— Ты всё-таки могла бы выбрать что-то другое. Более… закрытое, что ли.
Голос Артёма, прозвучавший в их спальне, был лишён обычной уверенности. Он был осторожным, вкрадчивым, словно он пытался пронести хрупкий и опасный груз через минное поле. Алиса стояла спиной к нему, перед большим зеркалом шкафа-купе. Она видела в нём своё отражение — стройную фигуру в тёмном платье, которое так шло к её глазам, — и его отражение, маячившее позади, у дверного проёма. Он не решался войти до конца.
Она не ответила. Вместо этого она медленно, с каким-то подчёркнутым, почти театральным движением, расстегнула тонкую молнию на спине. Платье послушно соскользнуло с плеч и упало к её ногам бесформенной лужицей дорогой ткани. Она перешагнула через него, не удостоив взглядом, словно это была сброшенная змеиная кожа. Оставшись в одном белье, она ощутила физическое облегчение, будто смыла с себя не только этот вечер, но и липкие, оценивающие взгляды его родственников.
Артём воспринял её молчание как приглашение продолжить. Он сделал несколько шагов вглубь комнаты, его шаги по ламинату были слишком громкими в установившейся в квартире атмосфере. Воздух был плотным, наэлектризованным недосказанностью, оставшейся после двух часов вымученных улыбок за столом его родителей.
— И смеялась ты… ну очень громко, Алис. Тётя Галя даже вздрогнула пару раз. Они люди другого поколения, они не привыкли к такой… экспрессии. Понимаешь? Это не упрёк, просто наблюдение.
Он говорил, а она открыла шкаф и достала свою обычную домашнюю одежду — мягкие шорты и простую серую футболку. Она натягивала их на себя, и каждое движение было плавным и спокойным. Эта её невозмутимость выводила Артёма из себя гораздо сильнее, чем если бы она начала кричать в ответ. Он чувствовал, что его слова, его тщательно подобранные, смягчённые формулировки, просто тонут в этом ледяном спокойствии, не достигая цели.
Он подошёл ближе, встал почти за её спиной, глядя на их отражения в зеркале. Она — расслабленная, домашняя, с абсолютно непроницаемым лицом. Он — напряжённый, в всё ещё парадном пиджаке, который вдруг стал ему тесен в плечах.
— И ещё… когда дядя Коля начал говорить про политику, не стоило с ним так спорить. Высказывать своё мнение — это, конечно, хорошо. Но он старше, Алис. Он прожил жизнь. Можно было просто промолчать или кивнуть. Проявить… ну, такт. Уважение. Они ведь моя семья. Они хотят видеть рядом со мной женщину, которая понимает эти простые вещи. Которая будет скромнее.
Вот оно. Последняя капля. Слово «скромнее» прозвучало как выстрел. Алиса замерла, её рука, тянувшаяся к заколке, чтобы распустить волосы, остановилась на полпути. Она медленно повернула голову и посмотрела на него. Не на его отражение, а на него самого. Взгляд её был прямым, холодным и абсолютно лишённым эмоций. Словно геолог смотрел на образец породы, классифицируя его. Он увидел в этих серых глазах не жену, а чужого, постороннего человека.
Она молчала ещё несколько секунд, давая его последней фразе полностью умереть в воздухе. Он уже начал жалеть, что вообще завёл этот разговор. Он хотел было сказать что-то ещё, смягчить, взять слова обратно, но её лицо вдруг изменилось. Ледяная маска не треснула — она просто исчезла, и под ней оказалось что-то твёрдое, острое и опасное. Она сделала глубокий вдох, готовясь говорить. И Артём понял, что затишье кончилось. Буря начиналась.
— Скромнее? — Алиса повторила это слово так, будто пробовала на вкус нечто чужеродное и отвратительное. Она не повысила голос. Наоборот, он стал тише, обрёл плотность и вес заточенной стали. — Это правильное слово, Артём? Ты уверен, что хочешь его использовать?
Он сглотнул. Что-то в её позе, в том, как она стояла — прямо, не отводя взгляда, с расправленными плечами, — заставило его почувствовать себя не мужчиной, делающим замечание жене, а провинившимся школьником перед директором. Он попытался вернуть себе инициативу, опереться на авторитет, который, как ему казалось, у него был.
— Алис, я просто говорю, как это выглядело со стороны. Для них. Это моя семья, и мне не всё равно, что они о тебе думают.
Она издала короткий, сухой звук, который был даже не смехом, а его полной противоположностью — звуком абсолютного, уничтожающего презрения. И затем обрушила на него тот самый вербальный поток, которого он подсознательно боялся с того момента, как они сели в машину у родительского дома.
— Какая мне разница, что это твои родственники? Для меня это просто серая масса людей, и я не буду жить по их правилам!
Артём физически отшатнулся, словно его ударили. Эта фраза, произнесённая с такой холодной яростью, была не просто ответом на его замечания. Это был удар по фундаменту его мира, по самому понятию «семья», которое для него было свято.
