась, начала раскладывать продукты, трогать кастрюли, передвигать баночки. Анна стояла в дверях и пыталась вспомнить, как зовут богиню терпения.
— Валентина Степановна, не стоило беспокоиться, — попыталась она вежливо.
— Что ты, милая, — отмахнулась та. — Я же рядом живу. Помогать – это же счастье!
Слово «рядом» вскоре стало угрожающим глаголом. Свекровь обвела кухню взглядом, от которого вянут не только растения, но и уверенность в себе.
— Где же мой Димочка? — спросила она, будто сына не видела 48 часов и страдала от материнской абстиненции.
— На работе, — сказала Анна.
— А ты дома? — нахмурилась Валентина Степановна. — Работать не собираешься?
— Я в отпуске.
— Ах, отпуск… — протянула свекровь с интонацией, как будто Анна призналась в героине фильма для взрослых. — А я думала, ты решила на шее у мужа кататься.
Чай не спас ситуацию. До чая ещё надо было выстоять экскурсию. Валентина Степановна устроила рейд по квартире: проверка штор, дивана, расположения розеток. Остановилась у книжной полки.
— Это что у тебя тут? Булгаков? Ой, нет… Я от него изжогу ловлю. Надо будет тебе что-нибудь попроще принести. «Женские романы», например. Там хотя бы любовь настоящая!
Анна молчала. Потому что не знала, как сказать «уйдите» по-родственному, без лишнего кровопролития.
На следующий день пришёл свёкор. Без предупреждения, с рулеткой и фонариком.
— Проверим сантехнику, — сказал он, как доктор, собирающийся на осмотр.
Он крутил краны, стучал по трубам, хмыкал. Потом заявил:
— Плитку вам положили так себе. Надо бы переделать. Или, хотя бы, переклеить. Я таких мастеров на дух не выношу.
— Ремонт делали специалисты, — возразила Анна.
— Ага. Специалисты. Только у них, видно, уровень — с пивом, да на коленке. Я — строитель, мне виднее.
Анна опять проглотила обиду. Дмитрий вечером всё выслушал — и ничего. Мол, родители переживают. Хотят помочь. И вообще, что тут такого?
— Это же наша квартира, — пробовала сопротивляться Анна. — Я не чувствую себя хозяйкой.
— Они же родители, — пожал плечами он. — Им не надо предупреждать.
Как будто это — норма. Как будто квартира — автобус, а свекровь — пассажир по проездному.
Валентина Степановна приходила почти каждый день. Приносила не только еду, но и свою волю. Шторы были заменены. Магниты на холодильнике переклеены. Стулья — передвинуты. Бельё — перестирано. Даже книжные полки — осквернены её вкусом.
— А где у вас запасные ключи? — как бы невзначай спросила она однажды.
Анна, дурочка, подумала: «Зачем?» А Валентина Степановна уже расправляла крылья.
— Мало ли. Заболеете, в отпуск уедете. Цветы завянут, дом затухнет… Я присмотрю.
Анна хотела сказать «нет», но Дмитрий — её рыцарь на белом диване — без раздумий отдал ключи.
— Это надёжнее, — сказал он. — Они же родные.
С этого дня квартира перестала быть домом. Стала филиалом свекровкиного ПТУ. Она появлялась в любое время — в тапках, с тряпкой, с упрёками. Принимала гостей, как в турбазе. Один раз Анна вернулась и застала в гостиной незнакомых людей. Пили чай. Смеялись. Смотрели на неё, как на служанку.
— Вот и наша Анечка! — радостно сообщила Валентина Степановна. — Познакомься, это Люба, это Роза. Мои подруги. Мы тут посидим немного.
Анна сжала губы. Вошла в спальню. Закрыла дверь. Вдохнула. Подумала: «Я вышла замуж за одного человека. А теперь живу с целым ансамблем.»
Вечером снова разговор. Снова — в никуда.
— Твоя мама приводит гостей. Без разрешения. Это — ненормально.
— Почему? — удивился Дмитрий. — Им нравится. Они заботятся о нас.
— А мне не нравится. Это — моя квартира тоже.
— Наша. И вообще, ты эгоистка.
Вот так, между голубцами и претензией на шторы, треснул первый пласт любви. Анна почувствовала, что осталась одна — в декорациях, где её больше не спрашивают, нужно ли ей жить с дирижёром чужого оркестра.
В какой-то момент, где-то между вторым заходом на щи и седьмым передвижением дивана, Анна начала видеть Валентину Степановну даже с закрытыми глазами. Та явственно мерещилась в утренней пене зубной пасты, в глазу соседа, в отражении микроволновки. Казалось, что если открыть духовку — там тоже будет она, с домашними пирожками и свежим приговором.
