— Привет. Есть что-нибудь поесть?
Голос Дмитрия, глухой и безразличный, едва пробивался сквозь рёв телевизионного комментатора и гул виртуальных трибун. Он не повернул головы. Алёна замерла на пороге гостиной, ещё не сняв пальто, и смотрела на эту до боли знакомую картину. Её муж, её тридцатидвухлетний мужчина, лежал на их общем диване, продавив в нём глубокую, персональную впадину. Одна рука с зажатой в ней бутылкой пива вяло свисала вниз, другая покоилась на животе. Его взгляд был прикован к экрану, где двадцать два человека с осмысленностью леммингов гоняли по зелёному полю мяч. Воздух в комнате был спёртым, пропитанным запахом вчерашней жареной картошки, пивного перегара и мужского пота.
Алёна молча прошла вглубь комнаты. Она не ответила. Её молчание было плотным и тяжёлым, как мокрая ткань. Она положила свою сумку на кресло, достала из неё сложенный вдвое лист бумаги и, обойдя диван, аккуратно положила его на журнальный столик. Прямо на грязное кольцо, оставленное предыдущей бутылкой. Белый, официальный прямоугольник бумаги выглядел на тёмной поверхности стола как повестка с того света.
Только тогда Дмитрий оторвал взгляд от экрана. Сначала он посмотрел на лист, затем медленно перевёл глаза на жену. В его взгляде не было ни интереса, ни тревоги — лишь лёгкое раздражение, как будто она прервала важный ритуал. Он лениво потянулся, взял бумагу, развернул. Его брови поползли вверх.
— Ты чего, сдурела? — спросил он с лёгкой усмешкой, словно она подсунула ему нелепый розыгрыш.
Алёна смотрела на него сверху вниз. В её глазах не было ничего — ни гнева, ни обиды, ни отчаяния. Там была только холодная, выжженная пустота. Пустота, которая образуется, когда что-то очень долго горит, а потом наконец-то догорает дотла.
— Да делай что хочешь, но содержать тебя я больше не буду, и жить в моей квартире ты тоже больше не будешь, дорогой мой!
Это не было угрозой. Это была констатация факта.
Дмитрий откровенно, громко рассмеялся. Это был сытый, уверенный в себе смех человека, который считает себя хозяином положения. Он бросил заявление обратно на стол и снова откинулся на подушки.
— И куда я пойду? Не смеши меня. Ты побесишься и успокоишься. Как обычно.
Она не ответила. Она просто развернулась и прошла к полке, где мигали весёлыми зелёными огоньками их общие врата в мир — роутер. Её пальцы уверенно и точно выдернули из гнёзд блок питания и сетевой кабель. Огоньки погасли. Она аккуратно смотала провода и убрала чёрную коробочку в свою сумку. На экране телевизора футбольный матч замер, превратившись в разноцветную мозаику пикселей.
— Эй! — возмущённо крикнул Дмитрий, приподнимаясь на локте.
Но Алёна уже шла на кухню. Она открыла холодильник. На полке в дверце, словно солдаты почётного караула, стояли ещё четыре бутылки его любимого пива. Она методично, одну за другой, достала их. Затем, не спеша, открыла каждую и с монотонным, булькающим звуком вылила их содержимое в раковину. Янтарная, пенящаяся жидкость уносила с собой последние остатки её прошлой жизни. Запах хмеля и солода наполнил маленькую кухню. Звон пустых бутылок, которые она бросала в мусорное ведро, был единственной музыкой в квартире.
— Что ты творишь?! — заорал он, вскакивая наконец с дивана. Его лицо побагровело от ярости. Он влетел на кухню, огромный и возмущённый.
Алёна повернулась к нему. На её лице было то же спокойствие. Она вытерла руки о полотенце и посмотрела ему прямо в глаза.
— Лишаю тебя привычных удобств. У тебя есть двадцать четыре часа, чтобы освободить мою квартиру. Время пошло.
Дмитрий смотрел на неё, и в его глазах медленно разгоралось тёмное, гневное пламя. Но оно быстро сменилось привычной, снисходительной ухмылкой. Он решил, что понял её игру. Это была всего лишь очередная, хотя и более масштабная, попытка привлечь к себе внимание. Он сделал шаг к ней, выставляя вперёд руки в примирительном жесте, который на самом деле был жестом превосходства.
