— Оля, ты держись. Мне тут тётка из Питера звонила, у них похожая история была… Только свекровь с собакой переехала.
— Ты только не психуй, ладно? — Петр заглянул на кухню с видом кота, который стащил куриную ногу и теперь ждёт, когда за ним побегут с тапком.
Ольга стояла у плиты, в халате с разводами от томатного соуса и с клоком волос, вылезшим из резинки. В одной руке — ложка, в другой — крышка от кастрюли. Плов шкворчал, как старый радиоприёмник.
— Что опять? — Она даже не обернулась, но в голосе дрожала злая настороженность. — Я тебе честно скажу, Петь, если ты сейчас скажешь, что опять денег нет — кастрюля полетит в тебя, не в раковину.
Петр сглотнул.
— Мама звонила.
— Господи… — Ольга поставила крышку и повернулась. — Это сейчас было “не психуй”? Ты мне “мама звонила” преподносишь как ядерную угрозу?
— Она… ну… она собирается переехать.
Молчание было таким плотным, что на него можно было повесить полотенце. Или мать Петра.
— Куда. Переехать. Петр.
Он опустил глаза. Сделал шаг назад. Ещё один. В глазах была мольба о пощаде.
— К нам, — выдохнул он.
Ольга резко села за табурет, будто ноги отнялись.
— А чего ж не ко мне на шею сразу? Давай так и скажем — мы теперь втроём. Ты, я и твоя любимая мамочка. Сразу свадебное фото повесим над кроватью: Оля в центре, по бокам два гробокопателя семейного уюта!
— Она отдала квартиру Денису, — пробормотал Петр, — а у него свадьба… молодые, им же надо где-то жить.
— А мы что? Пансионат “Рассвет” для брошенных матерей? Ты ей прям так и сказал: “Мама, заходи, я в ногах у жены посплю, лишь бы тебе удобно было”?
— Ну ты же знаешь, она такая… — начал он, но замолк под её взглядом.
Ольга вскочила. Пошла по кухне кругами, как тигрица в клетке.
— А что, кстати, она тебе сказала? Как представила своё “решение”?
Петр замялся.
— Сказала, что раз Денису надо помочь, она ему квартиру отписала. А сама, мол, к нам на время. Пока “не устроится”.
— Ха! — Ольга уселась обратно и хлопнула ладонью по столу. — Вот оно, золотое слово “на время”! Сколько раз я уже это слышала. “На время у вас поживу, Олечка, не стесняйтесь!” — и потом в ванной её зубы, в кухне её тапки, в зале её тряпки. Она к нам не жить переезжает — она нас переселяет в коммуналку из 86-го.
Петр поднял руки, как будто сдавался.
— Я не знал! Я сам в шоке!
— Ты не в шоке, Петь. Ты в прострации. Ты никогда не знаешь, пока она не окажется на пороге с тремя сумками, кастрюлей и рассадой фикусов. Ты всегда такой: “Мама сказала — значит, святое”.
Она помолчала, вцепилась пальцами в скатерть.
— А я тебе вот что скажу. Если она сюда въедет — я выйду. Из квартиры. И из брака.
Петр побледнел.
— Ну зачем так сразу?
— Потому что это уже было, Петр. Когда она приезжала “на выходные” и жила полтора месяца. Когда она отчитывала меня за подгоревшие котлеты, хотя сама только чайник умеет включать. Когда она устраивала тебе “разговоры по душам” в спальне, а я в зале слушала, как она рассказывает, что я “тебя тяну ко дну”. Не помнишь?
Он молчал. Протирал стекло очков краем футболки. Знал, что говорить бесполезно.
— И знаешь, что самое смешное? — продолжила Ольга. — Я не против помочь. Я не ведьма. Но это должна быть помощь, а не самоубийство семейной жизни. А мама твоя — она не в гости едет. Она едет обратно в утробу. В твою.
Зазвонил домофон.
Ольга застыла. Петр медленно подошёл. Посмотрел на неё. Поднёс трубку к уху.
— Да?
— Петенька, открывай. Я с чемоданами. Только с двумя, правда, остальное потом довезут.
Ольга не закричала. Она просто встала. Достала из холодильника бутылку воды. Сделала глоток. Повернулась к мужу:
— Если ты сейчас нажмёшь кнопку — я начну паковать свои чемоданы.
Петр замер, словно попал в тупик шахматной партии, где два хода ведут в мат.
— Ну открой, я же не на улицу её брошу, — тихо сказал он.
— Тогда ты брошу меня. Делай выбор, Петь. Прямо сейчас. Или твоя мама — или твоя жена.
Трубка в его руке трещала от напряжения.
С улицы доносился голос Галины Викторовны:
— Петенька? Ты что, оглох? Открывай, родной. Спина отваливается уже!
Ольга смотрела на него — не моргая, с мёртвой тишиной в лице.
Петр нажал кнопку домофона.
Ольга поставила бутылку, вышла из кухни и закрыла за собой дверь спальни.
