Маша проснулась, как обычно, без будильника — в шесть тридцать пять. Не потому что надо куда-то бежать, а просто организм так настроился за годы. Встала, накинула махровый халат — подарочный, с надписью «Лучшей подруге года», хотя подруга, что дарила, давно уехала в Воронеж и с тех пор только открытки шлёт на 8 марта. Прямо скажем — халат оказался вернее.
На кухне пахло свежим кофе и хлебом из тостера. Машина маленькая квартира — двушка на первом этаже сталинки — всегда держалась в идеальной чистоте. Полы блестели, книги на полках стояли по алфавиту, даже мусорное ведро выглядело, как музейный экспонат: пустое, чистое, с аккуратно загнутыми краями пакета.
Она села за стол, поставила чашку с кофе на любимую салфетку — белую, вышитую вручную. На стене — часы в форме чайника, тикали терпеливо. Она любила это утро, эту тишину. Никто не хлопал дверьми, не щёлкал ручками от чипсов, не включал музыку «на фон», как делают молодые, чтобы не сойти с ума от самой себя.
Телефон пискнул. Сообщение от Анны Павловны. Бывшая свекровь. Или — как она сама себя называла — почти мама. Отношения у них после развода Маши с Григорием как ни странно остались теплыми. Иногда даже теплее, чем были при браке. Без этого Гриши, вечно вечно с двумя сумками «на дачу», жизнь становилась даже легче.
«Машенька, прости, но можешь принять Риту на недельку-другую? У неё сейчас с общежитием что-то не заладилось, а экзамены на носу… Она у нас, как ты понимаешь, девочка нервная. И ты ей нравишься, честно!»
Маша вздохнула. Рита. Та самая дочь Григория от первого брака. Сколько раз Маша пыталась с ней наладить хоть какое-то общение — всё в холостую. Улыбалась, когда Рита приходила в гости с глазами, закатными от скуки. Давала книги — лежали, пылились, возвращались нераскрытыми. Даже однажды сводила её в музей — девушка сказала, что «в гробу она видела эти гобелены».
— Ну конечно, — пробормотала Маша, отставляя чашку. — «Нравлюсь». Особенно мой вай-фай, моя кухня и стиральная машинка с функцией «без складок».
Она пошла в комнату, присела на краешек дивана, взяла телефон и набрала коротко:
«Хорошо. Пусть приезжает. Только пусть ведёт себя как человек, а не как TikTok на батарейках».
Ответ пришёл сразу, со смайликами и благодарностями, как положено. Через час — уже звонила сама Рита. Говорила быстро, обрывисто. Сразу перешла на «Маша», никакого «тётя», никакой вежливости.
— Я приеду завтра вечером. Не волнуйтесь, я тихая. Мне просто поспать и позаниматься. Можно в зале?
Маша сказала «да», но внутри всё съёжилось. Зал — это святое. Это кресло, в котором она смотрит кино. Это её маленький угол покоя, где лампа даёт именно тот свет, а подлокотник — именно ту опору.
На следующий вечер всё и началось.
Рита пришла с одним рюкзаком — но как будто за ней шло эхо из магазина с косметикой и пиццей. Вошла, будто квартира уже её, поставила сумку прямо на ковёр (всё-таки персидский, между прочим, хоть и потрёпанный) и сказала:
— О, уютненько. По-старому. Прикольно.
Маша кивнула. Уже на пороге чувствовалась беда. Рита сняла кеды и оставила их вразброс. В ванную пошла — с телефоном. Платье сняла и повесила на спинку стула. Маша сначала молчала, сдерживалась. Но вечером, когда из зала донеслись щелчки клавиатуры и кто-то в наушниках смеялся, она всё-таки решилась.
— Рита, — сказала она спокойно. — У нас тут, понимаешь, дом тишины. После десяти — ни видео, ни разговоров. Хорошо?
Рита вынырнула из наушников.
— А, да, ок. Я в наушниках же была. Всё нормально.
Но было уже ненормально.
Она спала на диване. Но постельное бельё Маша нашла скомканным утром, на подоконнике валялась кружка с недопитым какао. Окно было приоткрыто, в комнату задувало, и шторы слегка развевались, как флаги капитуляции.
— Ну что, война? — шепнула Маша себе и поправила шторы.
