— Ты же терапевт. Ты должна чувствовать, когда человеку надо уйти, — сказал Максим, как будто речь шла не о нём, а о каком-то пациенте.
Он стоял в дверях, уже в куртке, с рюкзаком через плечо. Чемодан — тот самый, чёрный с разошедшейся молнией, из тех, что берут в командировки «на пару дней» — стоял у порога.
Елена оторвала взгляд от каталога «СкандиМебель», где выбирала кухонный гарнитур цвета «утренний туман», и медленно отложила его на подлокотник старого дивана. Тот предательски заскрипел — диван, как будто тоже почувствовал неладное.
— А ты должен был чувствовать, что мне не нравится, когда ты уезжаешь без объяснений, — сказала она и пошла на кухню. Зашипел чайник. Это был единственный звук в доме, кроме хруста её шагов по линолеуму, который они не меняли с девяносто восьмого.
Максим не ответил. Он просто стоял. Мужик в пуховике, с усталым лицом и бессовестным молчанием. Уходил, как будто за хлебом. Только вот второй чемодан в коридоре был не про хлеб. И даже не про работу.
Дом они строили двадцать лет. Начинали с фанеры, потом пошли пеноблоки, потом «когда будет время», потом «в этом году не до того». А теперь у них был недострой на участке, который даже по документам принадлежал его двоюродному брату в Первоуральске. И то — тот брат уже лет семь не отвечал на звонки.
Но Елена верила. Она вообще была из тех женщин, что верят. В порядок, в семью, в «на совесть». Двадцать лет она пахала в поликлинике, принимала бабок с давлением, детей с соплями, вечно пьяных сантехников с болью в правом подреберье, а потом — домой. Там — суп, полив, замачивание фасада под отделку и… вечное ожидание, что Максим «вот-вот всё закончит».
Он же строитель, в конце концов. На себя не нашёл времени.
— Три месяца, Лена. Объект серьёзный, Екатеринбург. С подрядчиком мы уже работали. Деньги нормальные.
— Три месяца. — Она повторила тихо. — Ты уезжаешь на три месяца, а я, значит, опять тут. На дежурствах. В доме, который дует со всех щелей. С унитазом, который течёт, как ты.
Максим отвёл глаза. Поймал себя на том, что смотрит на их общую фотографию — лет пятнадцать назад. Лена смеётся, у неё тогда были рыжие волосы, яркие, вьющиеся. Сзади — голая стена недостроенного дома и молодой он, с грязными руками и поцелуем на щеке. Фото было в пыльной рамке. Пыль никто не вытирал уже давно.
Когда за Максимом захлопнулась дверь, Елена села на кухне. За этим круглым столом, который он «нашёл на складе». Поверхность была вся в царапинах, а по краю — облупилась краска. Она поставила чашку чая. Валерьянки не было, зато были старые вафли с повидлом. Размякшие.
— Идиот, — сказала она тихо. — Даже чай не попил.
Сын, Дима, уехал две недели назад — поступил в университет. Уехал легко, с лёгкой сумкой и ещё легче — с лица. Сказал: «Мам, ты справишься. Ты же у нас сильная». И всё. Он звонил по вечерам. Иногда. Когда вспоминал. Ему было девятнадцать. У него было всё — общага, лекции, девочки в пальто с кофе навынос. У Елены — скрипучий диван и мечта о новой кухне.
С вечера она зарылась в каталог. Думала: «Вот куплю гарнитур, поставим шкафчик под вытяжку. Может, даже сделаю фартук из мозаики. А может, Дима на Новый год приедет. Будет запах имбирного печенья…»
И тут зазвонил телефон. Опять Галина Петровна.
— Леночка, ты как? Я вот тут думаю: а он тебе вообще сказал, куда именно едет?
— Сказал. Екатеринбург.
— М-м. Екатеринбург, говоришь. Ну-ну. — В голосе свекрови было что-то недоброе. Как будто она знала больше, чем хотела сказать.