В коридоре затопали каблуки. Весело скрипнула дверь. Пропахло нафталином, куриной кожей и чем-то навязчиво-сладким, как старые духи.
Когда Ольга наутро вышла на кухню, Галина Викторовна уже там была. В халате с розами, в носках до колена и с мёртвой хваткой хозяйки, которой давно никто не говорил «не лезь».
— Олечка, доброе утро, — голос был липкий, как подтеки варенья на банке.
— Утро — оно добрым бывает, когда человек просыпается в собственной квартире, — буркнула Ольга, не глядя на неё.
— Ну что ты, я ж всего на время. — Галина Викторовна повернулась от плиты, сковородка в руках. — Денис с Леночкой молодые, им старт нужен. А я и тут пристроюсь. Мы же семья.
Ольга села за стол, сцепив пальцы. Молча. Только веки дрожали от напряжения.
Сын Петр в это утро из кухни исчез, как мышь при включённом свете. Где-то там, в ванной, чистил зубы до седьмого слоя эмали, чтобы не слышать.
— Вот я тут пожарила, — бодро продолжала свекровь, — без масла, тебе ведь с желудком беречься надо. Петенька рассказывал.
— Правда? А Петенька ещё что рассказал? Что я на бровях хожу от злости, потому что нас трое в двушке?
Галина Викторовна сделала вид, что не услышала. Впрочем, она всегда так делала, когда разговор переставал быть ей удобным.
— Олечка, я вчера всё перемыла. Полки, плиту, ванну. Ужас, как у вас всё запущено…
— А у тебя — личная жизнь. Я бы тоже так всё перемыла, если бы не работала по десять часов в день.
— Работа — дело наживное. А чистота в доме — это про характер, — съехидничала Галина.
Ольга встала. Медленно. Смерила свекровь взглядом:
— У тебя сейчас характер в кастрюлю нырнет, если ты ещё раз так скажешь.
На кухне стало холодно. Даже чайник притих, не посмев закипать.
Петр появился спустя час. Попробовал пошутить:
— О, две любимые женщины — и обе не разговаривают. Утро удалось!
— Ты вот что скажи, — повернулась к нему Ольга. — Ты когда собирался мне рассказать, что она остаётся на месяц?
— Я… ну… она так сказала. Вчера. Уже вечером. Я думал, вы… договоритесь.
— Мы? Договоримся? — Ольга рассмеялась. — Ты тоже думаешь, что со мной можно “договориться”? Ага. Как с налоговой.
Галина Викторовна, сидя сзади, вдруг вставила:
— Петенька, сынок, у вас диван-то старый. Мне на нём спина болит. Может, кровать с вашей спальни поставить в зал, а диван туда? Всё равно вы молодые, вам всё равно где…
— Мама, — Петр поднял руку, как в школе. — Стоп. Нет.
Ольга резко обернулась.
— О. А ты можешь говорить «нет»? А я думала, у тебя рот только для “мама, конечно” существует!
Свекровь всплеснула руками.
— Ну надо же, как тебя перекосило. Я же всё для вас, для семьи…
— Какая, к чёрту, семья, если ты сюда с вещами приехала без спроса? Не спросив. Не посоветовавшись. Как будто это общага, а не наш дом!
— Ага, “наш”. Всё на Петю записано, между прочим, — буркнула Галина.
И тут всё взорвалось.
— Ты это к чему сейчас сказала? — Ольга повернулась к Петру, даже не глядя на свекровь. — Вот скажи: ты ей что-то по наследству обещал? Или она сама уже тут прописалась?
— Да нет! — замахал руками Петр. — Ничего я не обещал! Просто… она…
— …просто ты без позвоночника. — Голос у Ольги стал холодным. — Ты как тряпка, Петь. Тряпка между двумя лужами: маминой и моей.
Галина Викторовна встала, шумно двигая стул.
— Ну знаете что, я на такое хамство не подписывалась. Я — мать! А ты, Оля, как волчица какая. Всё огрызаешься. Может, тебе к психологу?
— Лучше к юристу, — резко сказала Ольга. — А ещё лучше — к риелтору. У нас тут не санаторий.
Петр вдруг крикнул:
— Да хватит вам обеим! Я разрываюсь тут между двух огней, а вы дерётесь, как базарные!
— Не “между”. Ты давно в одной из сторон. Просто яйца отморозил там. — Ольга подбежала к шкафу, достала пакет. — Хватит. Я съезжаю. А вы тут живите вдвоём, как хотели. Можешь с мамой в обнимку телевизор смотреть, пусть она тебе бульончиком гланды лечит.
— Оля, подожди… — Петр бросился за ней.
— Всё, поздно, — она уже кидала в пакет бельё, футболки. — Я не проститутка, чтобы жить на условиях, которые мне не подходят.
Галина Викторовна всплеснула руками.
— Ну и язык у тебя! Ужас просто. Я-то думала, вы семья!
— Ты ошиблась, — резко обернулась Ольга. — Ты сдала свою квартиру ради “молодых”? Вот и живи теперь с этим выбором. Только не на моей территории.