— Так, всё, я понял. Ты обиделась. Сильно, — его тон был нарочито спокойным, как у психотерапевта, говорящего с буйным пациентом. — Устроила показательное выступление. Молодец, эффектно. Теперь давай заканчивать этот театр. Верни интернет, и мы поговорим.
Он попытался пройти мимо неё, обратно в гостиную, к своему продавленному трону на диване, но она не сдвинулась с места. Она стояла как скала, перекрыв ему путь. Её спокойствие было нечеловеческим, и именно оно начало выводить его из себя гораздо сильнее, чем любые крики или обвинения.
— Алён, я не шучу, — в его голосе прорезались стальные нотки. — Давай, прекращай. Это и мой дом тоже, если ты не забыла. Я никуда отсюда не пойду. Ты сейчас успокоишься, и завтра мы вместе будем над этим смеяться.
Она не ответила. Вместо этого она обошла его, словно он был предметом мебели, и направилась в гостиную. Её движения были выверенными и лишёнными суеты. Она подошла к комоду в углу, выдвинула нижний ящик и достала оттуда большую упаковку плотных чёрных мешков для мусора. Шуршание разворачиваемого пластика прозвучало в наступившей тишине как выстрел.
Дмитрий наблюдал за ней, его лицо вытянулось в недоумении. Он не понимал, что происходит.
Алёна подошла к телевизору. Там, на полке под ним, покоилась его святыня, его алтарь — игровая приставка, покрытая тонким слоем пыли. Рядом стопкой лежали диски в пластиковых коробках — порталы в миры, где он был героем, воином и победителем. Она методично, один за другим, начала выдёргивать провода из задней панели. HDMI, питание, сетевой кабель. Она делала это с сосредоточенностью сапёра, обезвреживающего бомбу.
— Ты что делаешь? Ты трогаешь мои вещи! — его голос сорвался на визг. Самоуверенность начала трескаться, уступая место панике.
Она не удостоила его ответом. Она взяла приставку, два геймпада с липкими от многочасовых баталий кнопками и сбросила всё это в раскрытый чёрный мешок. Затем она сгребла со столика и полки все его игровые диски и отправила их туда же. Пластиковые коробки глухо стукнулись друг о друга.
— Дрянь! — выдохнул он. Он бросился к ней, но замер в метре, увидев её лицо. Оно было абсолютно непроницаемым. Это было лицо чужого человека. Он понял, что если он её сейчас тронет, произойдёт что-то непоправимое, что-то, чего он боится гораздо больше, чем потери приставки.
Алёна, закончив с его электронными сокровищами, оглядела комнату. Её взгляд упал на стул, на котором горой была свалена его одежда — несвежие футболки, растянутые спортивные штаны, носки. Его униформа бездельника. Она подошла, разорвала ещё один мешок и без всякой брезгливости, двумя руками, начала сгребать это тряпьё и запихивать внутрь. Она действовала как машина по утилизации отходов.
— Это же моя одежда! Остановись! Алёна! — кричал он. Его крик был уже не гневным, а почти жалким. Он метался по комнате, не зная, за что хвататься. Он видел, как его привычный, уютный мир, который она годами обслуживала, демонтируют на его глазах и упаковывают в мусорные мешки.
Она завязала оба мешка крепкими узлами. Затем, взяв их за горловины, поволокла к выходу из квартиры. Чёрный пластик с шуршанием тёрся о ламинат, оставляя за собой невидимый след. Она открыла входную дверь и с глухим стуком выставила оба мешка на лестничную клетку. Затем повернулась и посмотрела на него. Впервые за весь вечер она снова заговорила.
— Двадцать три часа.
Дмитрий смотрел на чёрные мешки, сиротливо стоявшие на коврике у входной двери. Они были похожи на уродливые памятники его разрушенной жизни. Воздух в квартире, лишённый привычного гула телевизора и гудения холодильника, который Алёна, как он только что обнаружил, тоже отключила от сети, стал густым и давящим. Он чувствовал себя как аквалангист, у которого внезапно кончился кислород. Его тактика — смесь сарказма, снисхождения и игнорирования — рассыпалась в прах. Он понял, что столкнулся с чем-то новым и совершенно ему непонятным: с её твёрдым, холодным и окончательным решением.
