— Витя, я так и не поняла, где твоя Вера?
Голос Раисы Петровны в телефонной трубке был натянут, как струна, готовая вот-вот лопнуть. Виктор отвёл взгляд от таблицы с годовым отчётом, цифры в которой мгновенно потеряли всякий смысл, и потёр переносицу. Он сидел в своём гудящем офисе, окружённый звуками клавиатур и монотонных разговоров, и этот звонок был подобен сверлу, впивающемуся прямо в мозг.
— Мам, я на работе. Что случилось? — спросил он, стараясь, чтобы его голос звучал ровно, хотя внутри уже начал закипать привычный котёл раздражения.
— Что случилось? Огурцы у меня случились! Целый таз! Я же говорила вчера, что сегодня заготовки делаю, просила её прийти помочь. Мне одной тяжело, спину ломит, а ей что, трудно матери помочь?
Раиса Петровна говорила так, будто её личная консервация огурцов была событием государственной важности, которому должно уступать всё — работа, личные дела, элементарная усталость. Виктор представил эту картину: мать на своей маленькой кухне, в фартуке, священнодействующая над банками и рассолом. И в этом священнодействии непременно должна была участвовать Вера, в роли послушной и бессловесной помощницы.
— Мам, ну ты же знаешь, у Веры работы много, она до ночи сидит. Она физически не может сорваться посреди рабочего дня, чтобы катать банки.
Он пытался говорить спокойно, апеллируя к логике, к здравому смыслу, но уже по короткой паузе на том конце провода понял, что бьёт в глухую стену. Раиса Петровна не воспринимала логику. Она воспринимала только свои желания.
— Работа у неё! — фыркнула мать, и в этом фырканье было столько пренебрежения к «работе» невестки, будто та не финансовые отчёты вела, а в бирюльки играла. — А у меня что, не работа? С утра на ногах, всё для вас, неблагодарных, стараюсь! Чтобы зимой было что на стол поставить! А она, видишь ли, устала! Я в её годы после смены на заводе ещё и дом в порядок приводила, и ужин из трёх блюд готовила, и ни разу не пожаловалась!
Этот разговор был похож на заезженную пластинку. Виктор знал наизусть каждую царапину на ней, каждый скрип. На языке вертелся горький привкус недавнего разговора с женой. Неделю назад, после очередного звонка от Раисы Петровны с требованием приехать и «помочь перебрать крупу», Вера спокойно, без упрёка, посмотрела на него и сказала: «Вить, я больше не могу. Я не девочка на побегушках и не бесплатное приложение к твоей маме. Я люблю тебя, но я не буду срываться по каждому её чиху, потому что у неё внезапно появилось настроение печь пироги или переставлять мебель. Это её жизнь, а у нас с тобой — своя». И в её спокойствии было больше твёрдости, чем в любом скандале.
— Мама, она не придёт, — сказал Виктор, и его голос, к его собственному удивлению, прозвучал твёрдо. Память о спокойном взгляде Веры придала ему сил.
На том конце провода повисло молчание. Оскорблённое, тяжёлое, как мокрая шуба. Раиса Петровна переваривала услышанное. Она не привыкла к отказам, тем более в такой прямой форме. Её мир, в котором все должны были вращаться вокруг её нужд, дал трещину.
— Как это… не придёт? — в её голосе прорезались ледяные нотки. — Это она тебе велела так сказать? Ну конечно, я так и знала.
— Это наше общее решение, — соврал Виктор, принимая удар на себя.
— Понятно, — протянула Раиса Петровна, и это «понятно» было хуже любого крика. В нём была угроза, обещание будущих баталий и холодная, мстительная ярость. — Ну раз она такая у тебя занятая бизнес-леди, пусть хоть вечером забежит, пирожков мне принесёт, я рецепт нашла. Хоть какая-то от неё польза будет.
И не дожидаясь ответа, она положила трубку. Короткие гудки в телефоне прозвучали как выстрел стартового пистолета. Виктор сидел, глядя на почерневший экран смартфона. Он не чувствовал облегчения. Он чувствовал, как надвигается гроза. Это был не конец. Это было объявление войны.