Уже никто не стеснялся. Ни свекровь, разгуливавшая по квартире как по музею, где все экспонаты принадлежат ей по праву, ни свёкор, стучавший по батарее с выражением лица Жюля Верна, обнаружившего под полом клад. Даже Дмитрий стал вести себя так, будто его жена — это приложение к квартире, а не наоборот.
— Мне мама сказала, — говорил он теперь, — что ты стираешь при 40 градусах. А полотенца надо при 60. Неужели трудно?
— Мне мама сказала, что в спальне душно. Я поставил ей вентилятор. Да, в нашей спальне. Что такого?
— Мама сказала, что тебе полезно выйти на работу. Я тоже так думаю. Целыми днями дома — можно с ума сойти.
Анна действительно начинала сходить с ума. Каждый день превращался в марафон дипломатии и молчаливого бунта. Свекровь звонила по вечерам, чтобы узнать, не остался ли где случайно грязный стакан. Приходила по утрам «просто проведать». Иногда — с тортом, чаще — с упрёками.
— У вас лук тухнет, Анечка. Воняет прямо на всю кухню. Надо бы проветривать чаще. И мусор выносить не раз в три дня, а каждый день. Я же переживаю.
Однажды она застала Анну в халате и скривила лицо.
— Всё ещё в пижаме? Ты что, заболела? Или это новый стиль такой — домохозяйка в кризисе?
Анна промолчала. Пижаму она стирала при 60, из принципа.
Потом началось главное — перепланировка кухни. Без вопросов, без согласования, с каталогами «Икеа», принесёнными в сумке. Свекровь ходила с рулеткой и прицельным взглядом снайпера.
— Вот тут будет хорошо смотреться полка под специи. А здесь поставим настенный органайзер. Ну ты же всё равно не готовишь особо. Я Дмитрия борщом кормлю. Мужика надо кормить, а не салатиками.
Анна сжимала кулаки. Но держалась. До тех пор, пока не пришла домой и не обнаружила, что половина её кастрюль исчезла. Вместо них — набор какой-то яркой керамики, которую Валентина Степановна «просто принесла, потому что так лучше».
— Моя кухня, — сказала Анна тихо.
— Наша, — поправила её свекровь. — Ты же не одна здесь живёшь.
На следующий день Анна забрала свои кастрюли с балкона, где те лежали, как ненужные родственники. И, как назло, в этот момент зашёл Дмитрий.
— Ты чего тут устроила? — удивился он. — Мама хотела как лучше.
— Мама должна жить у себя, а не у нас! — сорвалась Анна. — Я больше не могу.
Он молчал. Потом сказал:
— Ты перегибаешь. Мама переживает. Это от любви.
— А ты, Дима? Ты вообще здесь живёшь? Или только между мамой и своей родинкой?
После этого разговора наступило затишье. Настораживающее, как перед штормом. Валентина Степановна вдруг перестала приходить. Даже не звонила. Дмитрий был напряжён, как струна — не говорил ничего, но в воздухе висело: «Ты обидела мою мать».
А через неделю произошло нечто.
Анна пришла домой с работы — устроилась в издательство, лишь бы уйти из дома хоть куда-нибудь, хоть в ад с парковкой — и застала в коридоре… свекровь. С чемоданом. Большим. Красным. На колёсиках.
— Привет, — сказала она бодро. — У нас в квартире ремонт. Мы с Геннадием поживём у вас недельку-другую. Уж извини. Ты же понимаешь — семья.
Анна села. Прямо в прихожей. Прямо на пол.
— Дмитрий знал?
— Конечно, — улыбнулась Валентина Степановна. — Мы же всё вместе решили.
«Всё вместе». Без неё. Без хозяйки квартиры. Без жены. Без Анны.
В ту ночь Анна спала в наушниках. В спальне, где теперь спал и вентилятор, и запах свекровиных духов. Снился ей диван, на котором шепчутся банки с огурцами и тряпки для пыли. Они смеялись.
На третий день совместного проживания Валентина Степановна устроила генеральную уборку.
— Я в ванной полки переставила. Удобнее будет. И зубные щётки помыла перекисью. Ты же знаешь, сколько там микробов?
Анна кивнула. Потом пошла в ванную и молча выкинула свою щётку. Перекисью пахло, как больницей, где больна не только сантехника.
На четвёртый день Геннадий Иванович подключил новый фильтр для воды и переделал проводку на кухне. Сказал, что «так безопаснее».
