У Галины был запах лаванды — не потому что она особенно любила этот аромат, а потому что салон её красоты пах именно так. Всё — от геля для кутикулы до кондиционера для полотенец — отдавал аптечной мягкостью и женским благополучием. Она пахла стабильностью. Успехом. И лёгкой, почти незаметной тоской.
Салон, между прочим, был её. И не «наш», и не «взяли в аренду», и не «дядя помог» — а её. На первом этаже старого сталинского дома, с вывеской «La Femme» и неоновыми губами на стекле. Женщины туда заходили не только стричься или краситься, а просто — выдохнуть. Галине все говорили:
— У тебя тут как в другой жизни.
А дома у неё как раз и была другая жизнь. Очень даже другая. Константин, муж, работал менеджером по продажам чего-то — то ли стройматериалов, то ли офисной мебели. Он часто сам путался. И зарплата у него была как у почтальона из 90-х: «всё на транспорт уходит». Это была цитата. Извинение. И уже почти мантра.
— Гал, ну ты же знаешь, у нас опять налог за ЖК «Гармония» — шесть тысяч надо доски купить. Мамке спина болит — у неё опять радикулит…
— Конечно, — улыбалась она. — Переведу сейчас.
И переводила. Потому что что? Потому что «семья — это поддержка». А она, между прочим, и родителей рано потеряла. Отец ушёл, когда она была в девятом, мать — на втором курсе института. Поэтому ей страшно хотелось, чтобы эти — новые — стали своими. Хоть кто-нибудь.
Свекровь, Мария Ивановна, принимала переводы как оплату ЖКХ: молча. Изредка кивала, как староста деревни. Раз в полгода говорила:
— Ну ты у нас не промах, Галочка… Видно, с головой. Молодец.
И вот вроде приятно, но что-то зудит.
В тот четверг Галина ехала домой на такси — устала до прозрачности, как бывает после дежурства в реанимации, хотя просто делала клиентке педикюр с элементами психотерапии. Клиентка рыдала о том, как муж закрутил роман с массажисткой, а потом обвинил её, жену, что она «охладела». После такого сеанса хоть и деньги платят, но душу как будто вытряхнули.
Когда она зашла в квартиру, Константин уже сидел за столом. Стол был из ИКЕА, но выглядел как будто из прокуратуры — квадратный, строгий, и вокруг него всегда происходили допросы.
— Гал, ну ты это… можешь ещё пятёрочку маме подкинуть? У неё давление и таблетки дорогие.
— А где зарплата твоя? — спросила она без злости, но с интересом.
— Да я Светке с Анькой одолжил — они с детьми на море поехали, без копейки были.
Светка и Анька, как называла их Галина, — были его сестра и невестка. И, видимо, второе имя этих женщин было «всегда без копейки». Они, кажется, даже чихали в долг.
Галина села.
— Я тут подумала… Может, хватит?
— Чего хватит? — удивился Константин.
— Всех содержать. Может, уже и в семье кто-то ещё заработает, кроме меня?
Он вздохнул, как трактор.
— Гал… ну зачем ты так? Это же мама. Да и сестра — своя кровь, вон у них там ремонта нет, дети растут… Ты же не жадная?
— Не жадная. Просто, видимо, дура.
Он ничего не ответил. А она пошла варить гречку. Богатая жизнь — это не значит есть лобстеров. Это значит, что ты можешь есть гречку, потому что хочешь, а не потому что больше нечего.
Через день они пошли к Марии Ивановне — у неё был день рождения. Дом был маленький, старенький, но с претензией. На стенах — гобелены, под ковром ещё один ковёр. На столе — холодец, шуба, и, конечно, легендарный её «торт без муки», который почему-то всегда елся ложками, как каша.
Галина уже собиралась уйти на кухню помогать, когда услышала за дверью знакомый смех. Женский. И разговор.
— Ну, Галка опять, как обычно, перевела. — Это Света.
— Да она без нас как без семьи! Куда ей деться-то. — Это Анька.
— Да что ты хочешь, детдомовская по сути… — хихикнула Мария Ивановна.
Детдомовская.
Слово въелось, как капля краски в шёлк. Маленькое, мерзкое, холодное. И сдобрено смешками, как отравленная конфетка.
Галина не зашла на кухню. Она молча вышла из квартиры, не закрывая дверь. Просто ушла. Идти было некуда — но и оставаться там было уже некуда. Дом, как выяснилось, был не дом. А бункер. И она там была наёмником.
Поздно ночью, уже лёжа в ванной, она открыла банковское приложение и впервые за семь лет не перевела никому ни рубля. А потом села и написала простое сообщение:
«Кость. Я устала. Пусть теперь они тебя содержат. Я вышла из этой игры».