Прошла неделя. Неделя глухого, вязкого молчания. Виктор не звонил, Раиса Петровна тоже. Он почти позволил себе поверить, что мать, получив отпор, решила взять паузу, возможно, даже что-то поняла. Эта наивная мысль была похожа на тонкий ледок над бездонной трясиной. И этот ледок треснул во вторник, когда его телефон завибрировал на рабочем столе. Имя «Мама» на экране больше не вызывало тёплых чувств. Оно вызывало глухой, инстинктивный спазм в желудке.
— Витя, мне срочно нужны мои таблетки от давления. Они закончились, — начала она без предисловий, тоном, не терпящим возражений.
— Хорошо, мам. Скажи название и дозировку, я закажу доставку из аптеки, через час будут у тебя, — ответил он, уже зная, каким будет её следующий ход.
— Мне не нужна твоя доставка! — отрезала Раиса Петровна. — Там могут перепутать или подсунуть подделку! Эти таблетки нужно брать только в той, проверенной аптеке, на Чайковского. И пусть Вера съездит. Она девушка внимательная, её не обманут. Заодно и меня проведает, раз уж по-другому не получается.
Аптека на Чайковского находилась на противоположном конце города. Поездка туда и обратно, с учётом пробок, заняла бы у Веры минимум три часа. Три часа, вырванных из её и без того плотного графика, ради покупки обычного лекарства, которое продавалось в любой аптеке у дома Раисы Петровны. Это была не просьба. Это был изощрённый, продуманный акт унижения, замаскированный под заботу о собственном здоровье.
— Мама, Вера не поедет. Она работает. Я закажу курьера, — повторил Виктор, чувствуя, как его пальцы с силой сжимают телефон.
— Значит, мне помирать тут без таблеток? Понятно, — ледяным тоном произнесла мать и повесила трубку.
На следующий день она позвонила снова. Теперь ей понадобилось переставить комод. Старый, дубовый, неподъёмный. Он стоял на одном и том же месте последние двадцать лет, но именно сегодня ей пришло в голову, что он портит весь фэн-шуй в гостиной.
— Верочка девушка крепкая, здоровая. Пришла бы, помогла мне с перестановкой. Мне одной никак, спина…
— Мам, я вызову грузчиков. Скажи, на какое время, я всё оплачу, — Виктор уже говорил как автомат, выдавая заранее заготовленные ответы.
— Чужие люди мне в доме не нужны! Ещё паркет поцарапают или, не дай бог, украдут что-нибудь! Невестка — это же почти как дочь, она должна помогать!
Каждый звонок был как выстрел из рогатки мелким, острым камнем. Не смертельно, но больно и унизительно. Виктор стал вздрагивать от каждого телефонного треля. Он стал нервным, дёрганым, срывался на подчинённых из-за мелочей. Весь этот террор был направлен на Веру, но бил рикошетом по нему, выматывая и опустошая.
Вечером, после очередного звонка с требованием, чтобы Вера приехала и прочистила ей засорившуюся раковину, он сидел на кухне, тупо глядя в стену. Вера вошла, поставила на стол пакет с продуктами и, взглянув на его лицо, всё поняла без слов. Она молча заварила чай, села напротив.
— Что на этот раз? Ковёр выбивать или окна мыть? — спросила она спокойно, без тени иронии.
— Раковина, — выдавил он. — Засорилась.
Вера отпила чай и посмотрела ему прямо в глаза. В её взгляде не было ни злости, ни обиды. Только усталая ясность.
— Витя, это её манипуляции. Она не успокоится, пока не добьётся своего. Она проверяет, где та черта, за которой ты сломаешься и приведёшь меня к ней на поводке. Просто говори «нет». Каждый раз.
Поздним вечером, когда они уже собирались спать, телефон зазвонил снова. Виктор вздрогнул. На экране светилось «Мама». Он ответил.
— Витенька… мне плохо… — голос матери был слабым и прерывистым. — Сердце… прихватило…
Первой реакцией Виктора был страх. Холодный, липкий.
— Скорую вызвать? Мама, я сейчас вызываю скорую!
— Нет! — её голос внезапно обрёл силу. — Не надо мне скорую! Мне сын нужен! И чтобы невестка моя со мной посидела, пока ты за лекарствами побежишь! Одна я боюсь тут оставаться!
