Маргарита соскребала лопаткой остатки засохшего теста с кухонного стола и краем уха слушала, как за дверью ванной шумит душ. Тимофей мылся по утрам долго, почти ритуально, как будто отмывал с себя не только сон, но и весь вчерашний день. Она давно перестала делать ему замечания — всё равно не услышит. Или сделает вид, что не услышал. У Тимофея был врождённый талант к мирной невнимательности, особенно если дело касалось чего-то неприятного. Или кого-то. Например, Анны Валентиновны.
Слово «свекровь» Маргарита старалась не употреблять. Оно звучало как диагноз. Хронический, обостряющийся при каждом визите, разговоре или просто упоминании.
На стене тикали дешёвые китайские часы, купленные ещё в студенчестве. «Скоро можно будет менять на что-то приличное», — подумала Маргарита, вытирая руки о фартук. Её вчера повысили. Старший менеджер. Зарплата вырастет, и если Тимофею в этом месяце придёт премия, то в следующем можно подавать заявку на ипотеку.
Квартира — их мечта. Маленькая, но своя. Без вытяжки, которая гудит, как троллейбус. Без кухни в два с половиной метра. Без мамы Тимофея, которая считала, что сыну на двадцать восьмом году жизни обязательно нужен суп с фрикадельками через день и «женская мягкость» каждый час.
В ванной выключилась вода.
— Ну что, снова с Анной Валентиновной поговорили? — спросила Маргарита, когда Тимофей вышел в трусах и с полотенцем на голове. Он выглядел так, будто не спал, хотя вроде лёг первым.
— Да, — он зевнул. — Она вчера приходила к Мише. А он, оказывается… Ну, ты сядь, пожалуйста. Не начинай сразу.
— Не начинай чего? Я ещё даже не дышала.
— Он… кредит взял. Опять. На себя. Но под слово мамы. Ему надо было срочно — там что-то с машиной, клиенты, работа.
— Как всегда, — Маргарита фыркнула. — Только работа этой твоей маменькиной куклы почему-то заканчивается тем, что ты снова у меня в глазах виноват.
— Ну ты же знаешь, Миша не справляется. Мама волнуется.
— А я тут при чём? — она наклонилась к нему. — Я не его жена. И не его бухгалтер. Пусть волнуется. Но не за мой счёт.
— Мы должны помочь. Это семья, Рит. Миша без нас пропадёт.
— Он без нас уже десять лет пропадает. И каждый раз — с твоим кошельком в руках. Или с мамой, которая смотрит, как на предателя, если ты не даёшь.
Тимофей нахмурился. Это был его классический взгляд «обиженного праведника». Ни ссоры, ни громких слов, только тихое, тягучее разочарование. Как будто она опять опоздала на важный семейный концерт, хотя заранее сказала, что не придёт.
Он сел за стол, потянулся за чашкой. Потом замер, услышав телефонный звонок.
Маргарита даже не смотрела: знала, кто это. Утро. Суббота. Значит, Анна Валентиновна проснулась пораньше — обсудить, как мальчику Мише нужна помощь, и как женщина, которая рядом с Тимофеем, должна это понимать.
— Алло… да, мам… да, дома… да, Рита тут… — он уже начинал ерзать на стуле, бросая на жену короткие, тревожные взгляды. — Да, скажу ей… Нет, не думаю, что будет против… Конечно, это важно… Да, я попрошу…
Он положил трубку и промолчал минуту.
— Она… просит, чтобы ты взяла потребительский на своё имя. Сказала — «временная мера», до конца года. Там всего сто двадцать тысяч. Под маленький процент, мама нашла через знакомых.
Маргарита рассмеялась. Не потому что весело. Просто смешно стало — до зуда в животе, как в детстве, когда все смеются на уроке, а ты хочешь плакать.
— Ты серьёзно сейчас это произнёс?
