Анна проснулась от запаха… старых духов и пережаренного лука. Кто-то хлопал дверцами на кухне, как будто пытался вытащить сервант из стены, а потом заодно и стену.
Она посмотрела на часы — 7:12. Выходной. Идеальный день для кофе в тишине, пары блинов с сыром и утренней тишины. Если бы не один нюанс.
Мария Петровна.
Мать её законного, добродушного и беззубо-молчаливого мужа Вадима, которая временно — ну то есть «ненадолго, пока не решим вопрос с жильём» — поселилась у них. И прихватила с собой младшенького сыночка, Витю. Сорока двух лет. Без семьи, без работы, зато с целым рюкзаком спортивных костюмов и комментариев не по делу.
Анна вздохнула и натянула халат.
— Доброе утро, Анна Сергеевна, — резко сказала Мария Петровна, увидев её на кухне. — Тут у вас сковородки не в том порядке стоят. Я их по-своему разложила. Удобнее же.
Анна прошла мимо, включила чайник и улыбнулась.
— Конечно, удобнее. Особенно вам.
— Что ты сказала? — Петровна напряглась, как будто сейчас даст в нос или запустит половником.
— Говорю, спасибо, что всё за меня переставили. Как я вообще жила до вас — загадка.
— Вот и я говорю! — оживилась свекровь, не уловив сарказма. — Молодые сейчас такие… беспомощные. Всё только для картинок живут, а по факту — без меня тут всё развалилось бы. И посуда у вас не по феншую, и кастрюли не там.
— Мам, ну хватит, а? — пробурчал Вадим из-за стола. — Дай человеку чаю попить.
— Чаю она хочет! А у меня давление с утра! И Витя не ел! У вас дома даже гречка старая, и холодильник пустой.
Анна села, посмотрела на мужа. Тот, как обычно, отводил глаза. У него всегда было две эмоции: «не влезаю» и «не уверен, что понял, что происходит». Но когда речь шла о матери — он превращался в амёбу.
— Вадим, у тебя два варианта, — сказала Анна спокойно, но сдержанно. — Либо ты идёшь и покупаешь продукты, чтобы не слушать, как в этом доме «пусто», либо ты объясняешь маме, что это мой холодильник и моя кухня.
— Анн, ну чего ты сразу так… Это же ненадолго… Пару месяцев и всё. Пока с их квартирой решается…
— Ага, пара месяцев. Она уже в шкафу моё бельё перекладывает.
— Там бардак был! — не утерпела Петровна. — Я только порядок навожу!
— Вы залезли в мой шкаф, Мария Петровна. Это вторжение в личное пространство.
— Ой, какие мы чувствительные… Это ж не в тюрьме сидим, а в семье!
Витя в этот момент вышел, почесывая пузо. В спортивных штанах с надписью «RUSSIA» и в футболке «I love NY». Прическа «я только что из обморока».
— Ань, есть что поесть? — зевнул он. — А то я после ваших сосисок вчера чуть кони не двинул.
— Может, тебе конину готовить начать? — вскипела Анна.
— О, у нас тут утро с юмором! — Витя уселся за стол и открыл банку сгущенки. Пальцем.
Анна встала, резко.
— Я пошла гулять. Или сбегать. Или выпрыгну в окно, если вы мне ещё что-то скажете. Мне нужен воздух. И свобода.
— Прямо сейчас? В халате? — удивился Вадим.
— Ага. Может, хоть сосед пожалуется — и участковый наведается. Хоть какой-то контроль.
Она дошла до парка. Села на лавку. Снег ещё лежал, подтаявший, в лужах отражались уродливые ветки, похожие на руки Петровны, тянущиеся к её вещам.
«Это моя квартира», — подумала она.
И ведь действительно — её. Досталась от бабушки, приватизированная, оформленная на Анну. Вадим въехал туда после свадьбы. Сама работала, тянула на себе всё. А теперь свекровь чувствует себя хозяйкой.
И всё бы ничего — но у неё уже были подозрения: Петровна тянет время. Специально. Витя тоже. Они что-то затевают. То ли в долю хотят влезть, то ли всерьёз решили, что квартира — семейная.
«Нет уж, родные мои. Это мой дом. Моя крепость. И вы тут в роли захватчиков, а не гостей».
