— Я тебя прошу, только без сцены, хорошо? — Иван криво усмехнулся, кладя в чай сахар ложкой, как будто взвешивал не сахар, а мои нервы.
Я стояла у кухонной двери, всё еще в уличной обуви. С мешком картошки в одной руке и с тяжестью предательства — в другой. Мешок картошки хотя бы можно было поставить на пол. Второе — уже нет.
— Без сцены? Ты мне это серьёзно говоришь после того, что я увидела в приложении банка? — голос у меня был тихий, но такой плотный, что его можно было резать ножом.
Галина Ивановна, как актриса провинциального театра, в это время неспешно наливала себе чай. Своим этим фирменным жестом — пальчик от чашки в сторону, подбородок высоко, как будто у неё в желудке не «пищевод», а балет. Движения нарочито медленные. Нарочито хозяйские.
— Доча, ты с утра такая нервная, — протянула она и уселась на моё место за столом. Да-да, на моё. Потому что только я знала, как скрипит этот стул и как на нём ловить угол, чтобы не ехать вниз, как на санках.
— Галя, пожалуйста, помолчи, — Иван вздохнул, как будто я ему мешала смотреть футбол, а не предъявляла за то, что он снял со счёта сто шестьдесят тысяч без моего ведома.
— Я, значит, молчи? А кто, извините, вчера эту сумму перевёл в «Дворец кухни»?
— Да там гарнитур хороший. Маме надо было. У неё спина, она наклоняться не может. — Он пожал плечами, как будто логика тут была стальная.
— Ага. А я пусть дальше живу в этой Икее восемьдесят пятого года, с которой все шкафчики закрываются с левого плеча и мата.
— Ну ты же сама говорила, потерпишь пару месяцев, — буркнул он.
— Я не про это. Я говорю, что мы копили на взнос за квартиру. Ты прекрасно знаешь, как я работаю по выходным. А ты… ты берёшь эти деньги и покупаешь кухню для женщины, которая мне даже «доброе утро» не говорит!
— Оксаночка, я говорю, но не тебе, а дому, — с улыбкой прошипела Галина Ивановна, отставляя чашку. — Ты же у нас проходной билет в ипотеку, не более.
Я машинально сжала руки в кулаки, чтобы не треснуть пакет картошки об этот чайничек с ландышами. Сцена из дешёвой мыльной драмы: героиня уходит в слезах, а свекровь варит манную кашу, как будто ничего не было.
— Ты сейчас вообще слышал, что она сказала? — я резко повернулась к Ивану.
Он отвёл глаза. Пошёл к раковине. Поставил чашку. Медленно, как школьник, которого поймали на списывании.
— Она мать, Оксана. Ей сложнее. У неё здоровье…
— А у меня что, хвост? Я что, не человек, не жена, не партнёр? Я кто у тебя вообще?
— Ты слишком всё близко к сердцу принимаешь…
— А ты — слишком близко маму держишь! Даже в счётах, даже в мебели, даже в том, куда должны были уйти наши деньги!
Молчание. Ударное. Такое, что холодильник начал казаться громким, как дизель-поезд. Я понимала, что если сейчас не уйду, закричу. Или брошу в кого-то тапком. Или скажу что-то, что не забудется.
Я села. Впервые за долгое время. Не на свой стул — на стул Галины Ивановны. И не потому что он был мягче — потому что я хотела, чтобы она это увидела.
— Оксана… — начал Иван, но я перебила.
— Нет. Ты сейчас всё очень хорошо поймёшь. Ты живёшь не с женой, а между двумя женщинами, и тебя это устраивает. И пока ты на двух кухнях — у меня и у мамы — решаешь, где вкуснее компот, я вкалываю, экономлю, откладываю. На нас. На наше. А ты — на шкафы. И на неё.
Галина Ивановна картинно отодвинулась от стола, как будто я подкинула ей в чай таблетки.
— А ты сама-то чья? — процедила она. — Ни детей, ни забот. Одна работа да понты. Всё мечтаешь от меня избавиться, как будто я тут сквозняк. Да я тут жила, когда тебя даже в проекте не было!
— О, началось. Классика: «я тут раньше всех». — Я устало рассмеялась. — Может, тогда сразу напишем тебя в собственники этой квартиры?
— Уже написали, — буркнул Иван, и мне показалось, что я ослепла на секунду. Или просто всё померкло.
— Что?
— Мама отдала нам деньги на первоначальный взнос. Пять лет назад. Помнишь? Ну… Мы оформили долю. На неё. Тогда. Я не сказал. Ты была на нервах. Это ничего не меняет!
Меняет. Ещё как. Я сижу в своей квартире. На стуле свекрови. И у меня нет ничего. Ни доли, ни чести, ни даже этой чёртовой картошки, которую я зачем-то принесла.
— У меня нет слов, — я встала. — Вообще нет. Ты меня обманул. Все эти годы. А она…
— А я, милая, знала, что ты ненадолго, — сладко сказала Галина Ивановна, вставая. — Такие как ты — карьеристки — не задерживаются. Вот Маринка у Люды во дворе, хорошая девочка. Бухгалтер. Спокойная.
