Пётр вошёл на кухню с виноватым лицом, будто на исповедь пришёл, а не к жене. Голос у него был тихий, с таким надрывом, что у Тани сразу заныло в районе виска — не от сочувствия, от предчувствия.
— Таня, ты не злись, ладно? Мамке пока некуда. Ты ж помнишь — спина, врач, лёжка. А у неё в квартире холодина, как в погребе. Батареи едва живы. И она там одна. Ну, ты ж знаешь, на Профсоюзной…
— Временно? — переспросила она, даже не повернув головы. — Это как я «временно» в браке? Или как ты «временно» спал в зале, когда с тёщей поссорился?
Он прислонился к косяку, потёр лоб и выдохнул. Знал ведь, куда идёт. А всё равно шёл, как на мины.
— Да ну тебя, — пробормотал. — Ну что я, злодей какой? Просто хочу помочь. Матери. Она же не ведьма.
— Ага. Просто добропорядочная колдунья средней руки. С отличием окончила курс «Манипуляции и пассивная агрессия».
Таня мелко шинковала лук. Зелёный, свежий, с рынка. Лезвие ножа скользило по доске быстро, но нервно, как будто она не салат делала, а расклады судьбы.
— Танюш, ну будь человеком. Недели две. Она ж не будет мешать…
Он замолчал, потому что понял — дальше всё равно не скажешь. Слово «невидимой» застряло где-то под языком и не пожелало выходить.
— Тихой? Скромной? Или, может, просто величественно сидящей на троне, отдающей указы с кухни?
Он не успел ответить. Входная дверь хлопнула с тем звуком, который навсегда меняет атмосферу в доме. С того самого хлопка начинается новый климат — влажный, душный и требующий терпения.
— Петенька! Сыночек! Я приехала! Не волнуйся, чемодан лёгкий, я туда только аптечку и два свитера положила!
И вот она — уже в дверях кухни. Стоит как свидетель катастрофы: лицо трагическое, глаза сияют. Сумка у ног. Вид уставшей героини, голос бодрый, с оттенком мученического достоинства.
— Танечка, привет, дорогая! Ты как хорошо выглядишь, несмотря на твои эти… высыпания. От нервов, да? Надо ромашку пить. Я тебе покажу рецепт, у нас в поликлинике проверенный.
— Здравствуйте, Антонина Михайловна, — Татьяна повернулась, вежливо, даже с некой изящностью. Улыбка была тонкая, почти медицинская — такая, как у людей, которых долго лечили от доверчивости. — Аптечка? Надолго, выходит?
— Да что ты, милая! Только пока спина пройдёт. Ну, недельку. Месяц, максимум. Как врач скажет.
Антонина уже глазами отсканировала кухню. Хозяйским взглядом, не наглым — основательным. Вон полотенце на двери — криво висит. Банка подписана маркером — несолидно. Кастрюльки — кукольные.
— А где посуда-то? Всё такое маленькое. Это ты на одного готовишь?
Смех её был звонкий, но холодный. Такой, каким смеются в очереди за талонами — не от радости, а от бессилия.
Петя сглотнул, сделал шаг вперёд, как в фильмах — мужчина прикрывает женщину от пули.
— Мам, ну давай без лекций. Пойдём, я тебе комнату покажу.
— Комнату? А, ту самую, где ты тренажёр поставил? Ну, уберём, не беда. Главное — кровать удобная. А то у меня поясница, ты ж знаешь…
Татьяна положила нож на доску. Осторожно. Не шумно. Повернулась к мужу:
— Она будет в моей комнате?
— Ну, она же больше… и рядом с ванной… и вообще, ты говорила, тебе спать в гостиной — норм. Телевизор, всё такое…
— Угу. Особенно когда в четыре утра идёт «Суд присяжных».
Антонина уже хозяйничала в прихожей, будто всё это ей давно принадлежало — по завещанию, по праву рождения, или просто потому, что так заведено.
— Я сварю суп. У меня свои заготовки. Без этих ваших… как их… бальзамино и авокадо.
— У меня аллергия на сельдерей, — спокойно сообщила Татьяна.
— Зато он от отёков спасает. Я знаю, что делаю. У меня опыт. Петя подтвердит.
— Петя варит сосиски в микроволновке. У него кулинарный диплом с отличием от Роспотребнадзора.
— Таня, не начинай, — Пётр вздохнул. — Она просто хочет помочь.
— Помочь? Помочь мне выжить в собственной квартире? Помочь забрать у меня пульт? Помочь управлять нами через кухню и воспоминания о тяжёлой доле?
Она говорила ровно, но с той особой интонацией, с которой обычно говорят присяжным в последнем слове — чтобы не жалели, а поняли.
Антонина достала из сумки небольшой свёрток и без стука открыла шкаф.
