— У вас тут всё по-старому, — сказала Галина Сергеевна, поставив сумку у двери, но не раздеваясь.
— Проходи, мама, — вздохнула Ольга. — У нас ужин почти готов. Павел скоро приедет.
Квартира у них была обычная, трёхкомнатная, панельная. Павел когда-то купил её в ипотеку — ещё до брака, потом выплатили вместе. Кухня была тесная, но уютная: холодильник гудит, как дедовские «Жигули», над столом висит жёлтая лампа в пластиковом абажуре, за которым Ольга всё не могла решиться протереть пыль. Всё вроде своё, родное, но Галина Сергеевна смотрела на квартиру так, будто пришла оценивать наследство.
— Ковёр зачем убрали? Пол голый — как в морге, честное слово. Ты бы хоть тряпочку постелила.
Она сняла сапоги, натужно крякнув, прошлась по коридору, приподняла брови у ванной — «зеркало на тебя сразу смотрит, фэншуй плохой» — и без приглашения заглянула в спальню.
— Это ваша? Маловата, конечно. А мне куда? — сказала она, не оборачиваясь.
— Мама… ты ведь только на пару недель. Пока с документами разберёмся, — Ольга старалась говорить мягко, но уже начинала кусать губу.
— Конечно, на пару. Пока не разберёмся. Пока я, значит, как чемодан без ручки. А ты говорила — тут у вас семья, покой, уют…
Она развернулась и направилась на кухню. Запах капустных пирожков вызывал бы у любого человека слюноотделение, но Галина Сергеевна только покачала головой.
— Жареное — это тебе нельзя. И масло нерафинированное, пахнет сковородкой, как в общаге. Павлу это нравится, да?
Ольга поставила чайник. Склонилась над плитой. Ложка упала на пол — она не подняла.
«Опять начинается», — подумала. — «Как будто и не переезд, а эксгумация: всё вытащить, всё вспомнить, всё перетряхнуть».
— Паша скоро будет, — тихо повторила она. — Он не знает, что ты осталась. Я думала, ты в пансион пока…
— Пансион — это для больных. А я — твоя мать. Пока ты это не забыла. Вот кто меня встречал, когда я в слезах с риелторшей на вокзале стояла? Никто. А ты? Ты даже трубку не взяла. Хорошо, билет купила — спасибо, родная.
Чайник закипел, и они на секунду замолчали. Вода шипела, как раздражённая кошка. Ольга отвернулась, поправила чашки.
Вошёл Павел — усталый, в пиджаке через плечо. Увидел тёщу — замер.
— О, здравствуйте, — сказал он. — Надолго?
— Павел, — ответила она, натянуто улыбаясь, — на сколько судьба отпустит.
Он посмотрел на жену, потом на стол, потом на чайник.
— Ужин готов?
— Угу, — кивнула Ольга. — Садись.
Они ели молча, ложки звенели по тарелкам, как по эмалированной душе.
— Павел, — неожиданно сказала Галина Сергеевна, — ты молодец. Всё у вас чистенько. Не как у Серёжки моего. Там жена — жуть. Из Тулы. У неё, прости господи, даже подоконник жирный. А ты, видно, следишь. Не то что Оля.
Ольга сглотнула и положила вилку.
— Мам, хватит, пожалуйста.
— Что хватит? Я тебя хвалю. Ты хозяйка. Или уже нельзя и слово сказать?
Павел молчал, но ел быстрее. Он всегда так делал, когда хотел уйти из разговора, не вставая из-за стола.
Чай они пили без сахара. Галине он не нравился — «от него ноги пухнут». Она, будто между прочим, развернула старую газету, вытащила лист с объявлениями.
— Вот, смотри. В соседнем доме сдаётся комната. Маленькая, но можно жить. Если вам тесно, конечно.
— Это ты себе? — спросил Павел.
— Ну что ты, — усмехнулась она, — я-то привыкну. Это вы, молодые, нынче все нервные. Только носочком заденешь — уже обида на всю жизнь.
Он поставил чашку. Медленно.
— Я пойду, у меня ещё отчёт, — сказал Павел и ушёл в спальню.
Галина Сергеевна снова развернула газету, цокнула.
— А ведь раньше семьи по шесть человек в двушке жили. И ничего. Даже любили друг друга. Не то, что теперь. Всё у вас — «мне, мне, мне».
Ольга вздохнула, убирая со стола. Чайник остывал, запах пирожков растворился в усталости.
И в этой тишине, где даже холодильник казался обиженным, повисло первое настоящее «не так». Оно не кричало, не хлопало дверью, не резало слух. Но уже стояло в углу — как чемодан Галины Сергеевны.