— Рит, не ори…
— Я ещё даже не заорала! Но, может, начну. Мне двадцать семь лет. Я работаю по двенадцать часов. Я откладываю каждую копейку, чтобы мы могли выбраться из этой конуры. А твоя мамочка просит меня — меня! — взять кредит на брата, который торчит всем, включая, наверное, Ватикан!
Тимофей встал, как будто это его могло спасти от скандала.
— Она просит, потому что знает — ты умная, надёжная. Она считает тебя частью семьи.
— Она считает меня молчаливой курицей, которая высиживает твои семейные обязательства. Всё. Мне надо выйти.
Она схватила куртку, ключи, тапки — в кроссовки так и полезла. Тимофей что-то кричал вслед, но она хлопнула дверью. Резко. До звона в ушах.
На улице пахло гарью. В соседнем дворе кто-то жёг листву. Она пошла наугад, по сырому асфальту. Без сумки. Без телефона. Без плана.
Только один чёткий импульс: уходить.
Через два часа она сидела на кухне у Тани — своей подруги, единственного адекватного голоса в радиусе трёх километров.
— Опять эта старая манипуляторша? — Таня налила ей чай. — Я бы давно послала. Да с выражением. И желательно при свидетелях.
— А я вот нет, — Маргарита смотрела в окно. — Я не послала. Я сбежала. Потому что не знаю, что будет дальше.
— Ну, дальше будет либо ты снова всё стерпишь и будешь выплачивать этот кредит, либо разведёшься и начнёшь жить нормально. Угадай, что я выбрала бы?
Маргарита молчала. На губах всё ещё стоял привкус дешёвого кофе, сваренного в спешке. Или это был привкус обиды.
— Знаешь, — тихо сказала она, — я вчера представляла, как мы заезжаем в новую квартиру. Я вешаю полку. А он сверлит. Ну, неудачно, конечно. Как обычно. Но мы смеёмся. И я счастлива.
Таня посмотрела на неё с жалостью.
— А теперь представь, как ты подписываешь кредит, а рядом улыбается его мамаша. Всё ещё хочешь вешать полку?
Вечером Маргарита вернулась домой. Молча собрала сумку. Документы. Зарплатную карту. Несколько рубашек и ноутбук.
Тимофей сидел на диване. Молча. Как на экзамене по этике.
— Я ухожу, — сказала она. — Не на пару дней. Вообще.
— Ты не понимаешь…
— Всё я понимаю. Я просто больше не хочу это терпеть. Пусть теперь она тебе покупает мебель и вытирает слёзы.
Он не пошевелился. Только кивнул. И смотрел, как она закрывает дверь.
Словно впервые по-настоящему увидел, как она уходит.
Снять комнату в коммуналке на Кантемировской оказалось проще, чем понять, почему человек, с которым ты делишь постель три года, может молчать, когда его мать называет тебя «пришлой» и «нахлебницей». Комната оказалась маленькая, угловатая, с облупленным шкафом и кривым зеркалом, зато с хозяйкой, которая с первого же дня признала в Маргарите «умную, да не дура». Это звучало как благословение.
— Мужика своего вернёшь, если захочешь, — пожала плечами тётя Валя, заливая в чашки чай цвета мазута. — А если не захочешь — и ладно, ещё найди, чтоб с матерью не жил в слиянии, как моллюск на коралле.
Маргарита только устало усмехнулась. Вернуть? А что возвращать? Тень с чужим голосом?
В её телефоне — тишина. Тимофей не звонил уже третий день. Не писал. Как будто исчез. Как будто его в принципе никогда и не было. А ведь когда-то он бегал за ней по подземному переходу с букетом мокрых тюльпанов, когда весь вагон метро наблюдал их ссору из-за того, кто первый захочет детей.
На четвёртый день она сама позвонила.
— Ты где? — голос у него был глухой, будто говорит из железного ведра.
— Я? В комнате с плесенью и перспективами. А ты?
— Дома. С мамой… Мы… Ну, я не знал, что ты вот так сразу.