— Вот тут пусть будут мои приправы. Я чужого не ем. Ты ж в курсе, Танечка.
Таня молча взяла этот свёрток, как вещдок, и переставила на подоконник.
— Окно открыто. Свежий воздух — полезен. И приправам, и мыслям.
Антонина вскинула брови. Посмотрела на сына, потом на Татьяну. Снова на сына.
— Петя, ты позволишь ей так с матерью?
Пётр попытался что-то сказать, но вместо слов нашёл шнур от чайника. Ухватился за него, как за спасательный круг.
Татьяна стояла спокойно. Не боец — судья.
— Пока это мой дом — тут будет порядок. И он не пахнет нафталином. Договоримся?
— Попробуем, — сдержанно усмехнулась свекровь. — Но знай: с бабушками лучше не спорить. Мы как сыр с плесенью — со временем становимся крепче и душистее.
И вышла в коридор, величественно ковыляя, будто именно сюда её и вела судьба.
Татьяна села на табурет. Смотрела в тёмный экран телевизора, как в зеркало. Пётр присел рядом. Осторожно, будто рядом была мина.
— Ты же сильная, Таня. Справишься. Она, может, даже уважать тебя начнёт. Потом.
— Петя, я иногда жалею, что не настояла на квартире с камином.
Он замер.
— С камином?
— Чтобы дрова. Чтобы топором.
Он хмыкнул. Но глаза остались тревожные. Очень. Потому что он понимал: зима будет долгой.
Пётр шёл за Татьяной, как собака, в которую уже кинули тапком, но она всё равно идёт — вдруг простят. Он что-то говорил, пытался объяснить, сгладить, как всегда, но голос звучал натянуто, будто грифель по стеклу.
— Таня… ну не кипятись ты так, а? Ну с кем не бывает… Ну выбросила она твой чай — это же не специально…
Она остановилась резко, как на тормозах, и посмотрела на него, как мать на ребёнка, который опять ссадину принёс и ещё сам удивляется.
— Он стоял в жестяной банке. Японский. С крышкой. С иероглифами. И надписью — «не высыпать». Что она сказала? «Пыль рассыпалась, я под шкаф загнала». У неё там не пыль — у неё там теперь одна тысяча семьсот рублей.
Пётр опустил плечи. Ему бы сейчас куда-нибудь на балкон, в кресло, в 1993 год — туда, где ещё не было этих разговоров. Где мама была бодрой и в теле, а Таня — с волосами до пояса и без аллергии на всех сразу.
— Может, она просто… ну, хотела помочь… убраться, по-домашнему…
— Петя, она в спальню принесла иконы. И повесила на кухне табличку: «Господи, благослови этот дом». Я теперь хожу мимо этой таблички и думаю, кому это адресовано. Ей? Или Господь меня предупреждает заранее?
Они дошли до кухни. Татьяна открыла холодильник — тот из самых обычных, с треснувшей полкой и магнитами, что не держат ничего.
Полка была забита банками. Подписей не было. Зато внутри — то ли огурцы, то ли компот, то ли уксусный эксперимент, сделанный под вдохновением.
— Это что? — спросила она, и глаза её чуть сузились.
Пётр заглянул, как солдат за окоп: осторожно, чтобы без последствий.
— Она сказала, что это… типа лечо. Но без перца. И без вкуса. Я пробовал. Потом пил воду. Много.
Из комнаты донёсся бодрый голос.
— Танечка, ты картошку-то промыла? Или, как нынче модно, с грязью варить, чтобы витамины сохранить?
Татьяна закрыла глаза. Посчитала до трёх. Не помогло. Посчитала до пяти. Помогло чуть больше.
— Ещё одно слово — и я промою кого-нибудь целиком.
В зале, на диване, который когда-то служил Пете лежбищем, а теперь стал постелью его жены, сидела Антонина Михайловна. Вязала. Что — было непонятно. Что-то серое, длинное и абсолютно бесполезное. Как упрёк.
— Мы с тобой поговорим, — сказала Татьяна спокойно. Спокойно так, как перед землетрясением.
— Конечно, милая, конечно. Только я ряд довяжу… А ты пока кастрюлю поставь. Я тебе покажу, как настоящий суп варят, не эту вашу — постную тоску.
— Я свёклу не ем.
— Что ты говоришь! А Петенька любит. Он с детства у меня такой… только ложку не съедал. Да, Петя?
Пётр уткнулся в телефон. Как будто зарядка шла не в розетку, а от его собственного терпения.
— Антонина Михайловна… Давайте так. Вы уважаемый человек. Но квартира — моя. Если я не ем свёклу, её тут не будет. Как и вот этого…
Она указала на банку возле дивана. То ли мазь, то ли крем, то ли новый способ начать войну.
— Это для суставов. С мухоморами. Очень помогает. Я тебе дам. Только чуть-чуть, а то жжёт.