— Моё платье было слишком коротким? — продолжала она, делая шаг к нему, и он инстинктивно сделал полшага назад. — Для кого? Для твоей тёти Гали, которая сорок лет носит одну и ту же модель коричневого халата, меняя только степень его засаленности? Я должна одеваться так, чтобы её угасающее либидо не испытывало потрясений? Мой смех был слишком громким? Артём, я живой человек. Я смеюсь, когда мне смешно. Или я должна была выдавливать из себя почтительное хихиканье, прикрывая рот ладошкой, как крепостная девка на приёме у барина?
Он открыл рот, чтобы возразить, сказать, что она всё утрирует, что он не это имел в виду, но она не дала ему вставить ни слова. Она была как хирург, методично и безжалостно вскрывающий его жалкие попытки сохранить мир.
— А теперь самое интересное. Дядя Коля. Человек, чьи познания в политике ограничиваются заголовками передач. Он нёс откровенную чушь, путая факты и имена. И я, по-твоему, должна была сидеть и уважительно кивать этому? Уважение — это не бездумное согласие, Артём. Уважение — это когда ты считаешь человека достаточно умным, чтобы выдержать чужое мнение. Я оказала ему уважение, вступив в диалог. А вы все хотели, чтобы я отнеслась к нему как к слабоумному старику, которому нельзя перечить.
Она остановилась в метре от него. Её глаза горели холодным огнём. Он видел в них не гнев, а что-то гораздо хуже — глубочайшее разочарование.
— И вот вишенка на торте. «Быть скромнее». Я знаю, что стоит за этим словом. Оно означает — быть удобной. Быть незаметной. Не иметь своего мнения, или, по крайней мере, держать его при себе. Улыбаться, когда не смешно, и молчать, когда хочется говорить. Быть красивым приложением к тебе, которое можно с гордостью демонстрировать этому клану. Так вот, Артём, я не приложение. Я — это я. И если им это не нравится, то это исключительно их проблемы. Но ты… ты ведь не просто передал мне их слова. Ты с ними согласен.
Он смотрел на неё, разбитый и дезориентированный. Женщина, стоявшая перед ним, не имела ничего общего с той весёлой, лёгкой Алисой, на которой он женился. Перед ним стоял воин, защищающий свою суверенную территорию, и он только что понял, что по ошибке зашёл на неё с вражеским флагом.
Оскорбление, брошенное Алисой, повисло в воздухе спальни не как дым, который можно развеять, а как тяжёлый камень, упавший на стеклянный пол их отношений. Артём смотрел на неё, и первоначальная растерянность на его лице медленно сменялась чем-то другим. Это было не просто несогласие. Это была глубокая, корневая обида, которая прорастала из самой его сути. Её слова задели не его самолюбие, они ударили по его коду, по прошивке, вложенной в него с детства.
— Серая масса? — переспросил он, и в его голосе уже не было ни осторожности, ни желания сгладить углы. В нём появился металл. — Эти люди, эта «серая масса», вырастили меня. Мать работала на двух работах, чтобы я мог учиться в приличном институте, том самом, где мы с тобой познакомились. Дядя Коля, который несёт «чушь», в девяностые таскал нам мешки с картошкой со своего огорода, чтобы мы не голодали. Тётя Галя, в своём «засаленном халате», сидела со мной, когда я болел, потому что матери нужно было на смену. Это не просто люди, Алиса. Это мои корни. А ты приходишь в мой дом, в мою жизнь, и смеешь называть их так?
Он перестал быть мужем, который передаёт претензии. Он стал сыном, племянником, частью того самого клана, который она только что списала со счетов. Он шагнул вперёд, и теперь уже она стояла неподвижно, а он нависал над ней, заполнив собой всё пространство.
— Ты думаешь, это всё про платье? Про смех? Ты ничего не поняла. Это про уважение. Простое, человеческое уважение. Не за ум, не за прочитанные книги, а за возраст, за опыт, за то, что они — старшие. За то, что они — основа. Ты пришла в семью, и вместо того, чтобы попытаться стать её частью, ты с порога заявляешь, что все вокруг тебя недостойны твоего внимания. Ты намеренно их провоцируешь. Ты позоришь не себя, ты позоришь меня! Тебе доставляет удовольствие смотреть, как им неловко от твоих выходок?
Его слова больше не были просьбами. Они были обвинениями. Каждое из них было призвано заставить её почувствовать себя виноватой, чужой, неправильной. Он не пытался её понять, он пытался её сломить, загнать в рамки своего мировоззрения.
Алиса слушала его, слегка склонив голову набок. На её лице не отразилось ни вины, ни раскаяния. Только холодное, отстранённое любопытство исследователя. Когда он закончил свою гневную тираду, она выдержала паузу, давая его словам осесть пылью на мебель.
— Уважение, о котором ты говоришь, Артём, — это не уважение. Это подчинение. Это требование слепого почитания, основанного не на личных качествах человека, а на его месте в родовой иерархии. Твоя система ценностей проста: кто старше, тот и прав. А я в этой системе не живу. Я оцениваю людей по их поступкам и словам, а не по дате рождения в паспорте.
Она выпрямилась, и их взгляды встретились на одном уровне.
