В пятницу вечером в квартире Марины пахло тишиной и дорогим шампунем. Из ванной шёл пар, на полу — пушистый коврик, который она не давала трогать даже мужу. Он однажды наступил на него в ботинках, так с тех пор и помнит: коврик — как территория Финляндии в советских картах — неприкосновенен.
Марина стояла у окна с кружкой чая. Не с кофе — не с этими нервами. Она любила эти минуты, когда в квартире тихо, а за окнами медленно зажигаются фонари. Внизу — аптека, через дорогу — «Пятёрочка», слева — ветка метро, к которой она шла каждое утро, гордясь тем, как устроила свою жизнь. Квартира её. Без ипотеки, без долей и закладных. Куплена честно, на работе, которую она ненавидела, но которая давала деньги. И Марина не стеснялась: да, бухгалтерия — не мечта, но на мечтах, как она знала, квартиры не покупаются.
Она только села на диван, как врубился звонок. Не звонок даже, а сирена судного дня — Тамара Павловна звонила по видеосвязи. У свекрови была привычка появляться на экране внезапно, будто командир из штаба: «Как у вас дела, деточки?» И плевать, что «деточка» только одна в кадре.
— Да-да? — Марина надела каменное лицо. Оно у неё было припасено специально для этого случая.
— О, Маришка, здравствуй! А где Олежек?
— На работе, как обычно. До девяти.
— А… ясно. — Тамара Павловна смотрела подозрительно, будто за спиной у Марины мог таиться любовник или хотя бы спрятанный ужин для одного.
— Вам что-то нужно? — Марина сделала вид, что занята чем-то за экраном. Хлеб резала, допустим. Или кота чесала, хотя кот давно жил у её мамы — не выдержал Олега.
— Ой, да просто хотела узнать, как вы там. — Она говорила с той манерной интонацией, с которой говорят актрисы советского театра: немного жертва, немного манипулятор.
— Всё по-старому. — Марина чуть улыбнулась, потому что знала: у Тамары Павловны никогда ничего не «просто так».
И, конечно, не прошло и тридцати секунд, как на экране появилась главная новость дня:
— А ты знаешь, Мишка снова влетел…
Марина даже не спрашивала, влетел во что. У брата Олега была особенность: он всегда куда-то «влетал» — то в долг, то в махинации с кредитками, то в отношения с женщинами, от которых потом бегал по дачным посёлкам.
— И сколько на этот раз? — спокойно спросила она, убирая кружку на подставку.
— Ну… — Тамара Павловна втянула губы. — Там немного. Ну, тысяч триста. Может, четыреста. Не суть. Главное — помочь надо. Ему ж негде жить. Ты ж понимаешь…
И тут вошёл Олег.
— Мам, ты уже сказала ей? — Он снял куртку с видом человека, который за день устал больше, чем строитель дамбы. Хотя работал он инженером в офисе с кофемашиной и корпоративной йогой.
Марина посмотрела на него с такой нежностью, с какой обычно смотрят на сломанный пылесос, который жалко выбросить, но чинить бессмысленно.
— Олег, ты это серьёзно сейчас? — Голос её был тихим, почти ласковым. А вот глаза — острыми.
— Да ты послушай… — начал он, но она перебила.
— Я тебя уже слышала. Лет шесть. С самого того дня, как Мишка впервые занял у тебя на «срочную операцию по удалению долгов». Потом был займ «на бизнес». Потом «авария». А теперь что?
Олег не знал, что сказать. Это был его стандартный режим — молчание и надеяние, что мама разрулит.
Тамара Павловна встряла, как всегда.
— Он всё равно твой деверь. Родной человек! Марин, ты пойми: нам всем нужно держаться вместе. Не бросать друг друга в беде. У тебя же есть квартира!
Марина вздрогнула.
— А у него — нет. И что теперь? Я должна свою отдать?
— Ну никто ж не говорит «отдать». — Олег замялся. — Просто… временно. Поживёт у нас.
Марина встала. Медленно. Без крика, без театра. Как человек, который понял: пожар уже начался, и теперь надо просто взять документы и уйти.
— Нет, ребята. Вы, наверное, оба с ума сошли. Ни он здесь жить не будет, ни вы мне мозг выносить. Это моя квартира. Моя! Не наша, не семейная, не по наследству. Моя.
— Марин, ну ты чё… — Олег подошёл ближе, но она отстранилась.
— А ты что, Олег? Хочешь жить с братом, который клянчит у мамы деньги и винит всех, кроме себя? Хочешь — езжай в деревню. К маме. Или пусть она сюда едет. Но без меня.
— Ты перегибаешь, — тихо сказал он. — Это ведь семья.
— А я кто, по-твоему? Банкомат?
Она пошла к шкафу. Начала доставать одежду. Медленно, методично. Пальто, джинсы, те туфли, что не носила с прошлого отпуска.