На третий день в доме начали исчезать мелочи. Сначала — зубная щётка Павла перекочевала на край стакана, будто случайно. Потом — его бритва оказалась на нижней полке, за коробкой с тампонами. Наконец, с кухни пропала его любимая кружка с надписью «Банковский суперагент». Нашлась, конечно, но уже с трещиной — «не заметила», сказала Галина Сергеевна, и вздохнула так, будто щёлкнула затвором.
— Ты уверена, что она надолго? — спросил Павел на кухне, когда тёща ушла в душ.
— Ну… пока не решим, где ей жить, — ответила Ольга, размешивая сахар в чае. — У неё ведь теперь ничего нет. Продали, сама знаешь.
— Я думал, она в пансион. Или к брату?
— Брат — алкаш, мама его боится. Да и ты же сам говорил — временно можно.
— Временно — это когда чемодан не успевает покрыться пылью, — буркнул Павел.
Он встал, чтобы выйти, но дверь в ванную хлопнула, и через полминуты в кухню вошла Галина Сергеевна — в фланелевом халате, с полотенцем на голове, как корона.
— Мне бы фен, у вас есть? А то в шкафу не нашла. Ну, или спрятали? — усмехнулась она.
— У нас он… в спальне, — попыталась объяснить Ольга. — Я потом принесу.
— Ага. А я сегодня заварку вон там нашла, — и она ткнула пальцем в буфет Павла. — Думаю, дай хоть нормальный чай сделаю, не этот ваш чёрный кисель.
— Это Павин… — начала Ольга, но мать уже налила кипяток.
Чай был терпким, с полынной нотой. Павел покосился на кружку — не свою. Чай был вкусный, но странный. Тёща смотрела, не мигая.
— А ты чего в кладовке держишь, Паш? Гвозди? Или заначку?
— Там мои инструменты, — сухо ответил он.
— А, инструменты… Инструменты и лотерея. Кто достанет молоток, тот и прав.
— Мама, — мягко, но с нажимом сказала Ольга. — Не начинай, ладно?
Та вскинула брови:
— Я? Да что ты. Я вообще молчу. Только наблюдаю. А то у вас тут как-то… слишком стерильно. Ни крика, ни скандала. Подозрительно. Живые люди так не живут.
Ольга скрипнула стулом и встала.
— Я пойду, в комнате разберу вещи. Павел, поможешь потом?
— Угу, — буркнул он.
Когда дверь за ней закрылась, Галина Сергеевна неожиданно подалась вперёд:
— Павел, ты не обижайся. Я тебя понимаю. Я же тоже жила с тёщей. Только у нас всё по-честному было. Если бесила — прямо говорили. Без этих ваших вздохов и молчания.
— Я не обижаюсь, — тихо ответил он. — Я просто устал.
Она откинулась на спинку стула, будто оценивала его по новой.
— Усталость — это когда копаешь. Или в ночь на завод. А у тебя просто характер мягкий. Ну ничего, это лечится.
— Чем? — усмехнулся Павел.
— Молчанием, — сказала она. — Сначала ты молчишь, потом тебя не слышат, потом не спрашивают. А потом ты сам не знаешь, кто ты в собственном доме.
Он встал. Чашка дрогнула на столе. Она наблюдала, не моргая.
А вечером случилось первое настоящее «ой, я случайно залезла».
Павел пришёл с работы, снял обувь, открыл дверцу шкафа — и увидел мать Ольги. Она стояла на коленях, рылась в ящике с проводами и какими-то папками.
— Ой! — вскрикнула она. — Я… тут пыль вытирала.
— В нижнем ящике? — холодно спросил он.
— Ну а что? Ваша пыль не делится на верхнюю и нижнюю, правда?
Он прошёл мимо, молча. Закрыл дверь спальни и сел на кровать. Потом — вышел, медленно, как будто ему надо было пройти через что-то вязкое.
— Оль, — сказал он в коридоре, — у нас что, нет границ? Или теперь шкаф — тоже общественное место?
— Паша… не начинай, — взмолилась она. — Ну что ты как чужой.
— Я уже не знаю, кто здесь чужой, — ответил он. — Может, я. Может, мы с тобой просто арендуем эту жизнь. С мебелью, с тёщей, со всем комплектом.
В этот момент зазвонил телефон — старый, с трубкой, который тёща поставила в прихожей. Она ответила:
— Алло? Да… да. Да, я пока у дочки. У них — тепло. Ммм? Ну… я бы сказала, что не без трещинок.
