Дверь квартиры поддалась только с третьего поворота ключа. Не с первого — уже настораживало. Замок, щёлкнув, выпустил Викторию внутрь, как будто нехотя. Она шагнула на коврик, скинула туфли и замерла. Не из-за усталости. Не из-за тяжёлой сумки. А из-за запаха.
Пахло котлетами. И чем-то ещё… чужим. Стиральным порошком — ярким, химозным, каким она никогда не пользовалась. Не её ванильный гель с французскими буквами на бутылке, а что-то из супермаркета за триста рублей.
— Ну здрасьте, приехали, — устало протянула она и закрыла за собой дверь.
Виктория Петровна была женщиной несгибаемой. Стрижка – короткая, резкая, как её фразы. Карьера – блестящая. Кризис-менеджер, спасавшая чужие компании от банкротства. Её брали туда, где всё рушилось. Она приходила, говорила: «Вы уволены. Вы — тоже. Склад закрываем. Бюджет режем». А потом компания вдруг начинала приносить прибыль.
С мужем, Алексеем, познакомились десять лет назад. Он тогда только остался без работы. Говорил — временно, ищет себя. Она решила: ладно, помогу найти. Нашла. Потом ещё раз. А потом бросила искать — потому что «себя» он так и не обнаружил. Впрочем, был мил, готовил кофе, гладил бельё. Казалось, и этого для счастья достаточно. До тех пор, пока в уравнение не вернулась она.
Ольга Дмитриевна. Свекровь. Женщина, у которой в голове застрял 1985-й год: жена – домохозяйка, муж – глава семьи, тёща – враг, свекровь – пророк.
И вот Виктория стояла в своей прихожей, нюхая чужие запахи и ощущая тревогу, как колотушку где-то в груди.
Из спальни донёсся голос:
— Алёшенька, ты посмотри, какая прелесть! А запах, запах! Я в твои шесть лет такие же котлеты делала.
«Ты что, мать твою, тут живёшь теперь?» — пронеслось в голове Виктории. Но вслух она сказала гораздо спокойнее:
— Добрый вечер, Ольга Дмитриевна. Не ожидала вас увидеть.
Из кухни, шурша тапками, выскользнула она — с фартуком и шумовкой. Словно хозяйка дома, не гость.
— Викочка, ну ты же говорила — командировка на две недели. А тут всего шесть дней прошло. Неужели сократили? — без тени смущения спросила Ольга Дмитриевна, и даже не подумала вытереть руки, прежде чем обнять невестку.
— Сократили, — коротко ответила Виктория, освобождаясь от объятий. — Срочная встреча сорвалась. Вот и вернулась.
В комнату ввалился Алексей — в шортах и домашней футболке, с хлебной коркой в руке.
— О, Вика! Ну ты и сюрприз. Мы тут как раз ужин готовим.
— Кто «мы»?
— Ну, мама… — он как будто только сейчас осознал, что пахнет жареным мясом и не им. — Она тут немного… ну, пожить пока решила.
— Пожить?
— Ну а что? У неё в ванной опять потоп. Соседи сверху неадекватные. Я подумал — пусть пока у нас, тем более…
— Тем более? — Виктория прищурилась.
Ольга Дмитриевна села за стол, не дожидаясь приглашения.
— Тем более, квартира большая, скучаете вы здесь без меня, а я хоть вас покормлю по-человечески. А то Виктория с её йогуртами — это же издевательство над мужчиной.
— Он взрослый человек, — сухо сказала Виктория, ставя сумку на табурет. — Пусть сам решает, чем ему питаться.
— Ага, сам. Если бы не я, он бы уже весь похудел. Сидит тут без дела, без еды… Я даже бельё постирала ваше. Постель сменила — ну не на командировочные же простыни тебе ложиться.
Виктория глубоко вдохнула. Потом ещё раз. И пошла в спальню. Открыла шкаф. Верхняя полка была аккуратно перебрана. Её коробка с документами стояла на полу. А на полке — пижамы Ольги Дмитриевны. В шкафу. В её шкафу.
Она молча вернулась в кухню.
— Сколько она здесь живёт?
Алексей смялся:
— Ну, с понедельника. Всего-то три дня. Чего ты так напряглась? У тебя же командировки постоянно. Ты всё равно редко дома.
— А ты всё ещё редко на работе, — не удержалась Виктория. — И теперь мама тут?
— А что такого? Мы же семья. А ты вечно занята. Зато теперь есть кому борщ сварить, погладить…
— Ты серьёзно?