— И куда ты собралась? — в голосе Олега мелькнула паника.
— Пока к маме. А там видно будет. Мне надо подумать. О многом.
Тамара Павловна молчала. Видимо, считала, что лучше сейчас не раздражать «обезумевшую невестку». Но взгляд её был кислым, как молоко, оставленное на подоконнике в июле.
Марина ушла. Без криков. Без истерик. Только с тяжестью на сердце и одним чётким пониманием: они не остановятся. Ни муж, ни его мама. И если сейчас не защитить себя — потом будет поздно.
А за окном, как назло, пошёл снег. В июне. Или просто в голове у Марины стало так холодно.
Марина проснулась от запаха кофе и странного покоя. Мамино кресло под окном скрипнуло, как всегда, когда та вставала рано утром — на автомате, даже в выходные. Дом, где она выросла, казался ей теперь маленьким и тихим. Непривычно тихим. Даже чайник не бурлил с упрёком, как в её квартире. Здесь всё было мягким, как после грозы — воздух, постель, мама.
— Ты как? — спросила Татьяна Сергеевна, глядя на дочь с той тревогой, что всегда просыпалась в ней, когда Марина не красила губы.
— Живу, — выдохнула Марина и потянулась. — Пока живу. А дальше — как пойдёт.
Она выпила кофе, надела пальто и пошла гулять. Ноги сами привели её к старому скверу, где она когда-то училась кататься на роликах и падала ровно в ту грязь, которая теперь замёрзла ледяной коркой. Села на скамейку и достала телефон.
Три пропущенных от Олега. Четыре от Тамары Павловны. И одно голосовое от неизвестного номера. Нажала. Грубый голос без вступлений:
— Передай Мише: мы его предупреждали. Теперь — на твоей совести. Знаем, где живёшь. Вернёт — живой останется.
Марина замерла.
Это было не просто голосовое — это была капля, после которой вода начала кипеть.
Она перезвонила Олегу. Тот взял на первом гудке.
— Ну наконец-то! Я уже думал, ты телефон смыла в унитаз. Марин, надо поговорить. Очень серьёзно. Это… ну… не просто так. Там всё… сложнее.
— Это что, теперь называется «сложнее»? — голос у неё дрожал. — Мне угрожают. Мне! На мой номер!
— Я не знал, что они тебе звонят, честно… — Он замялся. — Мишка, ну, немного перебрал с займами. Не триста. Там больше. Но он же не думал, что это всё так…
— Сколько?
— Миллион. Ну, почти. Может, миллион двести. Я не уверен. Он не говорит точно…
Марина рассмеялась. Смех был коротким, хриплым, больше похожим на икоту.
— Миллион двести! Олег, ты с ума сошёл? Как вообще это возможно?
— Ну он же пытался… бизнес… ПВЗ открыл с друзьями. Потом аренда, реклама, налоги… В общем…
— Угу. А теперь — «давай квартиру Марины, пусть спасает».
— Я этого не говорил!
— А мама твоя?
— Она… ну… считает, что… может, продать… часть. Хоть половину. Или оформить на меня, чтобы я смог заложить её, перекрыть долги. Потом вернём. Всё вернём.
Марина сидела, прижав телефон к уху, как будто оттуда мог пойти ток. Пальцы затекли.
— То есть… — проговорила она медленно. — Вы оба обсуждали, как оформить МОЮ квартиру на тебя. Пока я ночевала у мамы. Пока вы обдумывали, как меня красиво выжить?
— Да не так всё! Мы просто искали выход. Мы не враги тебе!
— Нет, хуже. Вы семья.
Она сбросила звонок. Через секунду пришла СМС от Тамары Павловны:
Марина, не будь эгоисткой. Мы все — одна семья. Ты ведь женщина, тебе легче устроиться. А Мише сейчас нужна помощь. Он же брат твоего мужа.
Женщина. Легче устроиться. Помощь брату мужа. Ей захотелось разбить экран о стену, но стена была чужая. Мама спала за дверью. Она не должна видеть, во что превращается дочь.
Вечером приехал Олег. Без цветов, без печенья. С пустыми глазами и усталым голосом. Его пустили. Марина села напротив — на диване, вытянув ноги. Он, как школьник, — на табуретке у входа.
— Я не за тем, чтобы скандалить. Правда. Просто… я хочу, чтобы ты поняла. Там всё серьёзно. У Миши уже забрали машину. На него оформлена ещё одна квартира — арест наложили. Ему жить негде. А эти парни… они реально жёсткие. Если он не вернёт — они перейдут к нам. Уже перешли. Звонят.
— Мне. — Марина скрестила руки. — А не вам. Это о чём-то говорит?
— Потому что ты — актив. Единственное, что можно продать.
Тут у неё сердце дёрнулось. Не от слов, от тона. Он говорил это так, будто она — не человек, а пачка облигаций.