И отключила телефон.
Константин появился в салоне неожиданно. Без звонка. Без цветов. В грязных кроссовках. С лицом человека, который не выспался, не ел и, судя по глазам, не до конца понял, почему его жизнь вдруг развалилась.
— Можно тебя? — спросил тихо, почти робко.
Галина взглянула на него через зеркало. Клиентка — Ирина Львовна, бухгалтер с укладкой и характером почётного члена профсоюза — мгновенно насторожилась.
— В подсобку. Пять минут, — бросила она, сняв фартук.
Подсобка была местом священным. Там висел старенький халат, стоял чайник, а ещё — кресло, в котором, по мнению всех сотрудниц, лучше всего плакать. В нём плакала даже Лида — та, что ногти делала и клялась, что «вообще никогда не плачет». Там же, к слову, хранился коньяк. Про всякий случай. Этот случай как раз наступал.
— Ты чё, совсем, Гал? — начал Костя, хлопнув дверью. — Маму обидела, ушла молча, деньги прекратила… Чё ты выкаблучиваешься, а?
— Выкаблучиваюсь? — она медленно налила воду в стакан. — Костя, у тебя уши грязные, тебе не слышно, как про меня твоя семья говорит?
— Да это шутка была, Господи! — он всплеснул руками. — Ну, женщины поболтали. Все болтают. Ты ж не всерьёз восприняла?
— То есть «детдомовская» — это у вас шутка? Я ж вас всех содержала, Костя. Салон мой, квартира — МОЯ. Вы на мне ездили, как на маршрутке. Без билета. С пересадками. А теперь у вас шутки.
— Это ж родня! Гал, ну ты чего, у всех так! Ты просто не привыкла. У нас семья — она такая. Все друг другу помогают.
— Помогают — это когда в обе стороны. А когда в одну — это, Костя, водосток.
Он подошёл ближе, навис. От него пахло дешевым дезодорантом и обидой.
— Ну и чего ты хочешь? Развестись? Квартиру отжать? Думала, я вечно буду терпеть, что ты тут хозяйка?
Галина засмеялась. Громко, звонко, как человек, который наконец-то проснулся.
— Во-первых, квартира — моя. До тебя купленная. Оформлена на меня. Завещание от матери. Забыл? Я тебе могу копию в рамке повесить. Во-вторых, я не отжимать буду — я ВЫГОНЮ. А в-третьих… терпел ты? Ты? Это я терпела, Костя. Что ты — посреди моих подруг рассказываешь, как у тебя давление от «её стерильности». Что твоя мать жрёт мои подарки, закатывая глаза. Что твоя сестра постоянно «временно» сидит у нас с детьми и вечно с полными сумками из холодильника. Это я терпела. Потому что хотела быть частью вашей… вот этой… шарашкиной конторы.
Он не выдержал.
— Да пошла ты, — буркнул и вышел, ударив дверью.
Посуду он начал забирать в тот же вечер. Причём свою — любимую кружку с надписью «Лучший муж» он уронил у двери. Та треснула, как символ года. А может, и всей их жизни.
Через два дня приехала Мария Ивановна.
— Галочка, ну что ты устроила? — с укором. — Костя не ест, не спит. У него ж давление… Ты бы как женщина должна понять. У вас же просто кризис. Переживёте.
Галина смотрела на свекровь, и в голове было удивительное спокойствие. Как будто кто-то наконец выключил сквозняк.
— Я поняла одно, Мария Ивановна, — сказала она, аккуратно, по слогам, чтобы не ошибиться. — Когда я платила вам лекарства, вы не считали это проблемой. Когда я оплачивала отпуск вашим дочерям — вы говорили «Галя у нас добрая». А как только я сказала «нет» — я стала вам чужой.
— Да нет же… Это выдумки! Просто вы с Костей — разные. Он — душевный, простой, а ты…
— А я — самостоятельная. Неудобная. Слишком слышу, когда про меня говорят гадости. Слишком много думаю, видимо. Только вот знаешь что? Теперь я решила думать только про себя. И свои деньги — тратить на тех, кто меня уважает.
— Ты ему жизнь сломала, Галочка, — наигранно прошептала свекровь.
— Нет, Мария Ивановна. Я ему бесплатный абонемент в санаторий под названием «Комфорт и бабки» аннулировала.
После этого визита в её доме стало удивительно тихо. Не звонили. Не писали. Даже Анна и Света, кажется, нашли спонсора посвежее. Или пошли на алименты.
Через две недели пришёл адвокат Константина. С бумагами. Просил долю. На что — Галина достала копии завещания, договор купли-продажи, справку о вступлении в наследство и сказала:
— Уходя — уходи. И прихвати свои долги.