На пятый — сломалась Анна.
— Ты хочешь, чтобы я ушла? — спросила она у Дмитрия, тихо.
Он удивился.
— Что за глупости?
— Потому что я уже здесь — никто. Мебель с голосом. Полотенце, которое мешает. Я — статист. А твоя мама — режиссёр.
— Ты преувеличиваешь.
— Я собираю вещи.
Он посмотрел на неё с обидой.
— То есть ты просто сдаёшься?
— Нет. Я просто возвращаю себе право дышать. Без ваших расписаний. Без хозяйки, которая не я.
И она ушла. С сумкой. С наушниками. Без плана. Только с ощущением, что иначе она растворится — в кастрюлях, щах, полотенцах и чужих решениях.
Анна сняла комнату на окраине. Старая хрущёвка, скрипучие полы, обои, помнящие перестройку, и соседка — хмурая преподавательница химии на пенсии, любившая говорить: «Всё — реакции. Даже развод».
И хотя коммуналка пахла супом из пакета и кошками, там можно было спать. Без шёпота стен, без перекиси на щётке, без Валентины Степановны, которая, кажется, досматривала Анну даже сквозь закрытые окна.
Она работала с утра до вечера. Научилась пить кофе без сахара и улыбаться без причины. Привычка жены отвыкала медленно. По вечерам она сидела на подоконнике, курила в форточку и вспоминала, как Дмитрий в первое время носил ей в карманах шоколадки и говорил:
— Главное — мы теперь вместе. Всё остальное — фигня.
Фигня, как выяснилось, — это всё, кроме мамы.
Через месяц он написал.
«Прости. Я запутался. Давай встретимся.»
Через ещё один — пришёл с цветами. Розы, конечно. Стандартный набор прощения.
Он стал тоньше, будто весь съёжился внутри себя. Как шарик, из которого выпустили воздух, но забыли выбросить.
— Я скучаю, — сказал он. — Без тебя всё какое-то не то. Даже борщ не тот.
Анна молчала. В голове крутились чужие фразы:
«Салатики»,
«Пижама — признак депрессии»,
«Полотенца надо кипятить».
— Она уехала, — сказал он, быстро. — К сестре в Кострому. Вроде как — насовсем. Сказала: «Раз тебе важнее эта… твоя женщина, то и живи с ней».
Анна вдруг поняла, что не чувствует ничего. Ни торжества, ни обиды. Только усталость.
Как после генеральной уборки чужой жизни.
— Ты хочешь, чтобы я вернулась? — спросила она.
— Да, — ответил он.
— Зачем?
Он замялся.
— Ну… потому что без тебя — не дом. Понимаешь?
Она понимала. Только слишком хорошо.
Они начали заново. Не с романтики, а с правил.
Правило первое: «Мама живёт отдельно».
Второе: «Кухня — территория нейтралитета».
Третье: «Слова “мама сказала” — стоп-фраза».
Поначалу было нелепо. Они словно учились говорить друг с другом с нуля.
Иногда он забывался. Говорил:
— Мама думает, что ты…
И сам себя обрывал.
— Прости. Неважно.
Они ходили к психологу. Вместе. По очереди. Потом снова вместе.
Выяснилось, что Дмитрий с пяти лет принимал мамины советы за голос Бога.
Что Анна боялась, что любовь — это всегда контроль.
Что никто из них не умел говорить «стоп», пока не поздно.
Через полгода она впервые пригласила Валентину Степановну в гости.
Настоящие гости — не вторжение, а чай с вареньем.
— Ну как ты, Анечка? — спросила та осторожно, как будто Анна была собакой, которая может укусить.
— Хорошо, — сказала она. — Работаю, отдыхаю. У нас всё нормально.
Пауза.
— Я, наверное, тогда пойду? Не буду мешать?
Анна кивнула.
— Спасибо, что зашла.
И вот в этом «спасибо» не было ни соли, ни пассивной агрессии. Просто факт.
Они были чужими женщинами, объединёнными когда-то общим диваном.
И теперь каждая вернулась в своё кресло.
Через год у них родилась дочь. Назвали её Софья. В честь бабушки Анны. Не в честь Валентины Степановны.
Та, конечно, предложила помощь.
— Нет, спасибо, — ответила Анна. — У нас всё под контролем.
И даже если не совсем под контролем — теперь это их беспорядок.
На кухне по-прежнему висела та дурацкая полка под специи.
Анна оставила её. Как напоминание.
Что войну можно проиграть, но потом выиграть всю страну.