Через пару дней стало хуже. Петровна начала устраивать свои ужины — и заставляла всех есть её любимую еду. Солёные огурцы, тушёную печень и кисель с гвоздикой. Витя установил приставку и орал в телевизор по ночам. Вадим потерялся между двумя женщинами. На кухне стало холодно, как в холодильнике.
Однажды утром Анна проснулась от странного разговора.
— …ну ты скажи, что они тут живут уже пять лет. Будто семья. Можно и на регистрацию подать. Типа совместное пользование…
— Мам, ты уверена?
— Я с юристом говорила. Если она умрёт, или они разведутся — доля будет Вадимкина. И твоя. Мы тут столько уже живём, ты понимаешь? Всё по закону!
Анна замерла. Сердце стучало, как топор по дереву.
Через минуту она вышла.
— Умру, говорите?
— О, Аннушка, доброе утро. Я пирог испекла. С печенью. Хотите?
— Лучше бы вы его себе в рот запихнули целиком, Мария Петровна.
Вадим встал и попытался обнять её.
— Анют, ну маме просто тяжело сейчас. Не придирайся…
— Да, тяжело, — сказала Анна холодно. — Особенно мне. Потому что в этом доме давно уже никто не спрашивает моё мнение.
— А потому что ты теперь не одна тут живёшь! — рявкнула Петровна. — Надо делиться. Надо быть семьёй! А не хозяйкой тут строить.
— Да вы не гостья. Вы паразит, Мария Петровна. Извините за прямоту. А Витя — это апгрейд вашей наглости.
Витя фыркнул с дивана.
— У тебя с психикой беда. Может, тебе психолога?
— Да. Причём одного на всех. Коллективного.
Анна достала из шкафа документы. Медленно, не спеша. Села за стол.
— Так. Слушаем внимательно. Квартира оформлена на меня. Целиком. Не в долях. Ни Вадим, ни вы, Мария Петровна, ни уж тем более ты, Витя, — никто не имеет на неё прав. Это моя собственность. А если вы ещё раз попытаетесь провернуть какие-то афёры с регистрацией или совместным пользованием — поверьте, я не только дверь поменяю, но и заявление напишу.
— Ты мне угрожаешь?! — вспыхнула Петровна.
— Я тебя предупреждаю. Ваша «временная» помощь затянулась. Съезжайте. У вас неделя. Или я вызову судебных приставов.
— Я сын этой семьи! — заорал Вадим. — Я тоже имею право!
— Тогда решай, Вадим. Или ты со мной, или со своей мамой.
Он замолчал. И молчал долго.
Мария Петровна молчала ровно десять секунд. Рекорд. Потом поднялась с табурета — быстро, неожиданно, будто ей не шестьдесят восемь, а восемнадцать, и она только что с физкультуры.
— Значит, ты нас вышвыриваешь? — процедила она, стоя на кухне, как прокурор перед казнью. — Нас, семью! За кого ты вообще себя держишь?!
— За хозяйку этой квартиры, Мария Петровна. И за женщину, у которой, кажется, впервые за год открылся позвоночник.
Вадим стоял посередине кухни, словно посол враждующих государств. У него по спине стекала капля пота, хотя в комнате было прохладно.
— Анют… — начал он осторожно. — Ты перегибаешь…
— Я перегибаю? — Анна рассмеялась, хрипло, нервно. — Это я к себе домой притащила твой зоопарк? Это я позволила людям, которые не платят за свет, за еду, за воду, — командовать на моей кухне и перетряхивать мои трусы? Я перегибаю?
Мария Петровна всплеснула руками:
— Вот и вся благодарность! Я, между прочим, детей спасаю от голода, внуков хочу понянчить! А тут — выгнать, да? С вещами! Бомжами нас сделай сразу!
— У тебя нет внуков, Петровна. И, судя по тому, как ты командуешь взрослыми мужиками, лучше бы их и не было, — холодно сказала Анна.
Витя, жующий бутерброд с колбасой, наконец встрял:
— Чё вы орёте. Нам бы ипотеку одобрили — мы б давно ушли.
— Ага, — язвительно сказала Анна. — Только «одобрили» вам её в 2009, а вы всё не соберётесь.
— Анют, ну ты пойми… — начал снова Вадим.
Она резко повернулась к нему. Очень резко.
— Нет, Вадим. Это ты пойми. У тебя два пути: быть взрослым мужиком или вечным сыночком. Но в моей жизни — только первый вариант. Потому что я больше не собираюсь пить валерьянку с утра, скрывать ножи, бояться, что Петровна ночью начнёт выбивать мне дверь в спальню с криком «а почему вы там вдвоём закрылись!».
