— Опять. Пятьдесят первый раз за неделю, — Екатерина уронила губку в раковину и покосилась на телефон, как на комара, присевшего ей на бровь. — Людмила Ивановна на проводе. Экстренная свекровиная линия. Наверняка опять что-то не так: борщ недоварен, подушка не по фен-шую.
Катя выключила воду, вытерла руки о старое полотенце, в котором прочно поселился запах валидола и порошка «Лотос», и взяла трубку. Без радости.
— Да, Людмила Ивановна? — проговорила она вежливо, с легким налётом покорности. Чуть-чуть — ровно на один вдох.
— Катя, я просто не понимаю, как ты его кормишь. Он похудел! Щёки ввалились! Я своего Серёженьку таким не видела с третьего класса! Это что, мода такая у вас, на голодание?
— У него просто стресс на работе. Вы же знаете — отчёты, дедлайны…
— Ах, стресс! А у тебя стресс, когда ты на обед ему капусту варишь? Это же издевательство! Я когда его растила — у нас каждый день был суп, второе и компот. Всё. Из духовки. А не вот это твое… фитнес-меню.
Катя прикрыла глаза. Образ духовки, из которой вылетал горячий компот, почему-то ярко встал перед глазами.
— Он сам просил лёгкое, — попыталась отразить атаку она. — Желудок шалит. Доктор рекомендовал…
— Доктор! А что ты сама-то думаешь? Женщина должна чувствовать! У меня, между прочим, чутьё было на него. Он пёрсик был! С шести месяцев спал по расписанию!
Катя глубоко вдохнула. С шестимесячного пёрсика мы всегда начинали круг.
— А как у вас там ремонт? — решила сменить тему.
— Вот! Ремонт! Сама сказала! Мне, между прочим, нужен новый линолеум. А у меня пенсия — грошовая! А ты, я слышала, получила наследство от этой своей… как её? Дальней тёти?
Вот. Зашли. Как на дрожжах.
— От крестной, — уточнила Катя, прикусив язык. — Она мне как мать была. Да и денег там — на ремонт не хватит.
Это была ложь. Деньги были. Наследство — неожиданное, но приличное. Пять миллионов и даже немного сверху. И тётя Вера действительно была ей как мать. Но говорить это Людмиле Ивановне — всё равно что кормить кошку валерьянкой и надеяться, что она уснёт.
— Ой, не смеши. У вас теперь «жир». И я не прошу много! Просто помочь матери мужа. Это — уважение. Это — святое. Я, между прочим, ради вас свою дачу продаю! Чтобы не мешать! Чтобы вы молодые жили! А ты… ты что?
Вот так. Без объявления войны. Катя даже присела на табурет.
— Вы что, серьёзно? Вы же сами говорили: «без моей дачи я как без зубов»…
— Ну, продам. Пусть ваши дети живут. Вы же детей хотите? Или вы и на это денег жалеете?
— Мы пока не планировали… — начала было Катя, но поняла, что это бесполезно. Всё будет против неё.
Мужчины — это инвестиции. Ты вкладываешь — я пожинаю. А мне пожинать пора. Эта мысль, с саркастическим лоском, внезапно мелькнула у неё в голове.
Катя не успела ничего ответить — звонок закончился как гроза. Без прощания. Просто обрубился. А потом — тишина, будто телефон стыдится, что участвовал в этом спектакле.
Сергей пришёл поздно вечером. Снял ботинки, постоял у двери, разминая плечи.
— Ну как мама? — спросил он, чмокнув жену в щёку. — Не звонила?
— Угу. Хотела линолеум. Из моего наследства. И ещё — детей. Желательно на следующей неделе.
Сергей помолчал. Сел на табурет. Скрипнул — как всегда.
— Катюш, ты не обращай внимания. У неё просто жизнь сейчас такая… пустая. Вот она и лезет. Мы с тобой всё сами решим. Ладно?