— То есть вы мстите за чай?
— Танечка, я тебе не враг. Я просто… пытаюсь быть полезной. А ты, как будто, ждёшь, что я умру. И всё. Освобожу эфир.
— А я просто хочу, чтобы мной не управляли приправами и мазями!
Она это сказала тихо. Но в голосе было столько напряжения, что лампочка на кухне мигнула.
И вот тут свекровь сорвалась.
— Управляла? Я? Да я тридцать пять лет одна! Муж ушёл. Петя маленький. Больная мать. Работа в две смены. А ты пришла — на всё готовое! В комнату свою, с белыми занавесками! И теперь корону поправляешь!
— Мне не нужен был ваш Петя с прицепом. Я свою квартиру купила. Пока вы ипотеку на двоих тянули, я налоги платила и откладывала. Чтобы не спать потом в кладовке.
— А теперь мой сын у нас в шкафу! Потому что хозяйке, видите ли, неудобно. Она у нас — устала. От жизни. От мужа. От всего.
— Мой эгоизм — это единственное, что меня ещё защищает от того, чтобы не раствориться в ваших банках и молитвах!
— Да ты сектантка!
И вот тут встал Пётр. Не резко, не театрально. Просто — встал. И стал другим. Глаза были не мужа. И не сына. Чужие. Как будто его в этом доме не было.
— Всё. Хватит. Вы — взрослые. Две женщины. И ведёте себя, как коты, которых закрыли в одной коробке. Только коробка — это моя жизнь.
— Я тебе мать!
— А ты — жена! — он посмотрел на Татьяну. — Я понимаю. Ты устала. Ты злишься. Ты права. Но и ты не сахар. Мама приехала потому, что у неё спина. Потому что ей плохо. Могла бы быть… мягче.
— Я? Я чайник ей поставила! В комнату!
— С грохотом! В два часа ночи!
— Потому что она в это время смотрит про убийства и вяжет капюшоны! У меня кошмары после этого!
Молчали. Все. Даже холодильник, казалось, замер.
И тут с плиты — тумп. Глухой, безнадежный. Кастрюля скользнула и упала. Пол покрыла алая жижа. Как символ. Как знак.
— Отлично, — сказала Татьяна. — Символично. Кровь конфликта.
Антонина Михайловна стояла, смотрела вниз. Потом на сына. Потом на Татьяну.
— Я… просто хотела, чтобы Петя ел по-домашнему. Чтобы кто-то рядом был. Хоть кто-то. Кроме телевизора. И соседки, которая говорит, что я громко дышу. Я, может, не подарок… но я не враг. Я просто боюсь. Быть одной. Совсем. Без права на возвращение.
— И поэтому вы забираете право на мой комфорт? На мой дом?
— Я просто боялась исчезнуть.
И в этой фразе — всё. Страх. Пустота. Старость, которая не зовёт, а уже пришла. С банками, с вязанием, с мухоморами.
Они молчали. Все трое. В этом молчании уже не было злости. Только усталость. И ясность.
Что-то закончилось. Или начало.
Потому что завтра должен был приехать ещё один человек.
Тот, кто не звонил.
Кого никто не ждал.
Её звали — Лена.
Бывшая.
А вот и она. Пришла. Татьяна сразу поняла по запаху — дорогой парфюм, уверенная походка, чуть слышный звон каблуков. Женщина, от которой веяло… как бы это сказать… не бедой, но тревогой. Прежней жизнью, из которой вещи вынесены, но запах ещё остался.
Лена. Та самая. Бывшая. Женщина с прошлым, которое никто не звал, но которое вдруг само решило появиться.
– А вот и я, — произнесла она, улыбаясь как будто старому другу, но с прицелом на нового врага.
– Леночка? — голос Антонины Михайловны прозвенел слишком звонко, чтобы быть правдой. – Ну надо же! Какая ты красавица стала! Такая ухоженная. Прям как артистка…
Татьяна стояла в дверях кухни. Облокотилась на косяк. Без сигареты, конечно, и без бутылки, но по виду — как человек, которого лучше сейчас не трогать. Или тронешь — получишь.
– Вы к нам с каким намерением? — спросила она, чуть склонив голову набок. Почти ласково.
– Да никаким. Мимо проезжала. Позвонила Тоше – ну, Антонине Михайловне. А она говорит: «Заходи, доченька». Вот я и зашла, — Лена улыбнулась. Слишком спокойно. Как те, кто заранее знает, где сидеть, что говорить и у кого что болит.
– Тоска по родным взыграла?
– И по Пете, если уж честно. Всё-таки мы с ним много лет… Ну не чужие же люди.
И пошла. По коридору. Как будто квартира была её, только временно в чужих руках.