Ольга Дмитриевна загремела ложками:
— Викочка, ну не начинай. Я же тебе не враг. Я просто помогаю. Вот у нас с мужем — он работал, я дома. Всё по-человечески. А у вас тут офис, какие-то встречи. Кому это нужно, скажи? Муж голодный, дом — как гостиница. А сейчас всё уютно, тепло.
Виктория села. Медленно, без слов. И только тогда заметила — на кухне висели другие занавески. Простые, с синими цветочками. Её дорогие серые римские шторы исчезли.
— Кто поменял шторы?
— Ой, да я, — с улыбкой сказала свекровь. — Те были скучные, а эти с настроением. Твои — в шкафу, аккуратно сложены. Не переживай.
Она переживала. Точнее, начинала злиться. Эта квартира была её. Куплена на её деньги. Оформлена на неё. Ремонт — за её счёт. Алексей же ни копейки туда не вложил. И вот теперь… это всё стало как будто не её.
— Завтра, — сказала она, глядя на мужа, — ты собираешь маму. И отвозишь домой.
— Почему сразу «собираешь»? — вскинулся он. — Она — твоя свекровь. Она ничего плохого не делает. Мы, между прочим, тут как семья…
— Только вот семья — это не коммуналка. И не эксперимент по воссозданию советского быта, Алексей. Это мой дом. И я хочу, чтобы в нём пахло жасмином, а не котлетами.
— Ну всё, начинается! — всплеснул он руками. — Ты опять ставишь ультиматумы. Может, тебе проще одной жить?
Она молча встала.
— Наверное, да.
Ночью она не спала. Сидела в кресле, укутанная в плед, с ноутбуком на коленях. На экране — вкладка с сайтами риелторских агентств. Потому что, как она вдруг поняла, этот «дом» перестал быть её крепостью.
Он стал театром абсурда, где роль главной героини уже переиграли другие.
Но на сцену она ещё вернётся.
Утро началось с грохота. Что-то упало — звонкое, тяжёлое. Следом — вскрик. Виктория вздрогнула и села на кровати. За окном было ещё темно, но за дверью уже шла жизнь. Не её жизнь — чья-то чужая.
Она вышла в халате. В коридоре — свет, на кухне — Ольга Дмитриевна с веником. Разбитая ваза — та самая, из поездки в Милан — валялась у стены. На лице свекрови — раскаяние, плохо скрываемое облегчением.
— Ой, прости, Викочка. Случайно. Швабра задела. Не думала, что она такая хрупкая.
— Это был подарок. И стоил больше, чем твоя швабра, — тихо сказала Виктория.
— Ну что ты сразу — швабра, ваза… Всего лишь вещь. Главное — здоровье. Вон, я тебе кашу сварила. С фруктами. Полезно.
— Мне не нужна каша, спасибо. И в следующий раз — не заходите в спальню.
— Так я только шторы хотела поправить. Вчера пыль заметила.
Виктория ушла в ванную. Тихо, сдержанно, как автомат на автопилоте. Включила воду и вгляделась в своё отражение. Усталое лицо, тёмные круги. Казалось, за неделю дома она устала сильнее, чем за две недели командировки.
За завтраком Алексей что-то бубнил про «мама старается», «всего на пару дней» и «ты же не против уюта?». Она молчала. С каждым его словом внутри всё сильнее пульсировала злость. Он был как тёплая ванна — приятно, но опасно: если засидишься — не выберешься.
Она поехала в офис. Впервые за долгое время — не по делу, а чтобы сбежать.
— Виктория Петровна! — обрадованно подскочила Катя, помощница. — Вы же должны быть в командировке.
— Сократили, — бросила Виктория. — Встреча не состоялась. Дай мне ключи от переговорки, я там поработаю.
— Конечно! Кофе? Капучино?
Она кивнула. Через три минуты сидела в тишине, обложенная папками, с чашкой в руках. Чёрный, крепкий, без сахара. Как она любит. И никто не сунул ей туда ложку мёда «от давления», не задал дурацкий вопрос про здоровье. Никто не ходил за ней хвостом, не менял шторы, не гладил наволочки с вышивкой.
В офисе было пусто — только охрана и уборщица. Но ей это было на руку.
Она достала документы. Собственность на квартиру — её. Вклад на ремонт — её. Алексей… только муж. По факту — квартирант. По духу — ребёнок, потерявшийся в жизни. И теперь — с мамой. Которая, похоже, решила закрепиться всерьёз.
Телефон зазвонил.
— Викочка, — голос Ольги Дмитриевны. — Ты где? А то я тут бельё сняла, а там твой шёлковый халат. Как его стирать?
— Никак, Ольга Дмитриевна. Не надо его стирать. И не надо в мои вещи лезть.