Паника, липкая и холодная, начала подступать к горлу. Он был один. Один против этой новой, чужой Алёны, которая смотрела на него так, будто он был досадной ошибкой в бухгалтерском отчёте, подлежащей немедленному исправлению. И тогда его мозг, работающий исключительно в режиме самосохранения, нащупал единственный оставшийся спасательный круг. Он вытащил из кармана телефон, его пальцы лихорадочно забегали по экрану. Ему нужен был союзник. Тот, кто поймёт, кто поддержит, кто вернёт ситуацию в привычное русло. Тот, кто поможет ему снова стать правым.
— Стас, бросай всё, приезжай, — заговорил он в трубку быстро, сдавленным шёпотом, словно боялся, что она услышит. — У меня тут… чрезвычайное положение. Алёна с катушек съехала, я серьёзно. Не, потом всё объясню, просто приезжай, срочно. Надо её в чувство привести.
Он положил трубку и начал мерить шагами комнату. Каждый его шаг отдавался гулким эхом. Он пытался вернуть себе вид хозяина положения, но получалось плохо. Он был зверем, запертым в клетке, которую ещё вчера считал своей уютной берлогой. Из спальни доносились тихие, методичные звуки — шуршание, щелчки, стук. Она продолжала действовать. Она не ждала, не сомневалась. Она работала.
Резкий, требовательный звонок в дверь заставил его вздрогнуть. Он бросился открывать с таким облегчением, будто за дверью стоял отряд спасателей. На пороге, с неизменной кривоватой усмешкой на лице, стоял Стас — его лучший друг, его вечный собутыльник, его главное алиби. Стас был отражением Дмитрия, только чуть менее потрёпанным.
— Ничего себе у вас тут… генеральная уборка? — он кивнул на мешки в коридоре, его взгляд был полон мужской солидарности.
— Проходи, сам всё увидишь, — прошипел Дмитрий, пропуская его внутрь.
Стас вальяжно вошёл в гостиную, огляделся. Его взгляд зацепился за пустую полку под телевизором, а затем нашёл Алёну. Она стояла у окна, сложив руки на груди. Она не сидела, не пряталась. Она ждала.
— Алён, привет, — начал Стас миролюбивым, почти отеческим тоном. Он взял на себя роль третейского судьи, мудрого и понимающего. — Димон говорит, вы тут… повздорили немного?
Алёна молчала, позволяя ему выговориться.
— Ну, бывает, — продолжил он, чувствуя себя увереннее в этой тишине. — Эмоции, все дела. Но ты же понимаешь, мужику надо как-то расслабиться. Футбол, пивко — это ж святое дело. Нельзя же так сразу, с плеча рубить. Димон парень хороший, просто устал, замотался.
Он говорил всё это, глядя на Алёну, но апеллируя к невидимому своду неписаных правил их общего мирка. Он пытался устыдить её, вернуть в рамки привычной роли понимающей и всепрощающей жены. Он был уверен, что под этим двойным мужским давлением она сейчас сломается, расплачется, и всё вернётся на круги своя.
Когда он закончил свою тираду и счёл, что подготовил почву для примирения, Алёна сделала шаг вперёд. Она посмотрела не на мужа, а прямо на его друга. Её взгляд был холодным и острым, как скальпель хирурга.
— Стас. У тебя есть два варианта, — её голос был таким же ровным и спокойным, и от этого он казался ещё более зловещим. — Первый: ты, как хороший друг, сейчас помогаешь Дмитрию собрать оставшиеся его вещи в мешки и покинуть мою квартиру. Второй: ты прямо сейчас разворачиваешься и уходишь один. А его вещи, включая те, что уже в коридоре, отправляются в мусоропровод. У тебя минута на размышление. Выбирай.
Лицо Стаса, ещё минуту назад излучавшее снисходительную уверенность, медленно вытянулось. Он перевёл взгляд с холодного, непроницаемого лица Алёны на побагровевшего от унижения Дмитрия и обратно. Он приехал сюда не для того, чтобы участвовать в настоящей войне. Он приехал подыграть другу, оказать моральную поддержку, постоять за спиной, пока тот «воспитывает» жену. Но то, что он увидел, не было семейной ссорой. Это была казнь. И Алёна была не жертвой, а палачом. Стас почувствовал себя невероятно глупо и неуместно.
