— Ключи ты куда положила, Катя? Я ж спросить хотела, — Ольга Васильевна стояла в проёме, не снимая плаща. Чуть запотевшие очки, тяжёлая авоська с чем-то капустно-пакетным и выражение на лице, как у санитарки, заглянувшей проверить, как там безнадзорный пациент.
Катя, сидящая на кухне за ноутбуком, даже не вздрогнула. Она просто на секунду прикрыла глаза. Всё, как по расписанию: вторая среда месяца — вторжение.
— Я не брала ваши ключи, — сухо сказала она, не поднимая головы.
— Как не брала? А вчера Алексей говорил, что вы с ним всё обсудили. Мне ж теперь, чтобы попасть, надо на домофон нажимать, как посторонней.
Вот тут Катя медленно закрыла ноутбук. Медленно. Как будто очень не хотела, но понимала: дальше будет только хуже, если не ответит.
— Всё верно. Мы с Лёшей решили, что так будет правильно. Квартира всё-таки наша с ним, а не проходной двор.
Тишина повисла в воздухе, как запах варёной капусты, который вечно преследовал Ольгу Васильевну. Она прищурилась, поставила авоську на табурет и начала снимать плащ — демонстративно, с постаныванием и покряхтыванием.
— Понятно, — наконец сказала она. — То есть, я теперь чужая. Ну, ладно. Я к вам с пирожками, а вы мне — дверью по носу. Классика. Кстати, пирожки — с ливером. Лёшка любит.
Катя смотрела на неё спокойно. Спокойно — как смотрят на стену, которую нельзя сломать, но можно повесить на неё часы и не замечать.
— Спасибо, — сказала она. — Только Лёша сегодня на работе допоздна. И мы ужинали.
Ольга Васильевна кивнула. Села на краешек табурета — тот жалобно скрипнул. Перебрала в руках салфетки на столе, как будто искала улики. Потом вздохнула.
— Раньше ты другой была. Весёлой. Смеялась, когда я приходила. А теперь — вон даже замки меняете. Как будто я тут воровка какая. Или шпион ЦРУ.
Катя внутренне улыбнулась. И действительно — раньше она была другой. Когда только вышла за Алексея, даже думала: «Ну, свекровь — ладно, переживём. Главное — любовь». Потом оказалось, что свекровь переживает их всех.
— Мы просто хотим немного уединения, — спокойно, почти ласково проговорила она. — Я думаю, вы поймёте.
— Понять? Ой, милая, если б ты знала, сколько я поняла за эту жизнь. Вот только никто меня не спрашивал. А теперь и сын не спрашивает. Всё жена, жена… А я что — просто родила, вырастила, квартиру помогла оформить, и вон из глаз?
Катя встала, подошла к раковине, помыла чашку. Медленно. В доме стало очень тихо — даже холодильник замер.
— Никто вас не выгоняет, Ольга Васильевна, — сказала она сдержанно. — Просто… нужно соблюдать границы. Нам с Лёшей — комфорт. Вам — спокойствие.
— Ага. Комфорт, — почти прошипела свекровь. — Только теперь я — злая старая бабка. Удобно, правда?
Катя не ответила. Только села обратно, открыла ноутбук.
Потом добавила:
— Я ничего против вас не имею. Просто не надо приходить без звонка. И, пожалуйста, больше не открывайте шкаф в спальне. Это… неприятно.
— Шкаф?! — вскинулась Ольга Васильевна. — Так я ж только вещи свои забирала! Кофточку. И носки. Ну и посмотрела, чего у вас там по полочкам. Интересно же, как молодые живут.
— Понимаю, — тихо ответила Катя. — Но это наша спальня.
Свекровь сидела молча. Смотрела в одну точку. Потом встала, тяжело подняла сумку. На прощание бросила:
— Ну и живите. Как хотите. Только потом не удивляйтесь, когда вас и ваши дети так же на лестничной площадке оставят.