Катя кивнула. Но что-то в ней защемило. Как будто этот «мы» — хрупкий. Как треснутый фарфоровый сервиз. Вроде стоит, а дотронься — и всё.
А утром, когда она открыла дверь, чтобы вынести мусор, на коврике уже лежала коробка. Без надписей. А внутри — старые фотки Сергея. С подписями ручкой: «1 год. Ест манную кашу». «5 лет. Спит у мамы на животе». И записка:
“Я отдала тебе лучшее. Не забудь это, когда делить будешь.”
Катя вздохнула. Мусорный пакет по-прежнему висел в руке. Но теперь — как камень.
Началось, — подумала она. — А ведь пока — ещё даже не ссорились по-настоящему.
— Ага. Конечно. Только теперь я — злая старая бабка. Удобно, правда? — голос Людмилы Ивановны резал воздух, как тёрка — морковь.
— Я такого не говорила, — Екатерина постаралась говорить ровно.
— Нет, ты не говорила. Ты намекаешь. Как вот этим своим лицом. Закрытым. Обиженным. Презрительным.
Они сидели на кухне. Слово «гости» было неуместно — гость приходит по приглашению. А Людмила Ивановна пришла с утра. Без звонка. С авоськой и свежим обидным тоном.
— Я же просто сказала, что сейчас не готова обсуждать деньги. Это моё наследство. И мне нужно время подумать.
— Тебе подумать? А мне что — уши греть линолеумом двадцатилетней давности?! Я, между прочим, от артрита страдаю! Ходить больно! А пол — холодный! И Серёжа бы тебе сказал, если бы ты его не… не подчинила себе полностью!
О, пошло по наклонной, — подумала Екатерина, отливая кипяток в заварник. — Скоро пойдут слова «раньше он был другой» и «я его лучше знала».
— Мы, вообще-то, с Сергеем вместе решаем всё. И он, кстати, сам предложил, чтобы ты взяла деньги на поездку, помнишь? Отдохнуть, сменить обстановку…
— Мне не обстановка нужна, а уважение! — отчеканила свекровь и с шумом развязала платок. — Я — не чужая! Я — мать. А ты — только жена. Временная. А мать — это навсегда.
Психолог бы сейчас сказал: «Классическая попытка захвата морали». Но у психолога выходной, — подумала Екатерина и поставила на стол кружки. Одна — с отбитым краем, для себя. Вторая — любимая свекровкина. Зелёная, с золотой каймой. Людмила Ивановна всегда её просит. Говорит: «Из неё вкуснее».
— Чай с мятой. Как вы любите, — спокойно сказала Катя. — Без сахара.
— Без сахара, да. А жизнь теперь у меня — тоже без сахара, между прочим.
Точно. Вошли в стадию театра обиженного достоинства, — мысленно поставила галочку Катя. — Дальше будет молчание. Показательное. И взгляд в окно.
Свекровь действительно замолчала. Смотрела на улицу, где какие-то дети гоняли мяч между луж. Потом тихо, почти шёпотом:
— Я Серёжу одна растила. Понимаешь? Одна. После его отца — пустота. А он у меня был как свет в окошке… Всё для него. Всё. И теперь, когда ему хорошо — ты рядом. А я где? На лавочке, с авоськой?
— Вы — его мама. Это никто не отрицает. Но вы не можете выкупить его жизнь назад, — Катя произнесла это мягко, но твёрдо.
Тишина. Только тиканье старых кухонных часов, на которых давно стерлись цифры. И вдруг — звонок в дверь. Резкий, как выстрел в глухом лесу.
— Вот и соседка твоя приперлась, — скривилась свекровь, не двигаясь. — Сильно вы с ней дружны стали, да?
Катя открыла.
На пороге стояла Нина Петровна — соседка из квартиры напротив. Халат с гусиным принтом, тапки с помпонами, и пакет с батоном, торчащим наружу.
— Катенька, привет! Я на минуточку. Там снизу трубу рвануло — кран перекрывай, пока всё не затопило! — и, опустив голос, добавила: — А у тебя тут, смотрю, штормовое предупреждение.