И пока Рита ещё спала, Маша на кухне заваривала свой крепкий чёрный чай, медленно и с расстановкой. В голове уже крутились фразы, которые она скажет. Или не скажет. Но подумать — точно подумает.
Первый хлопок дверцей шкафа случился на третий день.
— Случайно, — сказала Рита, вытаскивая из Машьиной секции старый плед. — Искала просто, чем накрыться. Тот твой — с бахромой — он как наждачка, серьёзно.
Маша ничего не ответила. Только взгляд у неё стал на тон темнее, чем обычно. Она молча подогнала табурет под батарею, присела, как бы просто погреться, и сказала в пространство:
— В шкафу, если что, мои вещи. И документы. А пледы, между прочим, лежат в комоде. Где всегда и лежали. С 2006 года.
Рита не расслышала. Или сделала вид. Ушла в зал, в наушниках. Щёлкала ногтем по экрану телефона — звук, от которого Машу передёргивало больше, чем от вилки по тарелке. Но она молчала. Ждала.
К вечеру на кухне появился запах шаурмы.
— Это что? — спросила Маша, хотя знала ответ.
— Еда, — усмехнулась Рита. — Я же не буду в одиннадцать вечера гречку варить. А шавуха — норм. Курица. Почти диетическая.
На подоконнике стоял её пластиковый стакан с колой, вокруг него — разводы, как будто стакан плакал. Маша взяла тряпку, протёрла и сказала:
— В следующий раз — тарелку, ладно? Подоконник — не точка общественного питания.
— Угу, — кивнула Рита. — Всё, ухожу в зал. Не мешаю.
И правда — не мешала. Просто жила рядом, как вирус рядом с клеткой. Незаметно, но с последствиями.
На пятый день к Маше пришла Нелли Васильевна — соседка с третьего. Вошла без звонка, как всегда, с торбочкой и с воздухом женщины, которая точно знает, сколько ты платишь за ЖКХ и сколько — не надо.
— Ну что, пустила? — сказала, сняв пальто и не дожидаясь ответа. — А я тебе говорила. Эти молодые — они теперь все как туристы. С собой ничего, еда в доставке, вещи в разброс. Ужас. Ты ей хоть ключи от домофона не дала?
— Дала, — сухо ответила Маша. — Она ж не в камере сидит. Всё-таки гость.
Нелли Васильевна прищурилась:
— Гость — это когда на день. А когда в шкафы лезет — это уже экспроприация.
Они выпили чаю. У Маши дрожали руки — не от сахара, а от разговоров. В голове уже собиралось всё, что она думала сказать Рите. Но слова не находили формы. Только ком в горле рос. Внутри — раздражение, смешанное с виной. Сама пустила. Сама согласилась. Значит, и сама виновата.
Тем вечером, возвращаясь из ванной, Маша остановилась у двери зала. Она услышала разговор.
— …да, тут просто как музей, — Рита говорила в телефон. — Всё старое, всё «нельзя», всё «не трогай». Я даже носки сушу втихаря, как в интернате.
Пауза. Потом смех.
— Да нет, она не злая. Просто одинокая такая. Знаешь, как люди, у которых утюг — это почти собеседник. Вон она его протирает каждый день.
Маша стояла у двери. Не шевелилась. Только слушала. Как будто её кто-то раздел и поставил на витрину.
Наутро она ушла раньше обычного — в библиотеку. Не потому что нужно было. Просто не хотелось быть рядом, пока Рита просыпается и зевает в её пледе, пьёт чай из её кружки, смеётся в наушниках, будто всё это — её.
Вернулась она днём. И обнаружила, что один из её ящиков в комоде слегка выдвинут. Чуть-чуть. Еле заметно. Но Маша знала свои выдвижения, как мать знает дыхание ребёнка.
Там лежали письма. Старые. От Григория. От свекрови. Даже пара открыток от самой Риты, когда та ещё писала: «Спасибо, тётя Маша, за подарок». Маша открыла ящик — письма лежали иначе. Не по порядку. Один конверт вообще вверх ногами.
Она закрыла ящик. Медленно. Потом снова открыла. Посмотрела. Потом достала старую фотографию — где Рита была ещё ребёнком, с бантом и в малиновом пальто. Они тогда все втроём шли по парку. Григорий держал Машу за руку. Рита жевала сладкую вату и мазала ей куртку.