Мария Петровна пошла на второй круг:
— Значит, ты хочешь развода?
— Ага, — кивнула Анна. — Желательно с шампанским. Или, если совсем честно — с адвокатом.
Вадим сел. Не резко, а как будто воздух из него вышел. Медленно, в кресло. Лицо серое, в глазах растерянность. Не агрессия — что хуже — равнодушие.
— А чего ты хочешь, Анют… — проговорил он. — Это моя мать. Она всегда была такой. И Витька… ну да, раздолбай. Но они же семья. Я не могу…
— Не можешь? — перебила она. — Значит, не надо. Собирай свои рубашки, ноутбук и фотку со свадьбы. Остальное оставь. Это мой дом.
Тишина. Секунда. Две.
— Ну и дура ты, Анна, — вдруг тихо сказал Вадим. — Из-за гордости — семью рушишь. Из-за бытовухи. Ты в зеркало давно смотрелась? С таким характером, как у тебя, даже кот бы не ужился. Ты ж с собой самой не ладишь.
— С тобой я тоже не лажу. И с твоей мамой — тем более, — ответила Анна. — Спасибо за диагностику, но у нас тут не приём у психиатра, а утро вторника.
Петровна собрала чемодан — с шумом, пыхтением и нарочитым ронянием вещей. Каждые три минуты она что-то бурчала:
— Ужас… Сын такой хороший, а баба — стерва…
— Прямо ведьма, не иначе… Сглазила Вадимку…
— Господи, дай мне сил и отпуск в Турцию, а то я с этой семейкой крышей поеду…
Витя подошёл на выходе к Анне. Протянул руку.
— Ну… прости, если чё. Я не со зла.
— Со зла или не со зла — разницы нет. Просто запомни: паразит тоже не всегда со зла. Он просто живёт на теле другого, пока не выгонят.
— Уф… — Витя убрал руку. — Ты злая. Но стильная. Сарказм у тебя — как у преподавательницы русского с похмелья.
— Спасибо. Я как раз хотела сменить аватарку в ватсапе.
Когда дверь за ними захлопнулась, Анна села на пол прямо в коридоре. Смотрела на ободранные тапки Вадима, которые он так и не забрал. Потом встала, пошла в ванную. Посмотрела в зеркало.
— Да, старушка… — сказала себе. — Осталась ты одна. Но, чёрт побери, как же хорошо дышится.
Она поставила чайник. Вытащила клубничный джем, который прятала от Вити. Улыбнулась впервые за долгое время.
И вдруг…
Дверь.
Стук.
Открыла. Вадим. Один. В руке пакет из аптеки.
— Я… — начал он. — Это тебе. Пустырник. Ты раньше его пила, когда нервы…
— Поздно, Вадим. Теперь я его пью от тебя.
Он потупился. Потом поднял глаза.
— Может, всё-таки… начнём с начала?
— Нет, — отрезала она. — Начинать надо было раньше. Когда я тебя звала поговорить. Когда я ночами плакала в ванной. Когда твоя мама переобувалась в моих тапках. А теперь — всё. Ты мне не муж. И не друг. И не родня.
— И что, ты теперь одна? Сама?
— Нет. Я теперь — в покое. А это, поверь, куда ценнее, чем быть в толпе, где тебя не слышат.
Он посмотрел на неё ещё несколько секунд. Потом опустил голову и ушёл.
Анна закрыла дверь. Повернула ключ дважды.
— Ну что, квартира, — сказала она вслух. — Теперь мы с тобой — вдвоём. Без чужих. Без цирка. Без ушей в ванной и печёночного пирога.
Она наложила себе блины. Поставила старый сериал. И впервые за долгое время засмеялась. Тихо, но искренне.
А в телефоне появилось новое сообщение.
Вадим: «Я всё понял. Прости. Но если когда-нибудь захочешь поговорить — я рядом».
Она посмотрела на экран. Улыбнулась. И нажала «удалить».
Прошло два месяца.
Анна научилась пить кофе одна. Без чужих тапок в коридоре, без чужих разговоров за спиной, без вечного «А что это у тебя тут за салат, никакого вкуса, мой Вадим это бы есть не стал».
Больше всего ей нравилось по утрам слушать тишину. Такая, знаете, густая, когда слышно, как холодильник тяжело вздыхает. И ещё — как хрустит хлеб, когда ты его ешь без спешки, без чужих комментариев.