— Что ты хочешь сказать, Галина Петровна?
— Ничего. Просто я в Екатеринбурге была. По соцпутёвке. Там женщины красивые. Молодые. И строительный рынок у них там — ух какой!
Елена стиснула зубы.
— Спокойной ночи, Галина Петровна.
— Да-да, спокойной. И тебе. Ты только не одна. Запомни это, Леночка. Ты — не одна.
Ночью она не спала. Сидела на краешке кровати, перебирая носки Максима. Те, что остались. Какие-то дурацкие, с медведем и надписью «лучший папа». Они пахли стиральным порошком и чем-то чужим. Чужим. Уже.
Она взяла их и выбросила в ведро. Открыла окно. Холодный воздух ворвался в комнату, с запахом осени и сырости. Где-то далеко лай собаки. Или — тоски.
Утром она пошла в ванную. Зеркало показало женщину с уставшими глазами. Кожа на шее стала тонкой, как у старух. Волосы сбились в узел. Она поправила ворот свитера.
— Всё, хватит. Хватит ждать, когда он построит нам жизнь, — прошептала она. — Я теперь сама. И хватит уже этого «утреннего тумана».
Но внизу в почтовом ящике уже лежало письмо. Бледно-голубой конверт, написанный от руки. Она узнала почерк сразу.
«Елена, мне нужно с вами поговорить. Срочно. Это касается Максима. Галина Петровна».
Она зажала письмо в руке. Пальцы побелели.
— Значит, что-то всё-таки знаешь, старая ведьма… — выдохнула она.
И пошла домой. Сквозь туман. Не кухонный — настоящий.
Сквозь туман, в котором растворялось всё: дом, вера и муж.
— Да вы хоть понимаете, что он уже ТРИ года там живёт?! — Галина Петровна вцепилась в ручку кресла так, будто собиралась сейчас встать и устроить допрос с пристрастием. — Три, Леночка. А ты тут обои подбираешь.
Елена сидела на кухне, кутаясь в клетчатое одеяло. Оно пахло «Ленором» и унынием. Ей было холодно, хотя батареи шумели исправно. Внутри холоднее.
— А откуда вы знаете? — тихо, почти машинально спросила она. — Вы что, с ним в сговоре?
— Сговоре? — Галина Петровна фыркнула. — Я его мать, если ты забыла. И между прочим, я — не дура. Он мне сам проговорился год назад, когда звонил на Рождество. Сказал: «Мам, у Маши дочка пошла». Я говорю: «Какая Маша?» А он замялся. Потом говорит: «А, просто коллега родила». Ха. Коллега, блин.
Елена вздохнула. Глубоко. Как перед уколом. Только тут — не промахнёшься.
— А вы сразу мне не сказали?
— А ты бы послушала? — глаза свекрови сузились. — Ты же у нас правильная. Ты ж «дом держишь». «Клинику тянешь». Только не семью — семью давно уже Максим утащил в Екатеринбург.
— Значит, ты знала. — Елена поднялась. Медленно. Взглядом выискивая точку, где можно спрятать обиду. — И молчала. А теперь чего пришла?
— Да потому что жалко тебя. Честно. И зла не держу. Ты баба-то хорошая, Лен. Только — тёплая слишком. А этим, таким, как мой — им горячее надо. Или холоднее.
Потом они пили чай. Молча. Долго. Елена бросала по две ложки сахара, как делала это всегда, когда Максим приходил домой с командировки. Только теперь командировка оказалась… ну, не в ту сторону.
— И что ты теперь делать будешь? — наконец спросила свекровь.
— Не знаю, — ответила Елена. — Пока мебель верну в магазин.
— Это вот ту, серенькую?
— Угу. «Утренний туман». Уже не радует.
Через пару дней она нашла на кухонной полке ножницы. Те самые, которыми резала ткань для штор. Они были в старой жестянке из-под какао. Елена взяла их и направилась в спальню. Открыла шкаф. Достала рубашку Максима — в клетку, мягкую, пахнущую тем, чего теперь не было. И — отрезала от неё карман.