Ольга стояла у стены, сжала ладони. Павел смотрел на неё, не отводя глаз. И в его взгляде появилась та трещина, что уже шла по чашке, по дому, по ним.
Они не ссорились вслух. Нет, не те были люди. Всё в полтона, в прикус, через стенку.
На утро Павел проснулся раньше обычного. На кухне уже шуршала Галина Сергеевна — вытирала стол влажной тряпочкой, так, чтобы звук проникал под кожу. Стол, между прочим, Павел сам когда-то реставрировал, и с тех пор терпеть не мог мокрую тряпку на дереве.
— Доброе утро, — сказала она, не оборачиваясь.
— Не уверен, что оно доброе, — ответил он.
— Ну, это как смотреть. Кто-то встал, кто-то остался. Всё относительно.
Он промолчал. Просто взял чашку, другую — новую, с каким-то зайцем. Своя всё ещё с трещиной.
Ольга вошла, в халате. Волосы собраны кое-как.
— Мы поговорим? — спросил он.
— Поговорим, конечно. После… — она неопределённо махнула рукой.
— После чего? После очередного пирожка с правдой?
Галина Сергеевна хмыкнула, не глядя.
— Мужчина с юмором — это хорошо. Но иногда лучше, когда с жильём.
— Мам, хватит, — устало сказала Ольга.
— Да это я просто… Ну а что. Знаешь, Оль, я тут подумала — я бы могла у вас остаться. Ну… на какое-то время. А то квартира твоя — безопасно, спокойно. И с Пашей, вроде, общий язык нашли. Да, Паш?
Он посмотрел на неё как на человека, который медленно, но методично режет общий дом пополам.
— Нет, Галина Сергеевна. Вы его не нашли.
— Прости? — она склонила голову.
— Вы не нашли язык. Вы его выжгли. Вот чем вы здесь занимаетесь.
— Ах вот как. Ну, по крайней мере, я говорю в лицо. А вы тут все ходите, как по минному полю. Только и ждёте — где бабка взорвётся. Удобно, да?
Ольга медленно подошла к столу. Руки дрожали.
— Павел, давай без…
— Без чего? Без того, чтобы я в своём доме чувствовал себя квартирантом? Или без того, чтобы твоя мать рылась в моих вещах, решала, что мне пить, и с кем мне жить?
— Я… я просто не хотела её выгонять, — тихо сказала Ольга.
— А меня — можно?
Молчание. Даже холодильник затих. Только трещал старый радиоприёмник в углу, на котором Галина Сергеевна любила ловить свои «передачи для умных».
— Знаешь, Оль, — сказал он уже спокойнее, — я всё понял. Тут давно уже всё решено. Просто я был последним, кто этого не понял.
Он пошёл в спальню. Без крика. Без театра. Вынес чемодан — тот самый, большой, серый, который достал с антресолей ещё три месяца назад. Выложил из него гирлянду, перчатки, старую коробку с платками. Вложил пару рубашек, джинсы, документы. Всё молча. Ольга стояла у стены, как приклеенная. Только глаза.
— Ты уходишь? — спросила она.
— Нет. Я остаюсь. А вы — уходите.
— Куда?
— Куда хотите. Мама, пансион, брат, гостиница. Я не знаю. Мне всё равно. Мне, наконец, всё равно.
— Это… это шантаж? — прошептала она.
— Нет. Это запоздалое уважение к себе.
Он поставил чемодан у двери.
Она не пошевелилась.
— Паша… пожалуйста. Не делай этого. Это ж… мама. Она старая. Ей тяжело.
— А мне легко? Мне с ней — тяжело, а с тобой — уже невозможно. Ты не жена. Ты дочка. И всё.
— Я тебя люблю… — прошептала она.
— Ты меня оставила. Много раньше, чем сейчас.
Он открыл дверь.
Тёща стояла уже в прихожей. С сумкой.
— Ну, что ж. Раз пошла такая пьянка, — сказала она, — я поживу у Зои Михайловны. У неё там кот, но зато — стены толстые. Не слышно, как люди друг друга теряют.
И ушла. Не хлопнула. Просто ушла.
А за ней — и Ольга. Без чемодана. Без слов. Просто — взгляд. И след.
Павел закрыл дверь. Медленно. Прижал лоб к дереву. Вдох. Выдох. Тишина. Такая, как он давно не слышал.
Он прошёл в кухню. Взял чашку — старую, с трещиной. Налил кипятка. И улыбнулся.
Грустно, конечно. Но искренне.
И сказал вслух, никому:
— Ну вот. Теперь это точно моя чашка. Никому не по вкусу.