И в этот момент пелена спала с его глаз. Страх испарился, оставив после себя лишь выжженную, холодную ярость. Это был спектакль. Наглый, циничный, беспринципный спектакль, разыгранный для одного зрителя.
Он посмотрел на Веру. Она всё слышала. Он медленно опустил телефон.
— Хорошо, мама, — произнёс он в трубку ровным, чужим голосом. — Сейчас приеду.
Он сделал паузу, давая ей насладиться своей мнимой победой, а потом добавил одно-единственное слово, которое изменило всё.
— Один.
Дверь в квартиру матери открылась ещё до того, как Виктор успел нажать на звонок. Раиса Петровна стояла на пороге, но тут же отступила вглубь коридора, давая ему пройти. На её лице застыло выражение оскорблённой добродетели. Виктор вошёл, и запах стерильности, смеси хлорки и какого-то аптечного бальзама, ударил ему в нос. В этой квартире никогда не пахло домом, уютом. Здесь всегда пахло порядком, доведённым до абсурда.
Она не стала разыгрывать сердечный приступ. Это было бы слишком просто, слишком очевидно. Вместо этого она молча проследовала в гостиную и с преувеличенной осторожностью, будто её тело было сделано из хрупкого стекла, опустилась в своё любимое кресло. На коленях у неё уже лежал плед, хотя в квартире было тепло. Это был её сценический реквизит, неотъемлемая часть образа страдающей, но несгибаемой женщины.
— Я думала, ты приедешь не один, — произнесла она, глядя куда-то в сторону окна. Её голос был ровным, но в нём звенел холодный упрёк.
Виктор не стал садиться. Он остался стоять посреди комнаты, возвышаясь над ней. Он чувствовал себя чужим в этом вычищенном до блеска пространстве, где каждая вещь знала своё место и не смела его покинуть.
— Мама, нам нужно серьёзно поговорить. О Вере.
Раиса Петровна медленно повернула голову и посмотрела на него так, будто он заговорил о чём-то совершенно неприличном. Она чуть приподняла идеально выщипанные брови.
— О Вере? А что с ней не так? Опять жаловалась тебе на злую свекровь?
Она произнесла это с лёгкой, ядовитой усмешкой, заранее выставляя себя жертвой, а невестку — коварной интриганкой. Но Виктор не поддался на провокацию. Холодная ярость, закипевшая в нём после телефонного разговора, никуда не делась. Она просто сжалась в плотный, тяжёлый шар в его груди, придавая голосу вес и твёрдость.
— Никто не жаловался. Я приехал сказать тебе, что Вера — моя жена, а не твоя прислуга. Она не будет срываться с работы, чтобы ехать за твоими таблетками на другой конец города. Она не будет двигать твою мебель и не будет прочищать твои трубы. У неё есть своя жизнь, своя работа и свои дела. И я прошу тебя это принять.
Он говорил спокойно, почти монотонно, отчеканивая каждое слово. Он не обвинял, он констатировал факт. Раиса Петровна слушала его с выражением крайнего недоумения. Она разглядывала свои ногти, потом принялась с излишним вниманием разглаживать складку на пледе. Казалось, его слова доносились до неё через толстый слой ваты, теряя по пути свой смысл.
— Какие интересные у вас дела, — протянула она, когда он замолчал. — Важнее, чем здоровье родной матери. Я всегда знала, что современные женщины — эгоистки, но чтобы до такой степени… Вбить сыну в голову такую чушь… Это нужно уметь.
— Это не чушь, мама. Это называется семья. Моя семья. И в ней свои правила, — Виктор почувствовал, как шар ярости внутри начинает раскаляться. Его спокойствие истончалось. — Ты слышишь меня? Её жизнь — это не твоя кладовка, из которой можно брать что захочется и когда захочется.
Его голос стал громче, резче. Раиса Петровна вздрогнула, но не от испуга, а от возмущения. Как он смеет? В её доме? Повышать на неё голос? Она смотрела на него, и в её глазах не было ни капли материнской любви или понимания. Только холодная, властная оценка ситуации. Она поняла, что её тактика «бедной, несчастной матери» не работает. Сын не поддавался. А значит, пришло время сменить кнут на пряник… вернее, один кнут на другой, потяжелее.