Дверь хлопнула так, что из вазочки на шкафу вылетел пластмассовый апельсин.
В прихожей осталось эхо.
Петр стоял в коридоре, в одних тапках, с глазами, как у побитой собаки.
Галина Викторовна уже доставала тряпку, чтобы «на нервах» протереть зеркало.
— Ну что, Петенька… сварим тебе кашки?
Ольга прожила у подруги Ирки шесть дней. На полу, с ноутбуком на табуретке, с трёхразовым “пельменным” питанием и шерстью кота на каждом носке.
На седьмой день позвонил Пётр.
— Я с ней поговорил, — голос был вялый, как вчерашний чай. — Она… вроде согласна переехать к Денису. Там, говорит, начнёт с ними поживать.
— С ними — это с невесткой, которую она ни разу в жизни нормально не называла? Ну-ну.
— Ну, я предложил помощь. Мебель перевезти, шкаф. Денис вроде согласен…
— А я — нет, — перебила Ольга. — Я не согласна возвращаться туда, пока ты не поймёшь одну вещь: это наша с тобой жизнь, а не мама-шоу.
— Так я же стараюсь, Оль… Я между двух огней, ну правда…
— Между огней горит только бумага, Петь. Люди делают выбор. Или сгорают.
Он замолчал. Минуту. Потом:
— Вернёшься?
— Не знаю.
На следующий день Ольга пришла к себе домой. С ключами, с тяжёлым сердцем, с решимостью.
Дверь открыл Пётр. Помятый. Босиком. В футболке с пятном кофе.
— Привет… — сказал он, будто не прошло недели, как будто она просто “в магазин выбежала”.
— Где она?
— В комнате. Упаковывает чемодан. Денис с Леной приедут за ней к обеду.
— И ты думаешь, что всё теперь нормально?
Он потупился.
— Ну… хотя бы станет тише…
Ольга прошла вглубь квартиры. На кухне — её полотенце, аккуратно сложенное «по-свекровиному». На холодильнике — баночка с надписью «паприка», не её почерк. В комнате — запах чужих духов. Тот самый, резкий, как хозяйка.
В зале стояла Галина Викторовна. В своём халате, но уже с макияжем. Чемодан стоял у ног, как собака, которой не открыли дверь.
— Ну, здравствуй, — буркнула она.
— Прощай, — спокойно ответила Ольга.
— Какая ты… грубая. Неужели всё это — из-за того, что я пожила у вас неделю?
— Не “пожила”. Захватила. Вторглась. Устроила оккупацию. Можешь слово выбрать на вкус.
— Я же мать его… — Галина подняла брови.
— А я — жена. И пока что ты проиграла. — Ольга подошла ближе. — Смотри, Галина Викторовна, вы — женщина умная. Хитрая. Вы любите манипулировать, устраивать «жертву». Это срабатывало. До меня.
Свекровь моргнула, но молчала.
— Я не ваша бывшая невестка, которая плакала в ванной. Я — из тех, кто выбивает дверь, если ей нечем дышать. И я больше не собираюсь извиняться за своё право жить спокойно в своём доме.
— Ишь… — Галина прищурилась. — Боевая. Петя, ты слышишь?
Ольга повернулась к мужу.
— А ты слышишь? Вот сейчас решается не вопрос квартиры. А вообще всё. Или ты, наконец, взрослый мужик, или вечный “сыночка”, который трусит, как только мамка повысит голос.
Он стоял. Молча. Потом подошёл к свекрови, взял чемодан.
— Мам, пошли. Я вызвал такси.
— Ага… ага… — Галина Викторовна закивала. — Ну конечно. Всё ради неё. Женился — и мозги испарились.
— Нет. Они как раз появились. Когда ты вошла в дом без спроса — я понял, кто ты на самом деле. И кто я, если позволю тебе тут остаться.
Ольга села за стол. Достала яблоко. Стала его чистить, как ни в чём не бывало.
Свекровь прошла мимо, будто проиграла партию в шахматы. Без комментариев. Без сцен. Только перед дверью оглянулась и прошипела:
— Ты думаешь, победила? Посмотрим.
— Не посмотрим. Я не буду смотреть на вашу жизнь. У меня есть своя.
Когда дверь за ней захлопнулась, в квартире наступила тишина.
Петр подошёл к Ольге.
— Прости.
— Это только начало, Петь, — не глядя на него, сказала она. — Дальше — правила. Чёткие. И если ещё раз — хоть попытка повторения — я ухожу. Без слёз. Без истерик. Без объяснений. С вещами и принципами.
Он кивнул.
И впервые за всё время — не жалко, не испуганно, а по-мужски. Уверенно.
Ольга улыбнулась. Криво. Но из глаз ушёл тот комок, который всё это время стоял между сердцем и горлом.
Свекровь ушла. И с ней ушло — чужое влияние, страх, туман.
Они остались вдвоём. И теперь — действительно вдвоём.