— Ага. Спокойная. Потому что ипотека не на неё. И сберкнижка мамина в кармане.
— Оксана, ну не начинай…
— Поздно не начинать. Я машину куплю. На себя. Хоть что-то останется у меня. И не вздумай к ней притронуться.
Я вышла в коридор. Скинула ботинки. И поняла, что мои ноги дрожат, как у человека, который только что прошёл по льду над трещиной.
Галина Ивановна за спиной крикнула:
— Машина — не квартира. На парковке долго не проживёшь!
Я обернулась, кивнула и выдохнула:
— Ну и хорошо. Там хоть ты не хозяйка.
Покупка машины — это, знаете ли, не радость. Это терапия. Особенно когда ты едешь в автосалон с мыслью: если ещё раз услышу слово «мама сказала», я сверну руль в сторону МКАД и исчезну навсегда.
Оксана выбрала не самую новую, но ухоженную «Крету». Цвет — графит, салон — чистый, без запаха чужих историй. Бывший хозяин — тихий лысоватый пенсионер, который при продаже похлопал капот, как будто прощался с собакой. И Оксане даже стало немного жаль. Но потом она вспомнила Галиныны подколы про «пищевую непригодность без мужа» — и жалость улетела, как крышка на кастрюле под давлением.
Через три дня машина стояла у дома. Удивительно, как быстро приходит ощущение свободы, если у тебя есть личный транспорт и больше нет желания кормить чужую маму. — Ты это серьёзно?! — Иван стоял у подъезда, в тапках и с недопитым кофе. — Ты что, купила её на те деньги?!
— Нет. Я её купила на свои нервы. Очень дорогое авто, между прочим. — Оксана скинула очки на нос и включила аварийку. — Я думала, ты сейчас порадуешься за жену. А ты вышел как с похорон.
— Оксана, ты вообще в себе? У нас квартира в ипотеке! Я думал, ты поймёшь, что…
— Что я вторая? Да поняла я. Я теперь в очереди после твоей мамы и вашего шкафа с доводчиками. — Она вздохнула. — Машина оформлена на меня. Так что пусть твоя мама расслабится. Это не её плита и не её комод.
Он хотел что-то сказать, но промолчал. И правильно. Потому что в этот момент из подъезда, как по таймеру, вышла Галина Ивановна. В шляпе. И с мусорным пакетом.
— А вот и повод покрутиться у зеркала, — сказала она, закидывая пакет в бак. — У некоторых — машины, а у некоторых — совесть.
— Вы о чём, Галина Ивановна? — Оксана склонила голову, как кошка перед прыжком. — Или вы считаете, что иметь свою собственность — это неприлично?
— Я считаю, что прилично — жить по средствам и уважать старших.
— Ага. Особенно тех старших, которые молча вписывают себя в документы, а потом едят мой сыр и выключают за мной свет.
Иван потёр лицо ладонью, как будто пытался стереть происходящее.
— Девочки, ну не при всех же…
— Ты что, стыдишься нас? — Оксана кивнула на прохожую бабулю с авоськой. — Так можешь прямо ей сказать: «Это моя жена. Она купила себе машину. А мама — против». Пусть хоть кто-то узнает, где тут реальный мужчина.
— Я не против машины, — Галина Ивановна чуть повысила голос. — Я против того, что ты тратишь деньги, которые могли бы спасти наш быт.
— Наш — это чей? — Оксана засмеялась. — Это вы с Иваном так быт спасаете? Тогда может сразу кровать вам одну? И вообще — меня выпишите, а друг друга в жёны запишите. А я — к себе. В тачку.
Тут Галина Ивановна сорвалась. Подошла ближе, лицо налилось красным.
— Ты хамка. Невоспитанная, неблагодарная. Я отдала вам деньги! А ты теперь на меня лаешь, как собака на забор?
Оксана сделала шаг навстречу. Мгновение — и они стояли нос к носу, две женщины, чужие до корней, но вынужденные делить одного мужчину, как общежитие — одну плиту.
— Деньги вы отдали за долю. А не за молчание. Или вы думали, что я буду вечно молчать, как в турпоходе, пока вы в каждой кастрюле палец суёте?
Иван встал между ними, развёл руками:
— Ну хватит! Ну вы же взрослые женщины! Оксана, мама, ну мы же семья!
— Нет, Иван, — холодно сказала Оксана. — Я тебе это повторю медленно. Мы — соседи. Пока. Потому что ты сам подписал себе этот приговор. Ты сделал маму совладельцем, а меня — комнатной женой.
— Это же юридически… — начал он, но она перебила.
— Юридически — всё чисто. А морально — гниль.
Галина Ивановна вскинулась:
— Вот и иди в свою машину, если тебе тут так гнилостно!
— Уже иду. Но не одна. Я документы в МФЦ подала. Через месяц подача на развод. А через два — тебя, Иван, уже не будет в моей жизни. И в моей машине тоже.
— Ты с ума сошла… — Он посмотрел на неё, как будто впервые за десять лет увидел её глаза.
— Нет. Я просто выздоровела. От вас обоих.