— Что ты делаешь в моей жизни снова? — прошептала Маша. — И зачем я тебя впустила?
Тем вечером она пошла на кухню. Взяла торбу с мусором. И вызвала Риту.
— Можно тебя на минутку?
Рита пришла, держа телефон в руке.
— Это мусор. Выбросишь по дороге в магазин? А заодно — купи, пожалуйста, мешки для мусора. Те, которые с завязками.
— Окей, — ответила Рита, беря пакет. — Надеюсь, он не радиоактивный. А то ты так торжественно передаёшь.
Маша кивнула. И тихо сказала:
— Просто хочется знать, что в моей жизни есть хоть одна вещь, которая уходит вовремя.
Рита посмотрела на неё странно, но промолчала. Вышла. Хлопнула дверью чуть громче, чем нужно.
А Маша осталась стоять. Одна. В своей чистой кухне. Со шторкой, которая опять чуть сдвинулась. И со щемящим ощущением, что её вытесняют не с квартиры — с самой себя.
Вечер был пятничный. Летний. Такой, когда даже хрущёвские стены будто потеют от духоты, а соседи открывают окна настежь и соревнуются в музыкальных вкусах. У кого-то «Руки Вверх», у кого-то шансон, у Маши — тишина.
Но тишина была только до восьми.
Сначала она услышала звонок в домофон. Один, потом второй. Потом — дверь. И смех. Мужской. Потом девичий визг. Кто-то проорал: «Ооо, классная хата! Уютненько, как у бабушки!» — и Маша поняла, что сейчас случится нечто, после чего назад уже не будет.
Она вышла из спальни — и застыла. В зале сидели четверо. Один на подлокотнике её кресла (того самого, где вышивка от мамы), второй уже стягивал кеды и ставил их прямо на ковёр. Девчонки — в шортах и с банками энергетиков, рассматривали книжный шкаф.
Рита была в центре. С телефоном, как дирижёр с палочкой.
— Привет, Маша! — сказала она, весело. — Мы тут ненадолго. Часик посидим — и всё. Ты же не против?
Маша промолчала. Развернулась. Пошла на кухню. Открыла шкаф, взяла валидол. Села. И услышала, как кто-то громко ржёт. Потом чихает. Потом снова хлопает дверью.
Через пятнадцать минут она вошла в зал.
— Все — на выход, — сказала тихо. Но с той интонацией, с которой раньше выгоняла студентов с экзамена.
Один из парней обернулся:
— Это кто?
— Это хозяйка квартиры, — сказала Маша. — Та, что покупала этот диван. И платила за электричество, пока вас тут ещё не было даже в проекте.
Рита вскочила:
— Маша, подожди! Мы не шумим! Я же сказала — ненадолго! Ты чего так жёстко?
— Потому что я тебя просила. Я просила соблюдать границы. И уважать дом. Это не клуб, не коворкинг и не инстаграм-фон.
— Успокойся, — скривилась Рита. — Ты сейчас как моя мать звучишь. Всё — нельзя, всё — громко, всё — неприлично. Может, тебе с ней жить, а не одной тут тухнуть?
— Возможно, — ответила Маша. — Но пока ты живёшь у меня — ты играешь по моим правилам. А ты их сожгла. Вместе с моим терпением.
— Я — твоя семья! — выкрикнула Рита.
— Ты — дочь моего бывшего мужа, — отчеканила Маша. — И только потому, что его мать просила — я тебя впустила. Но даже гостям не разрешают плевать на пол.
Все притихли. Парень в кедах шепнул:
— Пойдём. И правда, не по кайфу тут.
Они ушли. Хлопнули дверью.
Рита осталась стоять. В залитой лампой комнате, с пятном от газировки на ковре и перекошенной губой.
— Ты реально… выгоняешь меня? — спросила она. Уже без вызова. Почти тихо.
Маша выдохнула. Села в кресло. Поставила руки на подлокотники, как в суде.
— Я не выгоняю. Я возвращаю себе жизнь. А ты — выбирай. Или правила, или чемодан.
Рита стояла. Молчала. Потом бросила:
— Я позвоню маме. Она всё скажет.
— Звони, — кивнула Маша. — Только учти: я уже взрослая. И мне не страшно быть плохой в её глазах.