Она резким, совершенно не старческим движением откинула плед с колен. Он сполз на безупречно чистый паркет. Она выпрямилась в кресле, и её спина стала прямой, как стальной стержень. Весь её вид, до этого изображавший слабость, преобразился. Теперь перед Виктором сидела не больная мать, а хозяйка положения, непререкаемый матриарх, чей авторитет посмели поставить под сомнение. Она смерила его долгим, презрительным взглядом с головы до ног, будто оценивала нашкодившего слугу.
— Витенька, а ты бы рот свой закрыл и вместо того, чтобы пререкаться с матерью, отправь ко мне свою жену, мне ножки помассировать нужно! Устала я!
На мгновение в комнате воцарилась абсолютная, звенящая пустота. Слова матери не взорвались в голове Виктора огненным шаром ярости. Они упали в неё, как капля яда в стакан с водой, мгновенно отравляя всё, что там было. Вся его жизнь, все его детские воспоминания, все попытки найти компромисс, все оправдания, которые он так долго придумывал для неё — всё это в одночасье стало мутным, ядовитым и непригодным для жизни. Он смотрел на неё, но видел уже не мать. Он видел чужую, надменную женщину, сидящую в кресле, как на троне, и требующую дань.
Шар раскалённого гнева в его груди не взорвался. Он сжался, остыл, превратившись в кусок льда такой плотности, что, казалось, остановил биение его сердца. Взгляд, которым он смотрел на неё, изменился. Ушла обида, ушло раздражение, ушло желание что-то доказать. Осталась только холодная, бесстрастная констатация. Он смотрел на неё так, как учёный смотрит на незнакомое, хищное насекомое под стеклом. Без ненависти, но с полным, окончательным пониманием его природы. И это понимание не оставляло места для каких-либо чувств.
Она, видимо, ждала взрыва, крика, спора — привычной эмоциональной реакции, которой можно было бы управлять, которую можно было бы повернуть против него же. Но его молчание и этот новый, пустой взгляд заставили её напрячься. Она даже слегка подалась вперёд, пытаясь прочитать что-то на его лице, но оно было непроницаемым, как камень.
Он заговорил. Не громко, не повышая тона. Его голос был настолько тихим и ровным, что Раисе Петровне пришлось вслушиваться, и от этого каждое слово приобретало колоссальный вес. Оно падало в тишину комнаты, как камень в глубокий колодец.
— Знаешь, мама, а ведь Вера была права.
Он сделал паузу, давая этой фразе впитаться в воздух, в обивку кресла, в её сознание.
— Ты её за человека не считаешь. Так вот, не будет тебе ни массажа, ни Веры, ни меня.
В его голосе не было ни угрозы, ни ультиматума. Это был приговор. Окончательный, не подлежащий обжалованию. Он не спорил. Он просто информировал её о новом мироустройстве. О мире, в котором его и Веры для неё больше не существует. Закончив фразу, он, не меняя выражения лица, молча развернулся и пошёл к выходу. Его шаги по паркету были ровными, размеренными, без спешки. Это не было бегством. Это был уход.
Осознание того, что её оружие не сработало, что её власть испарилась, дошло до Раисы Петровны с запозданием. Её мир, где она была центром вселенной, рухнул в одно мгновение. Лицо исказилось. Презрительная маска слетела, обнажив панику и ярость от потери контроля. Она резко вскочила с кресла, её движения потеряли всю свою наигранную слабость.
— Стой! Куда ты?! — крикнула она ему в спину.
В её голосе больше не было барских ноток. Это был визгливый, срывающийся крик брошенной женщины, которая внезапно поняла, что переиграла сама себя.
Но он не обернулся. Он даже не замедлил шаг. Он дошёл до входной двери, спокойно повернул ключ в замке, открыл её и вышел в подъезд. Щелчок закрывающейся двери не был громким. Он был будничным, окончательным.
Раиса Петровна осталась стоять посреди своей идеально чистой гостиной. Крик застрял у неё в горле. Она смотрела на закрытую дверь, за которой только что исчез её сын. Исчез навсегда. И оглушающая тишина её безупречной квартиры, её маленького королевства, вдруг стала невыносимой. Она была победительницей в битве, которую сама же и развязала. И призом в этой битве было абсолютное, ледяное одиночество…