— А как мне было? Подождать, пока она на меня кредит повесит? Или пока ты мне в лицо скажешь, что ты на её стороне?
Тимофей замолчал.
— Мы просто хотели, чтобы всё было нормально, — наконец выдавил он.
— Мы — это ты и она? Или я там тоже где-то предполагалась?
Он вздохнул, как будто собирался плакать. Но не заплакал. Конечно.
— У мамы проблемы… У неё по здоровью, и ей тяжело. Она хотела как лучше.
Маргарита закрыла глаза. Бред. Эти «хотела как лучше» звучали как приговор. Она уже слышала это. И не раз. Когда она предлагала накопить на ипотеку — Анна Валентиновна «хотела как лучше» и подарила им сервант. Когда Маргарита не хотела брать животных в съёмную квартиру — свекровь притащила кота. «Как лучше». Только не ей.
Прошло две недели. Зарплата пришла, тётя Валя поставила новую скатерть, а жизнь всё ещё напоминала воронку. Тимофей так и не пришёл. Ни цветов, ни разговоров. Ни попытки объясниться. Только короткие сообщения: «Ты как?», «Не заболела?» и «Мамы сегодня давление, переживает».
А потом был звонок. Не от него. Из банка.
— Здравствуйте, могу ли я поговорить с Маргаритой Александровной?
— Это я.
— По вашему договору поручительства…
— Простите, по какому?
Через три минуты Маргарита стояла посреди кухни и смотрела в никуда. Кредит. Мебель. Девяносто три тысячи. Поручительство. Её подпись.
Подделка? Или — доверенность? Или… она сама? Когда?
— Ну не ты ж кредит брала, — спокойно сказала тётя Валя, подливая чаю. — Они под тебя оформили. Через госуслуги сейчас всё можно, лишь бы доступ был. Ты же сама Тимофея с телефона вон и в банк пускала?
И правда. Пускала. Как же не пускать, если свой человек.
— Ты хочешь сказать, ты не знал?! — Маргарита стояла посреди двора старой девятиэтажки, куда её вызвал Тимофей, «чтобы поговорить спокойно».
— Мама сказала, что просто нужно оформить, а платить она будет. Ну не мог же я… — он замялся, а потом выдал: — Слушай, не начинай.
— Не начинай?! У меня на голове кредит! Я — поручитель! А вы с ней даже не подумали, можно ли меня в это вписывать! Да у меня, прости господи, на носу ипотека была!
— Марго… — он попытался взять её за руку, но она отпрянула. — Ты не понимаешь. Мама одна. У неё никого. Она всю жизнь всё для меня…
— Для тебя. Всю жизнь. Для тебя! А я что, декорация?
— Ты просто… драматизируешь.
Маргарита почувствовала, как в груди сдавливает. Это была не просто обида. Это было предательство. Мелкое, бытовое, такое будничное, что даже не знаешь, как на него реагировать. Как на шапку, которую у тебя украли в гардеробе.
— Драматизирую?.. — тихо сказала она. — Тогда я драматично иду и драматично подаю на развод. Пусть твоя мама оформит тебе мебель в придачу.
Он пытался что-то сказать. Но она уже не слушала. Это была не злость. Это было равнодушие, которым обрастают те, кто слишком долго терпел.
Через два дня она подала заявление. Суд будет через месяц. Тётя Валя принесла ей булочку с маком, которую «всегда пекла на похороны».
— Что ж, Марго, поздравляю, — сказала она, усаживаясь рядом. — Начинается у тебя теперь взрослая жизнь. Без мебели. Без «лучше для всех». Только ты. Сама. Хочешь — плачь. Хочешь — пой. Только назад не оглядывайся. Там всё уже сгорело.
Маргарита рассмеялась. И действительно — не оглядывалась.
Три недели до развода пролетели, как бессмысленные рекламные ролики между сценами хорошего фильма. Казалось, жизнь Маргариты застыла на паузе: с утра — работа, вечером — маршрутка, по выходным — полутёплая плитка ванной, где она, закутавшись в полотенце, листала объявления о сдаче однушек.
