— Я ж всё понимаю, Мариш. Но ты пойми — маме там тяжело. Холод, сырость, давление скачет, — голос Олега в трубке звучал как будто с прокуренным участковым сочувствием, в котором искренности было ровно на чайную ложку, — неужели тебе не жалко старого человека?
Марина уронила ложку в недоеденный салат и уставилась в стену. Знакомый приступ мигрени подполз с затылка. В квартире было тихо — кроме стиральной машины, урчащей на отжиме, и голосов новостей из телевизора в соседней комнате. Этот звонок она ждала. Или боялась. Или предчувствовала — как чувствуют хруст в колене за секунду до падения.
— Олег, ты серьёзно? — сказала она медленно, чётко, словно проговаривая для глухого. — Ты сейчас предлагаешь мне… отдать свою квартиру… твоей матери?
— Да не «отдать»! Просто временно пожить, — Олег быстро закашлялся. — Мы бы к ней перебрались, ты же знаешь, дом большой, тёплый. А мама бы пожила в городе, подлечилась, телевизор нормальный посмотрела…
Марина фыркнула и встала. Пройдя по коридору в свою кухню — нет, не «свою» с точки зрения брака, а свою по всем платежам, ипотекам, нервам, — она включила чайник. Как всегда, на автомате. Горячая вода — противоядие от дурных мыслей.
— Подлечилась, ага. А кто ей будет готовить, стирать, носки по ящикам сортировать? Кто будет терпеть, что у неё давление, печень, соседка дура, а магазин далеко? Кто будет слушать, как она «пожертвовала жизнью ради сына»? Я?!
— Ты преувеличиваешь, Марин.
— А ты преуменьшаешь. И давно.
Тишина в трубке повисла с напряжением дешёвого провода. За окном накрапывал мелкий дождь, на стекле пульсировали капли, как на мониторе сердцебиения.
Олег вздохнул. Она даже почувствовала это дыхание — не телефонное, а живое, рядом, в затылок. Привычка.
— Ну послушай, родная. Ты же не хочешь, чтоб мама в больницу попала, правда? Она ж не просит ничего страшного. Просто… место. На время.
— Ты меня слышишь? Она просит мою жизнь. Место — это не просто квадратные метры, Олег. Это моя свобода, мои стены, мой чайник. Она хочет, чтобы я ушла, чтоб она пришла. И ты с ней.
— А если бы у нас родился ребёнок, ты бы тоже так цеплялась за стены?
Вот она. Реплика-нож. Прямая. В печень. В знание, что детей у них так и не было. Потому что он «не готов», «ещё не время», а когда «время пришло», у неё нашли миому. Он молчал тогда. И теперь — не молчит.
— Ты только что сравнил собственную мать с гипотетическим младенцем, которого у нас никогда не будет? Красиво, Олежек. Прямо по учебнику подлости.
— Ты перекручиваешь. Всё, как всегда. Твоя правда, твоя квартира, твои границы. А я где в этой жизни, Марин? Я! Муж твой! Или уже нет?
Она молчала. Но в ней что-то треснуло. Глубоко, без звука. Как стекло в термосе — снаружи ещё целое, а внутри всё рассыпалось.
— Ты давно не муж, Олег. С тех пор как начал быть сыном мамы, а не человеком рядом со мной.
Он что-то бормотал ещё, но она отключила звонок.
Марина стояла в тишине кухни, пока чайник не щёлкнул и не начал выпускать пар, как старый локомотив. Она села обратно к столу, где остался недоеденный салат, и вдруг поняла, что есть ей больше не хочется. Ни салата. Ни этого брака. Ни людей, которые приходят в твою жизнь не ради тебя, а ради твоего имущества.
Телефон снова зазвонил.
— Да, Тамара Павловна, — ответила Марина, заранее сжав челюсть. — Слушаю вас.
— Марина, я не хотела влезать, но ты должна понимать — у нас в деревне сейчас холодно, я кашляю, у меня суставы болят, и вообще, твоя квартира…
— Моя, да. Именно моя. Куплена на мои деньги, оформлена на моё имя. Не «ваша», не «наша», не «временно твоя». Моя.
— Ой, ну зачем ты так остро? Я ведь мать твоего мужа! Или теперь ты вообще не собираешься считаться с семьёй? Ты забыла, как я на вашей свадьбе…
— Как вы, с похмелья, перепутали меня с официанткой? Не забыла.
В трубке повисло презрительное сопение.
— Тебе бы помягче быть, Марина. Годы идут. Смотри, как бы тебе потом никто не помог, когда ты будешь в моём возрасте.
— Вот поэтому я и не пускаю вас в квартиру. Чтобы в моём возрасте рядом со мной были те, кто не пытается отобрать у меня крышу над головой.
— Да кто у тебя что отбирает! Эгоистка! Ты думаешь, что жизнь всегда будет к тебе благосклонна? А потом захочешь, чтобы кто-то тебя пожалел, да поздно будет.