Оксана села в машину. Дверь захлопнулась с таким звуком, что на миг даже воробьи застыли. Села, обняв руль, как старого друга. Включила радио. Там играло что-то несерьёзное, попсовое. И вдруг — истерически рассмеялась. Слёзы и смех шли вперемешку.
— Вот она, свобода, да? С автоматом и кондиционером. Спасибо, Господи, хоть ручник держит…
Оксана не любила судебные здания. Они все одинаковые: обшарпанные стены, запах старого линолеума и ощущение, будто здесь все друг друга знают, но делают вид, что нет. Она сидела в коридоре и вертела в пальцах ключ от машины — не талисман, нет. Просто единственная вещь, которая в последние месяцы была по-настоящему её.
На скамейке напротив Галина Ивановна расправляла шарф. Иван в сером пиджаке жевал губу, как мальчик, которого вызвали к директору. Не хватало только портфеля с машинками и надкусанного яблока.
— Может, не будем выносить сор из избы? — пробормотал он, наклоняясь к Оксане.
— Поздно. Вы его уже продали, этот сор. Вместе с моей машиной.
— Мы хотели как лучше…
— Нет, вы хотели как удобнее. Себе. А мне — как придётся.
Процесс был назначен на 10:30. Чётко. Как будто Фемида знала: тут будет жарко.
ЗАЛ СУДА — Уважаемый суд, — адвокат Оксаны, молодая женщина с жёстким взглядом и аккуратным пучком, говорила спокойно, — истец просит признать факт незаконной продажи автомобиля, принадлежащего исключительно ей, без её согласия. И взыскать с ответчиков компенсацию в полном объёме.
Судья кивнул, перелистал бумаги. Посмотрел на Ивана.
— Ответчик, вы признаёте факт продажи автомобиля без согласия супруги?
Иван встал. Плечи опущены, голос тихий:
— Да… но…
— Да или нет?
— Да. Признаю.
Оксана не смотрела на него. Она сидела прямо, не шелохнувшись. В груди всё сжималось, но лицо — маска. Всё уже сказано. Всё уже продано.
— А вы, гражданка… — судья перевёл взгляд на Галину Ивановну. — Вы также принимали участие в продаже имущества?
— Я… Я помогала. Но я была уверена, что машина куплена на совместные деньги! Я же дала часть на квартиру, а эти средства…
— Машина была оформлена на имя истицы. А вы не имели ни прав, ни документов на неё. Вы это осознаёте?
— Ну извините, я думала, что мы — семья! — Галина Ивановна всплеснула руками, театрально, как на репетиции любительского спектакля. — У нас всё было общее, а теперь, выходит, мы ей никто?
— Не вы — ей. — Судья поднял глаза. — По документам — действительно никто.
Тишина в зале повисла тяжёлой гирей. Оксана почувствовала, как слёзы подступают. Не от злости — от облегчения. Хоть кто-то это наконец сказал вслух.
— Суд постановил взыскать с ответчиков компенсацию в размере полной стоимости автомобиля, согласно оценке. И признать действия ответчиков незаконными.
Молоточек ударил по дереву. Но самый громкий удар — прозвучал внутри.
ПОСЛЕ ЗАСЕДАНИЯ Они стояли на выходе. Галина Ивановна курила. Редкость, но сейчас — случай особый. Иван смотрел в землю.
Оксана вышла, не глядя. Но всё равно — остановилась. Потому что Галина Ивановна заговорила:
— Ну и что ты этим добилась, девочка? Денег? Купишь себе ещё машинку? И будешь счастлива?
— Нет. Куплю себе квартиру. — Оксана резко обернулась. — И поставлю в ней дверь с кодовым замком. Чтоб никто не входил без стука. Даже если думает, что у него тут пожизненное.
— Это ты сейчас злая. Пройдёт, — сказал Иван, подходя ближе. — Мы всё-таки были семьёй.
— Семьёй? Мы были арендаторами одной судьбы. Но договор я расторгла. Ты продал не машину. Ты продал меня. Со скидкой.
Он вздрогнул. Хотел что-то сказать. Но она уже повернулась и пошла. Прямо. Не оглядываясь.
Новая жизнь Через три месяца Оксана держала в руках документы. Квартира-студия на юге Москвы. Скромная, но своя. Без маминых тефтелей, без мужниных «давай потом», без обесценивания.
— Ты представляешь, я теперь с балкона вижу парк! — кричала она в трубку Марине. — Я сижу тут, пью чай, и тут нет ни одной кастрюли чужих ожиданий!
— Ну ты даёшь! — Марина засмеялась. — Говорила же тебе: выкинь балласт, и всплывёшь.
— Считай, что я теперь как воздушный шар. Вышвырнула мешки — и вверх.
— И как, не скучаешь по «родственникам»?
Оксана на секунду замолчала. Потом тихо сказала:
— Иногда. Но потом вспоминаю, что моя машина ушла на авито за час. А я — за десять лет. Так что всё честно.
И она улыбнулась. Искренне. Без горечи. А ведь сколько лет ей казалось, что счастье — это тёплый борщ и диван на двоих. А оказалось — это ключ в ладони. Свой. Один. Без брелока с чужой фамилией.