— Ну что ты такая нервная. Я же с добром. Хозяйство — это ведь женское дело. Вот ты всё работаешь, работаешь… А я могу тебе помочь. Как мать.
— Вы мне не мать. Вы — свекровь. Это разные вещи.
Тишина. Потом обиженное:
— Ну вот, опять ты со своими границами. А у нас раньше всё по-человечески было. Невестка — как дочка. Старались друг для друга. А сейчас вы все — самостоятельные. Только семьи рушатся. Вот и у вас…
— Что — у нас?
— Я вижу, как вы с Алёшей живёте. Ты всё работаешь. Он — дома. Холодно между вами. Я хоть тепла добавила.
— Добавили. Как банный лист в чай.
Она сбросила вызов. Сидела, глядя в окно. Холодный свет утреннего города рисовал чёткие линии на стекле. Ни одно из них не вело домой. Потому что «дом» стал чем-то иным.
К вечеру она вернулась. В квартире пахло пирогами. Она сняла пальто и заметила коробку у двери. Ту самую, где раньше лежали её старые бумаги. Теперь она была открыта. Сверху — дипломы, фотографии, папка с договором на квартиру.
— Кто это трогал?
— Я, — неохотно признался Алексей. — Мама искала иголку. Шкатулку с нитками. А коробка стояла у выхода, вот она и…
— Она искала иголку — и нашла документы на квартиру?
Он пожал плечами. Вид у него был усталый. Но не от дел — от нытья. От неудобства. Как у ребёнка, пойманного с конфетой.
— Вик, ну чего ты? Она просто интересовалась. Типа… «А на кого всё оформлено»… Я сказал — на тебя. Ну и что?
— И что? — холодно повторила Виктория. — А то, что у вас уже есть план, как превратить меня в виноватую. Мол, живёт, работает, квартиру оформила на себя, мужа принизила, свекровь обидела… всё как надо.
— Никто ничего не планирует! — вспыхнул Алексей. — Это ты всё усложняешь. Всё контролируешь. А я — как будто и не муж тебе, а… сотрудник на испытательном. Только провалить не имею права.
Она замолчала. Потом сказала тихо:
— А ты и есть. Только давно уже уволен. Просто никто не оформил.
Он уставился на неё.
— Ты хочешь развода?
Она вздохнула. Медленно, глубоко. Словно ныряла.
— Я хочу вернуть себе тишину. Пространство, где нет чужих вещей. Где нет конкуренции с котлетами и вышивкой. Где мужчина — партнёр, а не сын, с которым живёт его мама.
— То есть да? — с нажимом спросил он.
— Да, Алексей. Именно это я хочу.
Она собрала вещи за час. Не свои — его. И её. Остальное — пусть остаётся. Этот дом больше не имел для неё смысла.
Уже на пороге услышала сдавленное:
— Ты с ума сошла… Всё рушишь из-за занавесок?
Она повернулась.
— Нет, Алексей. Всё рушу — из-за слабости. Моей. Что так долго верила в тебя.
И ушла. Без слёз. Без крика. Без сцены.
На улице было тихо. Фонари отражались в лужах. Она села в такси и сказала коротко:
— В гостиницу. Любую. Главное — не домой.
Потому что домой она ещё только собиралась. Настоящий — с одиночеством, но без предательства. Без материнской заботы, как кандалов. Без «помощи», которую не просили.
Потому что быть невесткой — не профессия. И не обязанность.
Это просто роль. А роль можно перестать играть.
Виктория Петровна проснулась в номере с белыми шторами, невнятным пейзажем за окном и подушкой, пахнущей стиральным порошком. Не её. И не их. Просто нейтральной. Без лица и без прошлого.
В голове звенело. Вчерашнее решение — развод, чемоданы, упрёки — ещё не успело осесть. Как будто всё это не с ней было. Как будто кто-то другой взял и вышел из собственной жизни, наспех схватив ключи, кошелёк и справку из ЗАГСа.
Она открыла ноутбук. Почта, расписание, клиенты. Обычные дела. В которых не было Ольги Дмитриевны. Ни запаха жареного лука, ни поучений. Ни пирогов, в которых больше смысла, чем любви.
В обед зазвонил телефон. Номер — знакомый. Алексей. Виктория смотрела на экран и ждала, пока гудки стихнут. Один, второй, третий. Словно проверяла себя: больно или нет? Нет. Только пусто. И спокойно. И даже странно — хорошо.
Через час пришло сообщение:
«Мама уехала. Я один. Если хочешь — поговорим. Без драмы. Просто ты и я».