Иногда всё это казалось глупым спектаклем: она — сильная, независимая, с пакетом «Магнита» в одной руке и кредитной историей в другой. Какой-то нелепый сюжет, где женщина уходит из семьи не потому, что разлюбила, а потому что её подставили с мебелью и поручительством.
Но легче от этого не становилось.
С Тимофеем они не разговаривали. Ноль звонков. Ноль сообщений. Полная глухота, как будто всё это было иллюзией. Только однажды, в воскресенье, она увидела его в магазине у дома. Он шёл с матерью, катил тележку, в которой лежал новый ковёр и пара подушек. Ковёр был бежевый, как их старое покрывало, и в тот момент Маргарита поняла: он не одинок. Он — с ней. Всегда будет.
Она отвернулась и вышла, не дождавшись своей очереди к кассе.
А потом — началось.
Сначала ей позвонили с незнакомого номера. Женщина с резким голосом представилась:
— Агентство взыскания «Фокус». Мы звоним по долгу Анны Валентиновны Громовой. Вы — поручитель. До конца месяца вам необходимо внести 29 870 рублей.
— Я не обязана, — попыталась сказать Маргарита. — Это не мой кредит.
— Согласно договору, вы поручитель. Неоплата повлечёт взыскание.
Она положила трубку. Руки тряслись. Спать в ту ночь не получилось.
Через два дня Маргарита поехала в роддом — навестить подругу, которая родила сына. И вот стояла она, держа на руках крошечного человечка, пахнущего чем-то теплым и молочным, и вдруг разрыдалась. Беззвучно, но так, будто из неё вынимали целыми слоями то, что когда-то называлось жизнью.
— Ты чего? — испуганно прошептала подруга. — Всё же хорошо?
Маргарита только кивнула. А потом, в кафе у роддома, выложила всё: про кредит, про мать, про Тимофея, про звонки, про суд.
— Так ты ещё и в браке числишься? — изумилась подруга. — И они тебя прессуют?
— Ну… формально я ещё его жена. Формально.
— Формально ты у них всё ещё «та, кто платит». Вот и вся любовь.
На суде Тимофей пришёл с поникшими плечами и пакетиком «Пятёрочки» в руке. Внутри был пакет молока и банан. Видимо, на потом. Видимо, не хотел терять день.
Анна Валентиновна не пришла. Сказала, что ей «нечего делать на этих ваших разводах».
Когда судья задала вопрос, согласны ли обе стороны на развод, Тимофей кивнул. Неуверенно, будто ещё сомневался, как актёр второго плана.
А Маргарита сказала:
— Да. Без вариантов.
Подписи. Печати. Развод.
На выходе он догнал её.
— Слушай, я… я не думал, что всё так выйдет. Мы просто… ты же понимаешь… она у меня одна.
— А я? — тихо сказала она. — Я была кто? Подушка с глазами?
— Не говори так. Ты была важна. Просто… я не умею по-другому.
Она посмотрела на него. Вот он — человек, которого она когда-то любила. С руками, пахнущими моющим средством. С бананом в пакете. Со спиной, вросшей в материнский контроль.
— Тогда учись. Но не на мне.
Через месяц Маргарита сняла небольшую студию недалеко от метро. На первую выплату кредита подала в суд — теперь с помощью юриста. Тётя Валя принесла варёную сгущёнку и сказала:
— Вот теперь ты точно взрослая. С мебелью, кредитом и опытом.
Маргарита засмеялась.
— Главное — без ковра.
На двери квартиры у неё теперь висела табличка: «Маргарита А. — не гарант вашей мебели, проблем и психоэмоциональной нестабильности».
Она жила одна. Без сервантов, без свекровей, без оправданий. И каждое утро просыпалась с чувством, что впервые за долгое время — ей не страшно.
