— Ну ты посмотри на это безмолвное презрение, — Елена Петровна крякнула и шумно поставила селёдку под шубой на середину стола. — Я старалась, готовила с восьми утра, а она даже глазом не моргнула.
Настя вздрогнула, но не подняла головы. В телефоне она делала вид, что листает погоду. Хотя уже третий раз смотрела на один и тот же прогноз: +21, без осадков, как и всё её лето — тепло, стабильно и тоскливо.
— Я просто… ем, — спокойно сказала она, поднимая глаза на свекровь.
— Ест она, — передразнила Елена Петровна, садясь на своё коронное место у окна. — А спасибо сказать слабо? Или молодёжь теперь так воспитывают?
Настя обвела взглядом стол: оливье в тяжёлой хрустальной миске, жареная курица с коричневыми, почти подгоревшими боками, нарезка из «докторской» и сыра, компот из чего-то неопознанного — всё в лучших традициях девяностых.
Виктор в этот момент молча разливал по рюмкам наливку. Домашняя, крепкая, как и его нервы, которые с каждым визитом к маме всё больше походили на разбитый градусник: вроде бы ещё можно измерять температуру, но уже опасно.
— Мам, да хватит, — буркнул он, не глядя ни на одну из женщин. — Чего ты придралась? Нормально сидим же.
— Сидим? Сидим?! — Елена Петровна с силой хлопнула рукой по скатерти. — А что она делает для нашей семьи, ты мне скажи? Внучку не родила, квартиру делить не хочет, даже салат не похвалила! Ты посмотри, как она смотрит — будто я ей в душу залезла.
Настя положила вилку.
— А вы, собственно, и лезете, — сухо сказала она. — Только не в душу, а в жизнь. Каждый воскресный обед — допрос с пристрастием.
— Настя, ну не начинай, — тихо сказал Виктор.
— Нет, пусть скажет, — Елена Петровна подалась вперёд. — Пусть скажет мне в лицо, как она на самом деле ко мне относится. Я это давно чувствую. Она ж терпит меня, как насморк. Только и ждёт, когда я помру, чтобы моё кресло в зал выкинуть!
Настя хотела рассмеяться, правда. Смешно ведь: кресло 1986 года выпуска, с поломанной ножкой и запахом нафталина — оно точно стоило её лицемерия. Но смех застрял где-то между грудной клеткой и горлом.
— Я вас не терплю. Я вас принимаю. Как неизбежность. Как… ипотеку.
— А вот и зря ты так, — Елена Петровна наклонилась через стол. — Потому что ты думаешь, что эта квартира твоя, раз родители тебе её переписали? Так у нас вон какие законы сейчас — нажитое в браке, будь добра, пополам дели.
— Это не нажитое, — спокойно ответила Настя. — Это дарственная. Мои родители мне подарили. До брака. Можете в Росреестр заглянуть, если не верите.
— Я всё знаю и без Росреестра! — рявкнула свекровь. — Ты на моём сыне замужем, вот и будь добра уважать его мать, а не строить из себя тут барыню! Ты бы хоть один раз позвала меня в ту квартиру! Хоть на чай! Всё к себе подружек водишь, а мать мужа — как заразу стороной!
Настя встала.
— А вы хотите правду? — Она посмотрела на свекровь прямо, без обиняков. — Я вас боюсь. Вы ядовитая, токсичная женщина, которой всегда всё не так. Даже если я позову вас на чай, вы потом скажете, что кружки не те, обои кричащие, мужа плохо кормлю, ребёнка не родила и вообще — всё делаю назло вам. Так зачем?
Настала тишина. Даже Виктор, кажется, в себя ушёл. Рюмки остались недолиты. Елена Петровна смотрела на Настю, как на неудачный сериал: вроде бы и бросить жалко, и смотреть больше невозможно.
— Всё, я ухожу, — сказала Настя. — Приятного аппетита.
— Ты с ума сошла? — Виктор вскочил. — Ты что, сейчас? Из-за… из-за этого?
— Не «этого», а вашей вечной игры в «мама всегда права». Я больше не хочу в ней участвовать.
Она накинула куртку, не глядя, что не сезон — было жарко. Просто хотелось что-то надеть, уйти, закрыться. Как будто куртка могла защитить от их голосов, взглядов и вечных упрёков.
Елена Петровна с прищуром проводила её до дверей. Потом вскинула подбородок:
— А если Виктор к нам переедет? Ты подумала об этом? Ваша квартирка не единственная, знаешь ли. У нас трёшка — с балконом.