Она прочла. Закрыла. Подумала. И всё-таки поехала.
Он открыл дверь быстро, будто ждал. Вид у него был серый — и по лицу, и по кофте. Неряшливость, которую раньше она воспринимала как «мягкость характера», теперь раздражала.
— Проходи, — сказал он тихо.
Она вошла. Квартира была чистой. Без запахов. Без пирогов. Даже как-то слишком.
— Где она?
— В Нижнем. К сестре. Сказала: «Раз у вас так — я вам мешать не буду». — Он усмехнулся. — Мол, «неблагодарные». Зато забрала половину вещей с антресолей.
— Жаль, не всю, — сказала Виктория. Села на диван.
Он сел напротив. Молчал. Смотрел на неё как на человека, которого знал — и не знал одновременно.
— Я всё думаю, — начал он. — Когда это началось? То, как ты на меня смотреть перестала. Как на постороннего.
— Не переставала. Просто… смотрела слишком долго. А видеть не хотела.
— А теперь — увидела?
Она кивнула. Подняла глаза:
— Ты никогда не был взрослым, Лёш. Не рядом со мной. Не с мамой. Не сам с собой. Ты как будто всё время ждал: кто-то придёт, накормит, решит, устроит. А когда приходила я — ты радовался, но не менялся. А потом пришла она. И стало удобно. Всем — кроме меня.
Он вздохнул. Усталый, будто понявший что-то слишком поздно.
— Я ведь любил тебя.
— А я — тебя. Но любовь — не коврик, на который можно сесть и не вставать. Это дорога. Её надо идти. А ты сидел.
— И что теперь?
Она посмотрела на него. Спокойно. Без ярости, без жалости. Как смотрят на того, кто не враг — но и не друг.
— А теперь — делим, что есть. По закону. Без крика. Без интриг. Ты забираешь всё, что твоё. Я — своё. Всё, что куплено вместе — оцениваем и делим. И да, квартиру я продавать не буду. Но ты в ней жить не будешь.
— То есть — развод?
— Развод.
Он кивнул. Молча. Не глядя. Но без истерик. Без попыток вернуть. И это было честно.
Через неделю Виктория переехала. В ту самую маленькую квартиру, которую купила когда-то для «инвестиций». Одна комната, вид на парк, старые стены. Но внутри — тишина. Ни одной чужой вещи. Ни одного чужого решения.
Она поставила чайник, включила свет. Взяла свой любимый бокал, налитый до половины — не вином, а соком. К яблокам на столе не прикасалась. Просто сидела. Слушала, как трещит дерево за окном. И понимала: вот теперь — дом.
Ольга Дмитриевна позвонила первой.
— Ну здравствуй, Виктория. Слышала, ты уехала?
— Не уехала. Переехала.
— И сына выгнала.
— Сын — взрослый. Сам ушёл. Своим путём. Так честнее, правда?
Свекровь замолчала. Потом сказала тоном обиженной начальницы:
— Я думала, мы с тобой будем как семья.
— А я — что мы будем как взрослые люди. Видите, обе ошиблись.
— Не будь такой острой. Это всё — от того, что ты много работаешь. Вот родила бы — смягчилась.
— Вы не меняете пластинку даже после проигрыша. Это восхищает.
— Я просто по-женски советую.
— А я — по-человечески прощаюсь.
Она нажала «отбой». Ни в голосе — ни злости, ни яда. Только финал.
Прошло три месяца.
Виктория продала часть акций и открыла маленькое агентство. Без вывесок, но с уютом. Брала только тех клиентов, с кем могла говорить на равных. Работала меньше — жила больше.
Иногда вспоминала Алексея. И ловила себя на том, что не скучает. Просто констатирует: было. Не стало. Бывает.
Ольга Дмитриевна не звонила. Лишь раз отправила открытку: «С Рождеством. Надеюсь, ты счастлива». Без подписи, но с характерным почерком. Виктория усмехнулась и выбросила её в ящик для макулатуры. В тот же, куда клала просроченные газеты и чужие советы.
В тот вечер она сидела на подоконнике. Чай, плед, книга. Снег медленно ложился на стекло. В городе зажигались окна.
Она подумала: быть одной — не страшно. Страшно быть с теми, кто делает из тебя удобную версию себя. Кто не любит — а присваивает. Кто называет «семьёй» всё, что удобно контролировать.
Правда — в выборе.
Выбор — в свободе.
А свобода — когда ты дома. И никто в нём не хозяйничает, кроме тебя.
И она улыбнулась. По-настоящему.
Не как жена. Не как невестка.
А как женщина, которая больше никому не должна быть удобной.