— Знаешь, Олег… — она встала. — А я — не актив. Я — человек. С жильём, которое я заработала. С нервами, которые вы тратите. С границами, которые вы нарушаете.
— Марин, ну ты не права. Это же временно. Мы потом всё…
— Не будет «потом». — Она прошла в спальню и вернулась с документами.
— Это что?
— Заявление. На развод. Я уже подала. Завтра иду в суд. Без сцены, без драк, без мебели через окно. Просто точка.
— Марина, подожди! — Он вскочил. — Это же… семья! Мы! Сколько всего было! Я тебя люблю!
— Нет, Олег. Ты меня не любишь. Ты любишь, чтобы тебе было удобно. А мне — тошно. И ты даже этого не замечал.
Он замер. Потом пошёл к двери, не попрощавшись.
Марина стояла у окна. Опять. Только теперь в чужой квартире. Снова снег. Или просто град внутри. Но она знала точно: она выживет. Она не даст себя продать.
Марина шла по больничному коридору как сквозь вату — вокруг пахло старой хлоркой, линолеумом и безнадёжностью. Под ногами скрипели дешёвые бахилы, сверху мигал тусклый свет, а впереди в кресле у стены скучала медсестра, щёлкая семечки.
— Куда вам? — не глядя, буркнула та.
— В реанимацию. Миша Тарасов. Мне звонили.
— Родственница?
— По несчастью.
Марина протянула паспорт. Медсестра глянула поверх очков, хмыкнула.
— Вас пустят на десять минут. Только не шумите.
Палата была одна на восемь коек. Белая, стерильная, без признаков жизни. Миша лежал на втором справа, с кислородной маской и капельницей в вену. Жёлтый, как бумажка от лимонных конфет, небритый, словно с войны. Его глаза были закрыты. Под капельницей тикала помпа. На фоне тикала боль.
— Ну здравствуй, — сказала она тихо, садясь рядом.
Он не ответил. И это, честно говоря, было лучше, чем очередное: «Ну с кем не бывает, Марин. Это же бизнес».
— Знаешь, Миш… — Марина говорила, глядя на его серое лицо. — В детстве я думала, что люди, которые врут, всегда получают по заслугам. Что справедливость — это как налоги: вроде бы медленно, но догоняет. А потом ты появился.
Она вздохнула.
— Сначала кредит на твою первую «точку», потом «несчастный случай» с воровством кассы, потом твоя девка, которая «всё вынесла за ночь». Всё — чужое, конечно. Ты же чужое любишь. Особенно — если его можно продать.
Миша шевельнул губами. Показалось — или хрип.
— Не напрягайся. Я не с претензией. Я с прощанием. Понимаешь, я устала бояться. Устала доказывать, что имею право на свою жизнь, на свою грёбаную квартиру, на своё право не спасать тех, кто годами топит меня.
Она встала, посмотрела на него ещё раз — всё тот же несчастный, вечно нуждающийся и почему-то вечно обвиняющий взгляд.
— Умирать — страшно. Но ещё страшнее — жить как ты. Всё время на чужом. Всё время за счёт других. Всё время с ожиданием, что кто-то опять вытащит. Больше — не я.
Когда она вышла, в коридоре сидели Олег и Тамара Павловна. Оба в сером, будто похоронный кортеж.
— Ну как он? — дрожащим голосом спросила свекровь. Глаза — красные, лицо — потекшее.
— Не знаю. Врач скажет.
— Ты… ты всё равно пришла. Я знала, что ты не такая, как кажешься. Сердце-то есть, — тихо проговорила она, словно выторговывая у судьбы скидку.
Марина посмотрела на неё с усталой прямотой.
— Я пришла попрощаться. И поставить точку. Не ждите, что я передумаю. Я не буду продавать квартиру. Не отдам. Не перепишу. Не вернусь.
— Но… ты же человек! Ты не можешь так! У нас всё рушится! Это же семья!
Марина чуть склонила голову. Посмотрела прямо в глаза.
— А у меня уже всё разрушили. Только вы почему-то это за «семью» считали.
Олег приподнялся с лавки, на секунду приоткрыл рот, но слов не нашёл.
— Марин… я не хотел… это всё как-то вышло не так… может, если всё наладится, мы…
— Олег, я не умею строить заново на пепле. Особенно если под этим пеплом — я.
Она прошла мимо. Вышла на улицу. Там снег. Мокрый, налипающий, как недосказанность. Машины брызгали по лужам, люди толкались с зонтами, кто-то ругался по телефону. Город жил. Без неё, без Миши, без Тамары Павловны и Олега.
Она шла, медленно, будто впервые за долгое время чувствовала себя живой.
Подошла к пешеходному переходу. Стоп-сигналы машины отражались в лужах как финальные титры плохого фильма.
И тут она вдруг поняла: всё самое страшное уже случилось. И она всё равно выжила.
Финал.
189
19