— И ты ошибаешься. Мне не доставляет удовольствия смотреть, как им неловко. Мне вообще нет до них дела. Ты никак не можешь этого осознать. Моя жизнь не вращается вокруг одобрения или неодобрения твоих родственников. Но теперь я вижу, что твоя — вращается. Где сейчас ты, Артём? В этой комнате. Я говорю с тобой, а отвечает мне коллективный разум твоего клана, говорящий твоим ртом. Твои собственные мысли, твоё собственное мнение — они где? Растворились в этом хоре голосов, твердящих о традициях и скромности. Ты не защищаешь их. Ты и есть они.
Последние слова Алисы не были криком. Они были приговором. Артём почувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Не потому, что она его оскорбила, а потому, что она с пугающей точностью пронзила его насквозь и показала ему то, что он сам в себе видеть боялся. Его лицо на мгновение утратило всякое выражение, стало пустым, как лист бумаги, на котором стёрли весь текст. Он смотрел на жену, но видел не её, а отражение целого ряда лиц: укоризненное лицо матери, покровительственную усмешку дяди, осуждающий взгляд тёти. Они стояли за его спиной невидимой армией, и он был их знаменосцем.
— А что в этом плохого? — его голос прозвучал глухо, как из-под воды. Это был последний, отчаянный аргумент, брошенный в пропасть, разверзшуюся между ними. — Что плохого в том, чтобы быть частью чего-то большего? Быть звеном в цепи? Разве это не придаёт жизни смысл? Традиции, преемственность… это то, что делает нас людьми, а не просто отдельными эгоистичными существами!
Алиса смотрела на него, и в её взгляде не было больше ни гнева, ни обиды. Только усталость. Глубокая, всепоглощающая усталость человека, который пытался докричаться сквозь стену и наконец понял, что стена непробиваема. Она увидела в нём не мужа, а лишь продукт своей среды, идеально откалиброванный, безупречно работающий механизм, не способный на сбой в программе. Мужчина, в которого она влюбилась, — лёгкий, остроумный, независимый Артём, — был всего лишь версией для внешнего мира. Дома, в окружении своего клана, он мутировал, возвращался к заводским настройкам.
Она медленно кивнула, но не в знак согласия. Это был кивок врача, подтвердившего диагноз. Разговор был исчерпан. Спорить с ним было всё равно что спорить с эхом в горах — оно лишь повторяет твои слова, не внося ничего своего.
Она сделала шаг в сторону, к комоду, и взяла с него телефон. Её движения были размеренными, почти ленивыми, но в этой медлительности чувствовалась окончательность. Она больше не смотрела на него. Он перестал быть для неё субъектом диалога, превратившись в элемент интерьера.
— Хорошо, — сказала она тихо и предельно чётко, глядя куда-то сквозь него. — Я поняла тебя. Тогда слушай сюда, Артём. Больше я на эти сборища не хожу. Никогда. И в этом доме ноги твоих родственников не будет. А теперь у тебя есть выбор. Простой, как дважды два.
Она повернулась к нему в последний раз. Её лицо было спокойным, почти безмятежным. Это было спокойствие пустыни, где ничто больше не растёт.
— Либо ты принимаешь меня такой, какая я есть, и затыкаешь им рты каждый раз, когда они пытаются меня переделать. Становишься моим мужем, а не их представителем в нашей квартире. И мы живём свою жизнь, вдвоём. Либо можешь прямо сейчас собрать вещи, вернуться к ним и искать себе жену, которая будет смотреть им в рот и носить паранджу. Выбирай.
Она не кричала, не угрожала. Она просто констатировала факт, представив ему две взаимоисключающие реальности. Артём замер. Он смотрел на неё, и в его голове шла титаническая борьба. Он видел её лицо, но за ним проступал образ матери. Он слышал её слова, но в ушах звучали поучения дяди Коли. Он чувствовал её правоту, но его сковывал долг перед теми, кто «таскал мешки с картошкой». Он не мог. Он физически не мог произнести: «Да, Алис, ты права, пошли они все к чёрту». Эта фраза застряла бы у него в горле, потому что это означало бы предать не просто людей, а саму основу своего существования.
Её губы тронула едва заметная, горькая усмешка. Она всё поняла. Его молчание было громче любого ответа. Она не стала ждать. Не сказав больше ни слова, она развернулась и спокойно вышла из спальни, направившись в гостиную. Она не хлопнула дверью, не побежала собирать чемоданы. Она просто ушла в другое пространство, оставив его одного.
Артём остался стоять посреди комнаты. В наступившей тишине он вдруг отчётливо услышал, как тикают часы на стене. Тик-так. Тик-так. Звук времени, которое только что остановилось для них двоих. Он остался один, оглушённый не её словами, а тем выбором, который он сам не мог сделать. А значит, уже сделал.
На следующий день он уехал к своей матери из их женой съёмной квартиры. Он понял, что как бы сильно он не любил Алису, она никогда не впишется в его семейство, а значит, надо было просто сделать так, как она сказала, и найти себе жену, которая будет полностью соответствовать представлениям его семьи…