Настя не ответила. Закрыла дверь и услышала, как за ней Виктор начал что-то бурчать матери. Она даже не стала прислушиваться. Устала. Годы, проведённые в попытке быть «удобной невесткой», стирали из неё голос, как школьная тряпка — мел с доски. А теперь всё. Кончились ресурсы.
Дома было тихо. Квартира пахла обычной жизнью: порошком, кошачьим кормом, немного — пылью и духами. Настя села на диван и впервые за долгое время не включила телевизор. Просто сидела.
Телефон завибрировал. Виктор.
«Ты перегнула. Мама просто волнуется за нас. Мы же семья.»
Семья. Интересное слово. Особенно когда тебе в лицо говорят, что твой подарок — это «нажитое в браке».
Настя не ответила. Сняла серьги, резинку с волос, посмотрела на отражение в выключенном экране телевизора. Лицо взрослой женщины. Не девочки. И не жертвы.
Она знала: теперь всё будет по-другому. Но пока — просто тихо. До следующего воскресенья. Или до следующего «предложения».
Прошла неделя. Погода — как настроение у начальницы на диете: непредсказуемо, мутно, с периодическими вспышками ярости. Настя сидела на кухне, без косметики, в трениках с пятном от кетчупа, и смотрела, как в микроволновке медленно крутится суп. Не варила, не резала, не солила — разогревала. Вот и вся кулинария на пятом году брака.
Кот — жирный, ленивый, с выражением вечной укоризны на морде — сидел на табуретке и молча осуждал. Иногда Насте казалось, что он и есть её внутренний голос. Особенно когда Виктор приходил домой.
А Виктор пришёл без цветов, с сумкой из «Пятёрочки» и каким-то нервным лицом.
— Ужин будет? — спросил он, разуваясь.
Настя молча поставила перед ним тарелку с супом. Он повозился в пакете, достал упаковку печенья и воткнул его рядом, как гарнир.
— Ты, кстати, подумай, — вдруг сказал он, не поднимая головы. — Мы с мамой тут говорили…
— Как мило, — перебила Настя. — Вы теперь принимаете стратегические решения без меня?
— Ну ты же всё равно с ней не общаешься. Мы с ней обсудили, что, может, лучше всё продать и переехать к ним.
Настя не сразу поняла. Она даже переспросила, как глухая.
— К кому — «к ним»?
— Ну… к маме. У них трёшка. Комнаты изолированные. Место на кухне — завались. И маме будет спокойнее, и нам дешевле. А твоя квартира… ну, пока в цене, можно продать.
Тарелка с супом вдруг стала чем-то лишним. Настя встала, медленно, как в замедленной съёмке, и убрала её в раковину.
— Подожди. Ты серьёзно? Ты хочешь, чтобы я продала свою квартиру… подаренную мне моими родителями… чтобы жить со своей свекровью? Как в сериале девяностых?
— Не драматизируй, — фыркнул Виктор. — Я ж не говорю навсегда. Просто пока не купим побольше. Всё равно мы ничего вместе не нажили.
— Да. Ничего. Потому что ты всё наживал с мамой, — Настя смотрела на него, не узнавая. Лицо — знакомое. А внутри? Кто этот человек, который так спокойно предлагает жене ликвидировать свою единственную опору ради удобства его мамы?
— И вообще, — продолжил он, — ну ты ж всё равно одна ни с чем останешься, если разведёмся. Это я к слову. Так что давай не обострять. Всё честно. Мы семья. Надо помогать друг другу.
Настя замерла. Потом рассмеялась. Громко, резко, по-женски истерично. Кот испуганно спрыгнул с табуретки и ушёл в коридор.
— Помогать? Это когда ты с мамой за моей спиной планируешь, как меня упаковать в бабушкин сервант, а потом в утиль? Это помощь?
— Не истери.
— Не истери?! — Настя схватила с холодильника магнит в виде сочинского дельфина и швырнула его в мойку. Он отлетел в стену, отскочил в раковину и затих. — Да ты с ума сошёл! Да я скорее сдохну, чем буду жить под одной крышей с твоей матерью!
— Ну, значит, развод! — выкрикнул Виктор. — Раз ты такая гордая! Живи одна в своей «подаренной»! Посмотрим, сколько ты протянешь!
— Подумаешь, угроза. Дверь вот там. Чемодан — вон там.
— Да легко!
Он резко встал, толкнул табуретку, она с грохотом упала. Кот зашипел.
— Я тебе ещё припомню это! — кинул он через плечо и ушёл в комнату собирать вещи. Гремел, шарил по полкам, что-то бурчал про «благодарность» и «обнаглела».