— Заходите, — с иронией пригласила Катя. — Вход свободный.
Нина Петровна прошла, как будто в театр — с интересом. Посмотрела на Людмилу Ивановну и слегка кивнула.
— Людмила Ивановна, доброго дня. Опять на вахте?
— У сына, — холодно сказала та. — Проверяю, как он тут живёт. Не голодает ли.
— Ну да. А то как же. Молодые нынче такие беспечные, — понимающе покивала Нина и села прямо на краешек дивана. — А у тебя, Катюша, наследство-то большое?
— Нина Петровна! — Екатерина всплеснула руками. — Да вы как налоговая.
— Ну, просто слухи ходят. А я что — я ничего. Просто если что, у меня мастер по линолеуму знакомый. Не ворует, не пьёт. Почти.
— Ага, — включилась свекровь. — Вот. Вот! Хоть кто-то понимает. А то у меня сноха — как бухгалтер. Всё в тетрадь, всё по пунктикам. А человеческое где?
— Человеческое — это когда вы приходите по приглашению, — не выдержала Екатерина. — А не с утра, с авоськой и претензиями.
В комнате снова повисла пауза. Нина Петровна хлебнула чаю.
— Хороший, с мяткой. У тебя всегда вкусно, Катюша. И квартира у тебя теплая. Сразу видно — хозяйка.
И, прищурившись, добавила:
— А свекровь… она не хозяйка. Она — надзиратель.
— Я не надзиратель! — взвилась Людмила Ивановна. — Я мать! Просто хочу, чтобы мой сын жил в достатке! Чтобы вы не крутили им, как верёвкой! А он — он даже не спрашивает, как я! Только всё — «Катя, Катя…»
— Может, потому что любит, — тихо сказала Екатерина.
И в этом было всё. И благодарность, и боль, и усталость. Потому что у неё не было планов отбиваться. У неё был план — выжить. С достоинством.
Свекровь вскочила, заталкивая платок в сумку.
— Ладно. Я всё поняла. Мне здесь не рады. Так и передай своему мужу — сыну! — с нажимом, — что его мать теперь — не в счёт.
Она хлопнула дверью. Как в кино. Даже сквозняк пошёл.
— Уф… — выдохнула Нина. — Буря. Но ты молодец. Мягко, но с характером.
— Ага, — пробормотала Катя. — Вот только теперь жду звонка. Будет вторая серия.
— Конечно будет. У таких женщин всегда три акта. Второй — манипуляции. Третий — обиды. А потом либо проклятие, либо “дай денег на таблетки”.
Они засмеялись. Но смех был натянутый.
Потому что, если честно, Катя не смеялась. Она думала. Слишком много сказала. Слишком чётко обозначила границы. А это — опасно. Особенно с теми, кто не признаёт чужие стены.
Телефон зазвонил в 22:43. В это время звонят либо с бедой, либо с укором. Екатерина смотрела на экран, как на минное поле:
«Мама Сергей».
— Алло, мам. Да… Мы дома… Да, Катя рядом, — голос мужа в коридоре звучал устало. — Нет, не спим ещё.
Катя машинально вытирала стол, хотя он был чист. Просто не могла сидеть. Потому что в этих «да, мам» и «не знаю, мам» слышался не просто разговор. Слышалась сдача. Сдача границ, себя и — главное — её.
— Мам, ну подожди… Никто тебя не гнал… Нет, Катя такого не говорила…
Пауза. Длинная. Потом — раздражённо:
— Да не надо мне напоминать, кто меня растил! Я помню!
Екатерина подошла ближе. Сергей стоял спиной, плечи ссутулились.
— Ладно, мам, хватит. Не хочу сейчас. Давай потом. Всё. Спокойной ночи. — Он нажал «сброс» и молча опёрся лбом о шкаф.
— Она опять плакала? — тихо спросила Катя.