— Возможно. Но лучше быть одинокой в своей квартире, чем жить в «семье», где все хотят только твоего жилья.
Марина отключила звонок. Без злости. Просто — как выключают надоедливый будильник. Она взяла кружку, налила кипятка в чайный пакетик и смотрела, как вода окрашивается в янтарный.
Она ещё не знала, что на следующий день муж вернётся домой с чемоданом и Тамарой Павловной — и встанет у двери, как будто это он её вперёд впускать должен.
Но это будет потом.
А пока был вечер, горячий чай и чувство, будто ей только что поставили диагноз. Не рак, нет. Но что-то похуже — предательство, обёрнутое в родственные узы.
***
— Ты открой, Марин. Это я. Мы.
Марина замерла посреди коридора. Не сняв кроссовок. Пакеты из «Магнита» упирались ей в запястья, пальцы начали неметь. За дверью звучал голос Олега — уставший, раздражённый. И ещё один — прерывистое сопение, шорох пакетов, и характерное «ой, да что ты меня пихаешь!» — голос Тамары Павловны.
— Ты же с ума сошёл, — прошептала Марина. — Ты совсем, что ли…?
Она поставила пакеты на пол, медленно повернула ключ в замке и открыла дверь. На пороге стояли: её законный муж — с двумя чемоданами и лицом виноватого двоечника, и его мать — в шали, с двумя авоськами, в одной из которых торчала банка огурцов, в другой — завернутая в платок икона.
— Ну, с приездом, — тихо сказала Марина. — Проходите. Только тапочек на всех не хватит.
— Марина, не надо начинать, — Олег говорил пониженным голосом, как будто они были в церкви или морге. — Маме совсем плохо. Давление, спина, да и с деревней всё — вода замёрзла в колонке. Ты же сама говорила: мы — семья.
— Я говорила, что я — человек. А не муниципальная гостиница для неадекватных родственников.
— Девочка, ты чего такая? — вступила Тамара Павловна и тут же разулась, со вздохом опустившись на пуфик у входа. — Мы же на время. Неделю-другую. Вот как только я немного подлечусь… и сразу.
— Сразу что? Умрёте или съедете?
Тамара Павловна вскочила так резко, что Олег отступил на шаг. Глаза у неё налились злостью, даже вены на висках вздулись. Она схватилась за грудь.
— Ты ведьма, Марина. Я это всегда знала. С виду вроде как девка приличная, а душа — чёрная. Чёрная!
— Мама, не надо… — замялся Олег, но слова в него словно никто не вкладывал.
— Да молчи ты! — закричала Тамара Павловна. — Ты свою жизнь с этой стервой угробил. Она тебе детей не родила, квартиру себе оттяпала, а теперь и мать твою на порог не пускает!
Марина подошла к ней вплотную. Медленно, ровно. Как акула — к перепуганному пловцу.
— Вы сейчас сказали «не родила»? Повторите, пожалуйста. С выражением.
— Марин… — Олег шагнул между ними. — Не заводись. Всё не так…
— Нет, именно так, — прошипела Марина и, не удержавшись, грохнула ладонью по плечу мужа, отчего тот качнулся и врезался в косяк.
— Ты с ума сошла?! — заорал он. — Ты меня бьёшь?!
— А ты что делаешь, Олег? Это не ты меня ударил, когда притащил её в мой дом? Не ты — каждый день, каждый звонок, каждый упрёк? Ты думаешь, это меньше боли приносит?
Тамара Павловна всплеснула руками, но тут же села — театрально, с придыханием. Как будто падала в обморок.
— У меня сердце… ай… Господи…
— Хватит, — Марина резко пошла на кухню и вернулась с тонометром. Швырнула его на стол. — Давайте. Проверим. Давление. А то у меня от вас у самой — за двести.
— Ты сумасшедшая, — прошипела Тамара. — Ты вообще не женщина, а какое-то животное! Кто тебя воспитывал? Собаки?!
Марина молчала. Лицо у неё окаменело.
— Мама, прекрати, — Олег растерянно озирался. — Вы обе… Я не понимаю, как вы из этого выберетесь!
— А ты — не «выбирайся». Ты сиди. Как сидел все эти годы. У мамы на коленке.
Марина вдруг резко выпрямилась и пошла к шкафу в коридоре. Открыла дверцу, вытащила чемодан. Чужой.
— Ты что делаешь? — спросил Олег, вскакивая.
— Я — ничего. Ты собираешь свои вещи. И уходишь. Сегодня. Сейчас.
— Куда я пойду?! С мамой?!
— Ну не со мной же. Тут больше нет «мы». Есть я. И моя квартира. И моё право не жить с теми, кто называет меня ведьмой и бесплодной стервой.