– С Петей, кстати, надо бы поговорить. Наедине. Есть пару тем… незакрытых.
– Все темы у нас закрываются на кухне. При свете дня. При свидетелях. Без засады за углом.
Пётр подошёл сбоку. Его лицо напоминало географическую карту — столько на нём было морщин от волнения.
– Таня, ну не надо сейчас… пожалуйста…
– Я не начинаю. Я просто не притворяюсь, что мне всё нравится.
– Я не знал, что она приедет. Честно. Я не звал.
– Конечно. А мама — это у нас кто? Дежурная по приёму гостей? По вызову?
Из кухни вылетела Антонина Михайловна с подносом. На нём — выпечка. Та самая, «не для Тани», потому что у Тани, дескать, «аллергия на всё человеческое».
– Леночка, может, ты у нас поживёшь пару дней? Всё равно Таня постоянно на работе. А ты и пол поможешь, и Пете — ну, душой рядом будешь…
И тут у Татьяны сорвался тормоз. Не истерика, нет. Просто человек дошёл до точки, когда дальше нельзя молчать.
– А ДАВАЙТЕ ТАК: ВСЕ БУДЕТЕ У МЕНЯ ЖИТЬ! УСТРОИМ ГОСТИНИЦУ! КТО СЛЕДУЮЩИЙ? СОСЕДКА ПО ЛЕСТНИЦЕ? СОБАКА ПЕТИНОГО ДЕТСТВА? КТО?
Пётр что-то бормотал, Антонина вытирала глаза, Лена устроилась на диване с видом победителя.
А Татьяна стояла посреди комнаты, как командир, у которого кончились патроны, но осталась совесть.
– Я шесть лет шла к этой квартире. По кирпичику. Я шторы выбирала сама. Я копила на холодильник. Я мыла ванну зубной щёткой. И вот теперь — у меня тут вяжут, варят и ведут себя, как дома. Нет. Так не пойдёт.
– Ты истеричка, — сказала Лена спокойно. Почти по-доброму. Улыбаясь.
– А ты — ошибка. Ошибка Пети, которую он совершил до меня. Исправлять её — не моё дело. Но впускать её в свою жизнь — тем более не моё.
Пётр попробовал вмешаться:
– Таня, ну пожалуйста. Не делай хуже. Я не знал. Мама сделала, как посчитала нужным. Но и я тут живу. И мне больно, когда ты… ну… вот так.
Татьяна посмотрела на него. Долго. Внимательно. Словно впервые.
– Спасибо, Петя. Ты только что выбрал сторону. Как обычно — молча.
Он открыл рот. Потом закрыл. Опоздал.
Татьяна собрала плед, зарядку, книгу. Тихо. Без суеты. Как человек, который просто уходит, не хлопая дверью.
– Я уеду. На пару дней. Не потому что я слабая. А потому что если останусь — кто-то точно не выйдет отсюда своим ходом.
Она уехала к подруге. Там был матрас, чипсы и вино из пластикового стакана. Они говорили ночами, и всё равно на душе было пусто. Потому что чувствовать себя чужой в своей квартире — это как пить воду и не утолять жажду.
На третий день Пётр приехал.
– Я выгнал Лену. Сказал маме, что больше так нельзя. Поставил ультиматум.
– Ну и?
– Мама ушла. Сказала, раз я выбираю не семью, а жену — пусть будет так. Переехала на дачу. Там, конечно, не дом, а перекошенная землянка… но она ушла.
Татьяна молчала. Что-то в груди кольнуло. Жаль стало. Но не так, чтобы бросаться извиняться.
– Ты должен был это сделать раньше. Сам. Без скандалов. Без меня. Потому что это твоя взрослая жизнь, а не мой проект по спасению мужчины.
– Я боялся. Всё время боялся кого-то обидеть. В итоге обидел всех. Особенно тебя.
Пауза. Долгая. И только потом:
– Если хочешь, я тоже уйду. Только скажи — и я пойму. Просто скажи, что всё.
Она смотрела на него. Уже без злости. Без боли. Просто смотрела.
– Нет, Петь. Не всё. Но теперь у нас будет по-другому. Я — не ужин. Я — не баночка на полке. Я не для того, чтобы делиться между всеми.
– Либо я в этом доме, и все учатся жить по-человечески. Либо я ухожу. Навсегда.
Он кивнул. Медленно. Впервые — не как мальчик, а как мужчина.
Антонина Михайловна больше не вернулась. Она звонила на праздники, присылала письма и сушёную рыбу.
Лена исчезла. Тихо. Как влажная салфетка в чужом кармане.
А Татьяна стала спать спокойно. В своём доме. Своим пледом. Без чужих голосов за стенкой и без страха быть вытесненной.
И теперь она точно знала: никакая женщина больше не появится у неё в дверях со словами:
– Я просто зашла.