— Слышь, Димон, вы тут это… сами разбирайтесь, — пробормотал он, делая шаг назад к двери. — У меня дела, я вообще на пять минут заскочил. Это ваши семейные разборки, я тут ни при чём.
Он не смотрел на Дмитрия. Он смотрел в пол, на собственные ботинки, словно они были самым интересным объектом в комнате. Не дожидаясь ответа, он юркнул в коридор, проскользнул мимо чёрных мешков и захлопнул за собой дверь. Щелчок замка прозвучал как приговор.
Дмитрий остался один. Его последняя линия обороны, его единственный союзник, сбежал, поджав хвост. Он медленно повернулся к Алёне. И в этот момент плотина прорвалась. Вся его растерянность, его страх, его унижение трансформировались в чистую, незамутнённую ярость. Это была ярость загнанного в угол животного, которое собирается не защищаться, а нападать, кусать, рвать, чтобы умереть не в тишине.
— Довольна? — выплюнул он, начиная ходить по комнате из угла в угол. — Довольна, да?! Добилась своего! Унизила меня перед другом!
Алёна стояла неподвижно, наблюдая за ним так, как энтомолог наблюдает за мечущимся в банке насекомым.
— Я всё понял! Я тебе всё это время только мешал! Тебе нужен был не муж, тебе нужен был раб, который будет ползать у твоих ног и восхищаться, какая ты у нас успешная! Какая ты молодец! А я что? Я для тебя никто! Ноль без палочки! Подумаешь, на работу не могу устроиться, с кем не бывает, но это не повод, чтобы меня вот так вышвыривать!
Он остановился напротив неё. Его лицо было искажено гримасой обиды и злости. Слова лились из него мутным, грязным потоком, в котором смешались годы подавленного недовольства и откровенной зависти.
— Ты думаешь, я не видел, как ты на меня смотришь? Свысока! Всегда свысока! «Дима, ты опять ничего не делаешь?», «Дима, может, поищешь работу?». Ты меня не поддерживала! Ты меня пилила! Ты убивала во мне любое желание что-то делать! Любую мечту! Я ведь художником хотел стать, помнишь? А ты что сказала? «Этим на жизнь не заработаешь». Ты своими руками обрубила мне крылья, а теперь удивляешься, почему я не летаю! Это ты! Ты во всём виновата! Ты сделала из меня этого человека, который лежит на диване! А теперь хочешь выбросить, как сломанную игрушку!
Он выдыхался. Его грудь тяжело вздымалась. Он вывалил на неё всё, что копилось в нём годами, и теперь ждал. Ждал ответной реакции — криков, слёз, обвинений. Чего угодно, что вернуло бы его в привычную плоскость скандала, где он мог бы спорить, защищаться, чувствовать себя живым.
Алёна выслушала его молча, от начала и до конца. Её лицо не изменилось ни на йоту. Когда он замолчал, она не сказала ни слова в ответ на его обвинения. Она не стала спорить или оправдываться. Она просто достала из кармана джинсов свой телефон. Её палец медленно проскользил по экрану, открывая список контактов. Она нашла нужный номер и подняла на него глаза. В её взгляде не было ни ненависти, ни жалости. Только холодная, деловая целесообразность.
— У тебя пять минут, чтобы позвонить маме и договориться, где ты будешь сегодня ночевать. Или это сделаю я.
Это было страшнее любого удара. Это было полное, абсолютное уничтожение. Он перестал быть для неё мужем, мужчиной, даже врагом. Он стал проблемой, которую нужно было решить. Проблемным ребёнком, которого возвращают родителям. Вся его ярость, вся его напускная бравада схлынули в один миг, оставив после себя звенящую, унизительную пустоту. Он смотрел на неё, и впервые за много лет увидел не свою жену, а чужого, безжалостного человека, который только что вынес ему окончательный вердикт.
Он молча, сгорбившись, прошёл в коридор. Взял в каждую руку по чёрному мешку. Его плечи поникли. Он не оглянулся. Когда за ним закрылась дверь, Алёна тут же закрылась на внутренний замок и через дверь он услышал, как она звонит мастеру по замене замка и договаривается на завтрашнее раннее утро, чтобы у Димы больше не было возможности войти в эту квартиру, когда он того захочет…