— Для дочки Маши, наверное, — пробормотала она, и аккуратно сложила ткань в пакет с остальными «памятными вещами».
А вечером пришёл Дима.
— Мам… — Он застыл в прихожей. — Ты чего тут… с ножницами?
— Перебираю старьё, — сухо ответила она. — Пора, наверное, уже. Весна будет — и я, может, тоже.
— Ты только не делай глупостей, ладно?
— Я? — она усмехнулась. — Я теперь всё делаю очень даже умно. По крайней мере, не жду, когда мне снова соврут.
Дима сел на диван. Потрогал свой старый плед — тот, с машинками. Улыбнулся. Печально.
— Папа мне звонил. Сказал, что «вынужден был так поступить». Что «всё сложнее, чем кажется».
— Ага. Это он всегда любил усложнять. Даже бутерброды делал с тремя слоями, чтобы показать, какой он нестандартный.
— Он просил… — Дима замялся. — Чтобы ты не шумела. Всё сделает мирно. Развод, всё такое. И квартиру…
— Квартиру? — Елена резко подняла голову. — Он собирается делить ЭТО? Дом, который на бумаге вообще не наш?
— Он сказал, что вложил туда всё…
— А я, значит, салфетки вышивала, пока он один фундамент тащил? — она встала. Голос зазвенел.
На следующий день пришла Люся. Соседка. Широкая в бёдрах, с причёской из 80-х и голосом, как будто вечное эхо в подъезде.
— Лена, ну ты чего такая? Ходишь, как тень. Я тебе принесла пирожков. С капустой.
— Спасибо, — вздохнула Елена. — Только у меня, Люся, аппетит нынче на правду. А её, как назло, никто не печёт.
— Ну-ну. — Люся уселась на стул. Под ней он скрипнул трагично. — Слышь, я тут видела, как мужик какой-то у вашего дома машину ставил. С иногородними номерами. Не он?
— Нет. Не он.
— А то я уж подумала — вернулся. С вещами. Знаешь, как бывает: сначала уходит, потом возвращается, моргает ресницами, мол, прости, дорогая…
— Он не моргает. У него там теперь другая жизнь. Похоже, с лампочками светодиодными. А я тут с керосинкой.
Ночью Елена сидела на подоконнике. Погода разгулялась, капало по стеклу. Улица тихая, фонари — жёлтые. Пахло влагой и какой-то чужой весной. Дом был полон тишины и теней. И в этой тишине она вдруг услышала, как хлопнула входная дверь у соседей — и поняла: чужая жизнь продолжается. А её — застыла. Но ненадолго.
Наутро она сделала себе яичницу. С сыром, как любила сама, а не как «он просил без сыра, чтобы не тянуло». Надо же. Двадцать лет без сыра.
Потом подошла к зеркалу. И впервые за долгое время улыбнулась. Грустно, неровно, но — себе.
— Я, может, и не знала, что у него там семья, — прошептала она. — Зато теперь знаю, что у меня — свобода. И капуста от Люси.
Максим приехал без звонка. Просто — встал на пороге. С сумкой. С лицом уставшим, виноватым, и в то же время — с каким-то странным спокойствием. Как будто ждал, что его пустят. Или даже — простят. Он всё ещё был в куртке, которую Елена ему купила в «Спортмастере» на день рождения. Шерстяная вставка на воротнике была чуть обтрёпанная. Как и он сам.
— Ты чего так? — спросила она, не открывая дверь шире, чем на ладонь.
— Нам надо поговорить.
— Это ты три года назад придумал, что «надо уехать в командировку». С тем же лицом.
— Лена, я… — он тяжело выдохнул. — Там всё не так, как ты думаешь.
— Правда? — она хмыкнула. — Ты же строитель, Максим. Ты умеешь красиво заливать — и бетон, и уши.