Потом долго сидела одна. Под гудение холодильника. Пила вино. Смотрела на стену. И думала: это я теперь — одинокая? Или наоборот?
И тут раздался звонок. На экране — «Лена. Соседка по даче».
— Галочка, привет. Там у тебя участок зарос. Хочешь, поедем на выходных? А то одна боюсь, вдруг кроты или алкоголики. Ты хоть на воздухе подышишь.
Галина улыбнулась. Кроты — это хорошо. Лучше, чем взрослые мужики, живущие за её счёт.
— Поехали. Я, может, и домик перекрашу. В цвет свободы.
В пятницу вечером Галина стояла на балконе с кружкой чая. Не вина — чая. Захотелось простого: горячего, терпкого, с лимоном. На улице шел мелкий, раздражающий дождь — тот самый, от которого зонт всё равно не спасает, но и бежать некуда. Именно так она чувствовала себя последние несколько лет — мокрой и ненужной под чьей-то чужой погодой.
Телефон молчал, с того самого дня, как она выставила адвоката. Ни сообщений. Ни упрёков. Ни попыток «давай поговорим». Только в банке пришло пуш-уведомление: «Операция: перевод от К. Лебедев. Сумма: 2500 руб. Назначение: “Долг за арбуз, 2021”».
Ну, хоть арбуз вернул… Человек с принципами, — усмехнулась она.
В тот вечер она впервые позволила себе сделать то, что давно чесалось: полезла в шкаф, где висели костюмы Константина. Вынула всё. Аккуратно. Без злобы. Просто — вынула. Как вынимают гвозди из стены после переезда. Потом открыла комод — носки, трусы, ремни, даже тот старый рваный халат с надписью «Царь». Всё — в пакеты. Шесть пакетов. Один — только с обувью. И один — с обидами. Там был тот старый телефон, где она нашла переписку: «да она бы и меня причесала, если б денег дал». Со смайлом. От какого-то друга. А Константин написал в ответ: «ага, у неё профдеформация». Смеялись.
Пакеты она выставила к двери. Потом — к лифту. Потом — на улицу. А потом… поднялась обратно и швырнула один прямо с балкона. Честно, не знала — какой. Просто схватила и метнула. Тяжёлый был. Похоже, с ботинками. Упал с глухим стуком. Кто-то внизу крикнул:
— Э! Ты что, совсем?!
Она закрыла окно. Пускай думают, что угодно. Главное — она теперь знает, кто она.
В субботу утром пришла Мария Ивановна. Без звонка. В платке, как будто в храм собиралась.
Галина открыла, не удивившись.
— Мне поговорить, Галочка… Я ж по-человечески. Мы с тобой обе женщины.
— Одна — бывшая невестка, другая — бывшая свекровь, — уточнила Галина, прислонившись к косяку. — Говори.
— Костя у сестры пока. Плохо ему. Сердце схватило. Давление. Он ночами не спит, по вам скучает. Он жалеет. Только вот упрямый. Мужик, понимаешь?
— Понимаю. Упрямый. Деньги — моё, ответственность — ничьё.
Мария Ивановна сглотнула.
— Ну, ты бы пустила его хотя бы на время. Домой. Он же всё-таки муж.
— Домой? — переспросила Галина. — Мария Ивановна, это МОЙ дом. Квартира записана на меня. Всё, что он мог, он уже унёс. Даже старую бритву, которой не брился. А вот уважения — так и не принёс.
— Да ты… ты эгоистка, Галочка! — вдруг повысила голос старуха. — Ты же всегда хотела в семью! Ну вот — была в семье. А теперь что, лучше одной сидеть? Что ты за женщина, если не можешь простить?
Галина смотрела прямо. Не мигая.
— А вы что за мать, если вырастили мужика, который к жене шёл, как к банкомату? Без ПИН-кода — с любовью, с лаской. С ПИН-кодом — без всего. Только запросы.
— Сама ты банкомат! — завизжала свекровь. — С фальшивыми деньгами и холодной душой!
Галина закрыла дверь. Без слов. Тихо. Почти уважительно. Потому что это была последняя дверь, которую она захлопывала не в лицо — в прошлое.
Через неделю она поехала на дачу. Старый дом, обшарпанный, с кособоким крыльцом. Но свой. Участок зарос — да. Но ромашки цвели. Под ногами пахло землёй. Настоящей. А не той, которую навозом поливают из чувства долга.
Соседка Лена встретила её на дорожке:
— Ну, что, отвоевалась?
Галина усмехнулась:
— Не отвоевалась. Отстоялась.
А потом пошли пить чай. На крыльце. Без скандалов. Без упрёков. Без просьб перевести на карту.
И впервые за много лет — было тихо.
А тишина, как оказалось, может быть счастьем.
Особенно, если она — своя.