Через десять минут телефон зазвонил. Имя на экране: Анна Павловна.
Маша взяла трубку.
— Машенька, дорогая… — голос был тихий, с надрывом. — Ну что вы обе натворили? Ритка в слезах. Говорит, вы её чуть не выгнали на улицу. Она же девочка… Ты же знаешь — у неё характер, да. Но ведь родная же. Тебе кто, кроме нас, сейчас позвонит-то?
Маша помолчала. Смотрела на фотографию на стене — на той Рите, малиново-пальтовой, из прошлого.
— Анна Павловна, вы мне как мать. И Рита — была как почти родная. Но я… я устала быть запасным аэродромом. Я тоже человек. С утюгом. И с сердцем. Всё.
Анна Павловна вздохнула:
— Маш, не рви. Мы ж с тобой столько пережили.
— Вот именно, — сказала Маша. — Мы. А теперь вы — с ней. Пусть она учится быть взрослой.
Она положила трубку.
В зале — тишина. В коридоре — чемодан. Рита снова вышла.
— Я съеду завтра, — тихо. — Только… я не думала, что всё так.
— Я тоже, — сказала Маша. — Но ты сделала выбор. Я просто его услышала.
Они разошлись по комнатам. Две женщины. Две разные эпохи. С общим прошлым — и с обломками общего настоящего.
Утро было серым. Таким серым, что даже занавески не отбрасывали тени. Воздух в квартире стоял тяжёлый, будто стены натянули одеяло тишины.
Маша проснулась раньше. Сделала кофе — не себе, а просто по привычке. Насыпала две ложки, налила воду, поставила кружку на стол и замерла. Вторая кружка стояла, как лишняя. Как будто ждала, пока кто-то её уберёт.
В коридоре был чемодан. У двери — кроссовки, те самые, в которых Рита пришла почти месяц назад. Маша вздохнула. Села. Поправила салфетку под вазой. Стала ждать.
Рита вышла через полчаса. Без макияжа. Волосы — как попало. Глаза — как у человека, который спал, но не отдыхал.
— Доброе, — сказала она.
Маша кивнула.
— Я кофе сделала. Там стоит. Если хочешь.
Рита прошла на кухню. Посмотрела на кружку. Взяла её. Посидела. Потом, не отпивая, спросила:
— Ты правда считаешь, что я чудовище?
Маша посмотрела на неё. Долго. Не с упрёком — с каким-то непонятным спокойствием.
— Нет, — сказала она. — Я думаю, ты просто взрослеешь слишком громко. А я — устаю слишком молча.
Рита усмехнулась. Но как-то вяло.
— Знаешь, мама всегда говорила, что ты — из тех, кто прощает, но потом это помнит всю жизнь. Я думала, это про злопамятность. А теперь думаю — может, это про раны. Они у тебя просто не кровоточат, а тихо ноют.
— У меня нет на тебя обиды, — сказала Маша. — У меня на тебя ожидания были. А это хуже.
Рита молчала. Потом вдруг:
— Знаешь, ты не старая. У тебя просто в квартире всё в порядке. Вот и кажется, что ты — как музей. Но, может, это не скука. Может, это… защита.
Маша впервые улыбнулась. Почти. Губами.
— Я просто не люблю, когда в музее шумят.
Рита поставила кружку обратно. Так и не отпив.
— Я не хочу, чтобы ты меня ненавидела.
— Я не умею ненавидеть. Я умею отпускать. Сначала вещи. Потом людей. Иногда — слишком поздно. Но сейчас, кажется, вовремя.
Они стояли друг напротив друга. Как женщины, а не как родственники. Без истерик. Без слёз. Просто с паузой, в которую обычно помещается понимание.
Рита подошла к двери. Взяла чемодан. Обулась. Уже на выходе, на пороге, спросила:
— А если я однажды вернусь? Просто… без вещей. Без шумов. Только — как человек?
Маша посмотрела на неё. Долго.
— Тогда и узнаем, умеешь ли ты приходить не только «в гости», а в жизнь.
Дверь закрылась. Тихо. Почти нежно.
А в кухне всё ещё стояла кружка с кофе. Маша подошла. Вылила его в раковину. И впервые за долгое время — включила музыку. Тихо. Сильно. Как будто в доме появилась новая главная мелодия.