Он стоял молча. Даже не плакал — просто глядел, как будто увидел её впервые. Настоящую. Не ту, что смеётся над сериалами, не ту, что в воскресенье делает сырники, не ту, что ждёт от него хоть что-то. А ту, что может встать и выгнать. Потому что иначе — она предаст саму себя.
— Марина, — сказал он наконец. — Ты действительно хочешь это закончить? Просто вот так? Из-за матери?
— Нет, Олег. Я хочу закончить это из-за тебя. Мать — просто симптом. Болезнь — ты.
Она пошла к входной двери и широко распахнула её.
— Прошу. Чемодан тебе помогу донести. Но только один. Второй пусть мама несёт.
— Я прокляну тебя, Марина! — завыла Тамара Павловна, вставая. — Ты будешь одна, несчастная, никому не нужная!
— Да пусть! — крикнула Марина и впервые за весь вечер рассмеялась. — Но зато — в своей квартире.
И они ушли. Не оглянулись. И это было самое красивое, что она видела за последнее время.
***
— Добрый день, у вас по записи?
— По записи. Марина Юрьевна Степанова. Развод.
Женщина в окошке районного ЗАГСа кивнула, даже не подняв глаз. Марина присела на пластиковый стул у стены, рядом кто-то возился с ребёнком, в углу пожилая пара спорила о коммуналке. Воздух был густой — смесь дешёвого освежителя и мрачного терпения.
Она не плакала. Уже не плакала. Слёзы закончились на третий день после того, как Олег с Тамарой Павловной ушли. Правда, ушли не сразу — сутки он ещё стоял на пороге, звонил, умолял, говорил, что «мать старая, а ты молодая, могла бы и потерпеть». Потом угрожал. Потом — замолчал.
Марина пила валерьянку. Смотрела на диван, где раньше он спал. На зубную щётку, которую выкинула в мусор. На иконы, оставленные Тамарой Павловной на кухонной полке.
И всё это вызывало… облегчение. Смешанное с тягучей, выматывающей усталостью.
— Степанова Марина Юрьевна? Заходите.
Комната была маленькой. Стол, стулья, женщина в очках и стопка бумаг.
— Вы подали заявление на развод. Вторая сторона не возражает, не является, заявление подписано. Всё верно?
Марина кивнула.
— Жалко. Молодые ведь.
— Молодость — не гарантия.
— А у вас имущество совместное?
— Нет. Квартира — моя. Куплена до брака.
— А он это признаёт?
— Сначала нет. Теперь — да.
Она вспомнила тот вечер. Как приехал один. Сидел в прихожей, дрожал.
— Марина, я не могу жить с ней. Я думал… я думал, мы как-то… ну, семья же.
— Ты и думал? Это уже прогресс.
— Мне просто страшно, Марина. Без тебя — как будто пусто. Ты всегда всё решала. Всё держалось на тебе.
— А теперь — держись сам.
Он плакал. По-настоящему. Не театрально. Но это уже не трогало. Она была как камень — мокрый, холодный, вымытый штормом.
— Марина Юрьевна? — регистратор посмотрела на неё. — Вы подписываете?
— Да.
Подпись легла уверенно. Строго. Как жирная черта.
— Через месяц получите свидетельство. До этого момента брак считается действующим, но уже можно сказать — вы свободны.
Свободна.
Слово прозвучало, как приговор и как оправдание одновременно.
***
У подъезда Марина долго стояла, не заходя в дом. На лавочке сидели бабки — те самые, вечно недовольные, с шапками и семечками.
— Ой, это же Степанова, — шептались они. — Мужа выгнала, слышь, Людк? Совсем одна теперь.
Марина улыбнулась. Подошла ближе.
— Да, одна. И знаете, как хорошо спится без храпа? Советую.
Бабки замолчали. У кого-то даже выпала семечка.
В квартире — тишина. Тёплая, настоящая. Телевизор молчал. Звонков не было. Только солнце ползло по полу, скользило по гладкому паркету, по пледе, который она недавно постирала.
Она прошла в спальню и достала коробку из-под обуви. Там лежала старая фотография. Ей — двадцать четыре. Она стоит на балконе съёмной квартиры, в руках — ключи от своей первой. Та самая, что она потом и купила. Квартира её мечты. Без чужих скандалов, упрёков и визгов. Без чужих «долгих недель», которые перерастают в года.
Она встала, прошла в ванную, вытащила щётку Тамары Павловны, которая всё ещё торчала в стакане, и выкинула в мусор. Выбросила и половник, которым свекровь всё время мешала борщ, «по-своему».
Потом вытащила телефон. В контактах — «Олег».
Удалить.
И вот теперь — тишина окончательная. Ни мужа, ни свекрови. Ни ожиданий, ни разговоров.
Только она. И её квартира. Стены, которые она покрасила сама. Шкаф, собранный с матюками, но своими руками. Цветок на подоконнике, который расцвёл впервые за два года.
И свет.
— Ну здравствуй, жизнь, — сказала она вслух. — Скучала?