Вадим писал ещё пару раз. Пытался даже звонить. А потом вдруг исчез. Совсем. Словно испарился. Даже в соцсетях — тишина. Только у Вити в сторис раз в неделю мелькала маман с фразами уровня «пока не съешь борщ — из дома не выйдешь».
А потом…
В один обычный понедельник Анна услышала звонок в дверь. Почтальонка, тётя с лицом «я тут двадцать лет всех знаю», протянула ей заказное письмо.
Она вскрыла конверт прямо в коридоре. И — застыла.
«Уведомление о правах на совместно нажитое имущество. Квартира по адресу…»
Ниже — заявление от Вадима. К просьбе поделить жилплощадь.
Анна опустилась на пол. Не от боли. От злости. От унижения. От этого мерзкого, липкого чувства, когда тебя сначала оставляют, а потом приходят за твоими стенами.
Он не вернулся к ней. Он вернулся за долей.
— Ах ты, тварь бесхребетная, — выдохнула она в пустоту.
Она встала, пошла на кухню, налила себе воды. Потом нашла телефон, позвонила Ольге, подруге-юристке.
— Оль, привет. У меня тут… дело. Очень личное. Нужен твой мозг и характер.
— Угу, — сказала Оля. — Кто обидел? Муж? Свекровь? Или сразу все?
— Скорее бывший муж, который вдруг вспомнил про слово «нажитое».
— Так. Дай угадаю. Он сейчас живёт с мамой, но душой в твоей квартире?
— Почти. Душой — в моей ипотеке.
Оля рассмеялась.
— Ладно, Анют. Устроим ему экскурсию по Гражданскому кодексу. С факами между строк.
Через две недели они встретились. В суде. Анна — в строгом чёрном платье. Вадим — в старом пиджаке и с потухшими глазами.
Он опустил взгляд, когда она вошла.
— Аня… Я не хотел. Просто… мне негде.
— А мне негде жить с людьми, которые считают меня удобной дверью, Вадим. Ты сделал выбор. А теперь хочешь обратно — не ко мне, а к квадратным метрам. Удобно.
— Я был растерян, — пробормотал он. — Мама… давила. Ты — кричала…
— А ты молчал, как всегда. Ну ничего, теперь поговорим. Через юристов.
Судья был деловой. Вопросов — много. Документов — пачка. И только под конец Вадим осмелился поднять глаза.
— Я думал… ты простишь.
— Я тебя простила, Вадим, — тихо сказала она. — Но делиться с тобой домом я не обязана. Ты сам всё отдал — не в ЗАГСе, а на кухне, когда встал не рядом со мной, а с Петровной и её фаршированными перцами.
Судья посмотрел на них с утомлённым лицом. Потом вздохнул:
— Учитывая, что квартира оформлена до брака и нет совместных вложений, претензии истца отклоняются.
Анна выдохнула. Не громко. Без победного крика. Но внутри у неё — раздался салют.
На выходе она догнала Вадима.
— Вадим, скажи честно. Ты правда думал, что сможешь отсудить у меня дом, в котором я жила, любила тебя, мыла за вами посуду, терпела твою мать и ночами сидела в ванной, чтобы не разбудить вас своими слезами?
Он пожал плечами:
— Я просто надеялся… что мы снова будем вместе.
— Смотри, как интересно, — горько усмехнулась Анна. — Ты всё перепутал. Вместе — это когда люди держатся друг за друга. А ты держался за маму, Вадим. За свою зону комфорта. А теперь пришёл за моей. Опоздал.
Он ушёл. Не обернулся. И не написал больше никогда.
Анна долго стояла у окна в тот вечер. Пила чай. Смотрела, как прохожие спешат домой. Где их ждут. Или — наоборот — не ждут. И тогда домой идти страшнее, чем в одиночество.
Она достала старую тетрадь. Написала:
«Если тебя не слышат, не кричи. Уходи.
Если тебя не ценят — не доказывай. Забирай своё и неси подальше.
Потому что любовь — это не всегда семья.
А семья — это не всегда любовь».
Она встала. Подошла к двери. Закрыла её на два замка.
— Всё, милая, — сказала она себе. — Ты теперь — не чужая в этом доме. Ты — единственная хозяйка. И больше никто не скажет: «А у нас было не так».
И тишина опять накрыла её — не как пустота, а как свобода.