Он помолчал. Потом всё-таки зашёл. Огляделся. Молча. Комод стоял другой. Шторы — голубые. Её любимые. На подоконнике — алоэ и пыль от улицы. Он увидел ножницы на столе.
— Это что? — спросил.
— Инструмент. Режу старое. Символично, правда?
Они сели. За кухонный стол. Как раньше. Только раньше между ними стоял сахар, а теперь — молчание.
— Я не собирался тебя предавать, — начал он. — Просто сначала всё как-то само… С Машей мы работали вместе, поехали на объект, потом её мать умерла, потом у неё проблемы были с ребёнком…
— Максим, не рассказывай мне сюжет для сериала. Ты же даже не удосужился соврать по-настоящему. Всё — через пень-колоду. Командировки. Интернет плохо ловит. А я, дура, верила.
— Не дура. — Он опустил глаза. — Просто ты — другая. Настоящая.
Она встала. Отошла к плите. Открыла крышку кастрюли — как будто надо было проверить, не убежала ли там картошка. Ничего там не было. Только пустота и крышка.
— И зачем ты приехал? — тихо, без злости спросила она.
— Хочу всё оформить. По-человечески. Дом, развод… Я подумал, что ты…
— Ага, подумал. — Она обернулась. — Что я всё пойму, да? Что встану у окна и скажу: «Ой, ну что же теперь, конечно, дели мой труд на двоих». А ничего, что этот дом — вообще не на нас оформлен?
— Я знаю. Но ты же сама его тянула. Я просто…
— Просто был где-то там. В Екатеринбурге. С «не Маша» и «не ребёнком».
Тут вошёл Дима. Остановился в прихожей. Молча посмотрел на отца. Глаза у него были мамины. Только твёрже.
— Ты чего тут? — спросил.
— Поговорить пришёл.
— Запоздало, — бросил сын. — Тут уже всё проговорено.
— Я всё равно твой отец, — сказал Максим.
— Биологически — да. Но это всё.
Максим ушёл быстро. Сумку унес. Дверь не хлопнул — аккуратно закрыл. Только вот в воздухе всё равно звякнуло. Как щёлкнуло что-то. Навсегда.
А через неделю позвонили из нотариальной. Оказалось, у тётки Елены — троюродной, из Челябинска — осталась квартира. Двушка в панельной девятиэтажке. Скромная, но тёплая. И никому не нужная. Елена стояла с бумажкой в руке и думала: «Вот так судьба подсовывает ключ — когда сама уже решила, что заперта навсегда».
Они с Димой переехали быстро. Настя, его девушка, помогала таскать коробки. Люся пришла с пирогом. Уже другим — с вишней.
— Я вот думаю, — сказала Люся, нюхая чай, — а может, и к лучшему всё. Теперь хоть в комнате не будет фонарей из Екатеринбурга светить.
Вечером они сидели на полу. Без ковра. Без занавесок. Только коробки, чай и пицца из местной доставки.
— Мам, — сказал Дима. — Я решил — пойду в мед. Как ты.
— Ты уверен?
— Да. Я хочу быть рядом. По-настоящему. Как ты была со мной.
Елена смотрела на него. Потом — на потолок. Там были маленькие трещинки. Как морщинки у старого дома. Но — честные.
— Знаешь, — сказала она. — Я думала, дом — это фундамент, крыша, плитка на кухне. А он, оказывается, в другом месте. В том, где тебе не врут.
Позже, уже лёжа на новом диване, она смотрела в окно. Там — фонарь, скрип качелей, чужие окна. И её собственное отражение. Немного усталое. Но не сломанное.
И вдруг подумала: а ведь вот это — и есть жизнь. Без иллюзий. Без театра. Без командировок.
— Спасибо, тётя Лида, — прошептала она в темноту. — Я тут. Я дома.
И всё-таки ей немного хотелось… не мстить. Не жалеть. А просто — жить.
А когда она выключила свет, в комнате ещё долго пахло — не новой краской, не мебелью. А свободой. И пирогом с вишней.