Настя не мешала. Просто стояла у окна и смотрела, как внизу бабка с пакетами ругается с подростком у подъезда. Сцена — на пятёрку по «мелкой бытовой драме».
Через двадцать минут Виктор вышел. Куртка, рюкзак, кроссовки — всё. Даже зубную щётку не взял.
— Ещё вернёшься, — бросил он.
— Только если ты за своим телевизором, — ответила она.
Дверь хлопнула.
Поздно вечером пришла Марина. Подруга с тонким голосом, грубым характером и разводом за плечами. Принесла вино, сигареты (Настя не курила, но поняла, что сегодня можно всё), и они сели на кухне, среди разбросанных магнитов, недоеденного супа и витавшего в воздухе конца.
— Ну что, — Марина подлила Насте. — Как в старые добрые: ты — в истерике, я — в сочувствии. Сколько ж можно?
— Ага, — Настя улыбнулась. — Только раньше мы плакали из-за мальчиков. Теперь — из-за мужчин за сорок.
— Развитие.
Они сидели и пили. Потом Марина сказала:
— А ты знаешь, что он не просто с матерью переехать хочет? Она уже звонила риелтору. Типа, узнавала, можно ли твою квартиру продать. Думает, что через суд её признают совместно нажитой. У неё там знакомая юристка.
— Ага, пусть попробуют, — Настя усмехнулась. — Я уже юриста наняла. Завтра иду подавать на развод.
Марина кивнула.
— Вот и умница. Только знай: они сейчас начнут войну. Психологическую. Деньги, уговоры, жалость, обвинения, давление через общих знакомых. Ты готова?
Настя сделала глоток и посмотрела на свою кухню. Уставшую, неидеальную, но свою.
Была.
Настя сидела в маленьком прокуренном зале суда, облокотившись на стол и глядя в белёный потолок. Вокруг — люди с делами не менее тягостными, чем её собственное развлечение по фамилии Виктор. Юрист, молодой и пытливый, быстро пересказывал ей ход процесса и объяснял юридические тонкости. А Настя слушала, но думала о другом — о том, как запах пыли и старых документов напоминает ей о тех днях, когда она с надеждой верила в светлое семейное будущее.
С тех пор, как Виктор съехал, их квартира превратилась в арену боевых действий. Елена Петровна бесцеремонно звонила и приходила, словно дом был её личным офисом. Мол, «Вику плохо, он страдает без меня», «Настя, подумай о ребенке, если он есть», «Ты не понимаешь, что теряешь».
— Слышала? — сказала Марина, заходя в квартиру с очередной порцией горячего кофе. — Свекровь даже квартиру твою под чужим предлогом пыталась продать.
— Да, — Настя поднесла чашку к губам и задумчиво посмотрела на мокрый след от кольца на столе. — Мать, которая считает, что может распоряжаться чужой жизнью, будто она у себя на даче.
— А Виктор?
— Его всё меньше. Его мама — у него новая религия, и он в ней служит. Развод с ней — это как выйти из секты. Невозможно и страшно.
Марина усмехнулась.
— Ты же знаешь, что самое ужасное? Он боялся потерять тебя. Но больше боялся потерять её.
— И выбрал страх, — Настя кивнула.
Суд продолжался несколько месяцев. Бесконечные звонки адвокатам, встречи, выяснения, сбор бумаг. Каждое новое заседание — маленькая победа и новый удар.
Настя чувствовала, как с каждым днём она становится сильнее. Не той наивной девушкой, которая влюбилась в Виктора и поверила, что семейная жизнь — это совместные ужины и мечты. А женщиной, которая понимает цену свободы.
В последний день заседания Виктор появился в суде с усталым лицом, глаза покраснели, руки дрожали.
— Настя, — голос дрогнул, — я ошибался. Прошу тебя, давай попробуем ещё раз.
Она посмотрела на него, на человека, который за годы совместной жизни стал почти чужим.
— Виктор, — сказала она тихо, — мне пришлось выучить один важный урок. Лучше быть одна, чем вечно чужой в чужом доме.
И эта фраза стала её освобождением.
Суд постановил развод, квартира осталась за Настей. Виктор уехал, оставив за собой тишину и пустоту. Елена Петровна исчезла из их жизни, наконец потеряв свою власть.
Настя открыла окно, впуская в квартиру свежий вечерний воздух. Она стояла одна, но не одинока.
— Вот и всё, — сказала она себе, — теперь я живу для себя.