— Да, — выдохнул он. — И сказала, что я чужой. Что ты её от меня оторвала, как присоску. С мясом. С кровью.
Катя не ответила. Просто обняла его за спину. Не жалеючи, а как партнёр — крепко и честно.
На следующий день Людмила Ивановна объявилась в сопровождении нотариуса. То есть, как оказалось, нотариус был «случайно» в районе, «зашли вместе». Маленький, в очках, с бегающими глазами и чемоданчиком цвета засохшего борща.
— Просто я решила подстраховаться. Ну мало ли, что будет. Никому ведь я не нужна, верно? — с тоном жертвы, выжившей после покушения, сказала Людмила Ивановна, раскладывая на столе какие-то бумажки. — Я составила предварительное завещание. И хотела бы, чтобы Сергей подписал согласие на право проживания. Чтобы потом не было… этих вот… эксцессов.
— Мам… — начал Сергей, но Екатерина остановила его взглядом.
Она села напротив. Спокойно, как судья. Или хирург.
— Людмила Ивановна, давайте честно. Вы сейчас устраиваете спектакль. Вы не боитесь остаться одна — вы боитесь остаться без власти. Без контроля. Вы хотите, чтобы Сергей вечно доказывал, что он «ваш». Но он — не ваш. Он — взрослый. Женатый. И не должен жить в состоянии экзамена. Каждый день.
— Ты… ты смелая, да? Деньги тебе дали храбрости? — свекровь побелела. — А если я завтра сломаю ногу?! К кому я пойду? К этой… соседке?!
— Пойдёте к врачу, — спокойно сказала Екатерина. — А потом, возможно, к нам. Если будете уважать наш дом. А не проверять, чем я кормлю мужа.
Нотариус как-то неловко потупился. Сергей молчал. Руки сжаты в кулаки.
— Я сына растила одна! — выкрикнула Людмила Ивановна. — Всё сама! А теперь — что? За порог? Вон? Как старый веник?!
— Никто вас не выгоняет, — сказал наконец Сергей. — Но ты должна понять, мам: мы — семья. Я с Катей. И мы вместе решаем, кому и что должны. И деньги, кстати, не твои. И не мои. А Катины. И если ты так хочешь делить — начнём с квартиры в Орехово. Ты же её на моё имя не оформила. Значит, не твоя?
Пауза. Гробовая. Даже чайник перестал шуметь.
— Понятно… — сказала Людмила Ивановна. — Ты теперь умный, да? С женой-то. Всё — по бумагам. По закону.
Она встала. Взяла сумку. Повернулась к Екатерине и сказала глухо:
— Он — мой сын. Но не мой человек. Понимаешь?
Катя кивнула.
— Понимаю. Но ведь это ваш выбор.
Дверь хлопнула. Без крика. Без сцены. Но как-то особенно громко. Словно печать.
Прошла неделя. Сергей с матерью не разговаривал. Катя тоже не звонила. Они вдвоём поставили новые шторы, повесили полку в ванной.
Пили по вечерам чай с мятой. Иногда молча. Иногда вслух читали друг другу.
И всё было тихо. Слишком тихо. До тех пор, пока в почтовом ящике не появилась открытка.
На ней — ромашки. И почерк свекрови:
«Прощаю. Но не забываю. Мама.»
Катя смотрела на неё долго. Потом поставила на полку рядом с книгами. Между Чеховым и «Кратким курсом по наследственному праву».
— Это что? — спросил Сергей.
— Реликвия. Или напоминание. Что даже те, кто ушёл, могут вернуться. С оглядкой. Или с новым натиском.
— Ты боишься?
— Нет. Просто больше не сдаю территорию. Особенно — ту, где моё имя написано в документах.
Она улыбнулась. Грустно. Но с достоинством.
А потом добавила:
— Только у нас, женщин, граница — не по паспорту. А по терпению. А моё — уже закончилось.
Финал:
«Она — его мать. А я — его выбор. И этого, похоже, она мне простить не может.»