Катя смотрела в закрытую дверь. Потом встала, открыла окно. Проветрить. Запах капусты, ливера и чужой обиды выветривался медленно.
С тех пор как Ольга Васильевна «обиделась навсегда», прошла неделя. Ровно шесть дней, в течение которых Катя испытывала странную смесь облегчения и тревоги — как будто в доме наконец перестали скрипеть половицы, но стало подозрительно тихо. Даже Лёша это заметил.
— Мам что-то не пишет, — сказал он за ужином, ковыряя лапшу. — Обычно к этому времени уже три гифки с котами и два совета про чеснок.
Катя пожала плечами.
— Может, нашла новую жертву в поликлинике.
— Не смешно, — пробурчал он. — Она переживает. Говорит, ты с ней холодна. И вообще — в шкафу, оказывается, была не кофточка, а альбом с семейными фотографиями.
Катя поставила вилку.
— Лёш, ну серьёзно. Она шарила в наших вещах.
— Не «шарила», а «заглянула». И ты бы тоже… ну, не знаю. Может, не стоило замки менять без разговора?
— Мы говорили! — сорвалась Катя. — Или ты был в наушниках?
Молчание повисло между ними, как занавеска в комнате, где всё ещё пахнет чужими духами.
В тот же вечер, будто по зову недосказанного, в квартиру позвонили. Катя — как в кино — замерла на месте. Лёша подошёл к глазку.
— Открой, — тихо сказал он. — Это мама. И тётя Зина с ней.
— Какая ещё тётя Зина?
— Соседка. Снизу. Ну, она…
— А-а-а, которая зимой кидает соль у подъезда и говорит, что спасает город?
— Она самая.
В кухню вошли обе: Ольга Васильевна — нарядная, с шапочкой, будто в театр, и Зинаида Петровна — в пуховике и с характерным запахом валидола и старого дивана. Не снимая куртки, она присела на табурет и сразу начала с места:
— Слушай, Катюша. Я тебе как женщина женщине скажу: нельзя мать мужа за дверь. Это в любом Завете написано. Я сама с тёщей жила — ой, не дай Бог. Но терпела. Зато муж потом меня носил на руках.
— Куда? — холодно уточнила Катя.
— В аптеку в основном, но неважно, — хмыкнула тётя Зина. — Главное — семья.
— А ещё, — добавила Ольга Васильевна, — у меня есть предложение. Конструктивное. Квартира-то у вас в ипотеке. Так? Так. А если мы с Лёшей оформим дарственную на мою долю от отца в Подольске, и продадим, а потом добавим вам? Как помощь. Ну и я, соответственно, смогу быть рядом. Иногда. У меня ж здоровье уже не то…
Катя вдруг поняла, что в комнате пахнет не только валидолом, но и ловушкой.
— Подождите. Вы хотите купить себе обратно ключ?
— Катя! — вспыхнул Лёша. — Она просто помочь хочет. Мам, скажи.
— Я же не враг, — развела руками свекровь. — Просто обидно, что я чужая в жизни собственного сына.
— А ты чужая. Только ты этого не поняла. И в шкаф ты лезла не за кофточкой, а чтобы найти, за что меня уколоть.
— Вот оно как, — тихо проговорила Ольга Васильевна, криво улыбаясь. — Хорошо. Я поняла. А ты, Зиночка?
Зинаида Петровна встала, поправила воротник и бросила:
— Я бы на месте Лёши подумала. Потому что такая независимость — она до первого гриппа. Потом кто тебе нос будет капать?
Они ушли. Без крика, без дверных хлопков. Только воздух остался тяжёлый, как сырой ватник.
Позже Лёша сидел в зале с выключенным телевизором и сказал:
— Ты могла бы быть помягче. Она правда старается.
— А ты мог бы хоть раз быть на моей стороне.
Он ничего не ответил. Только встал и ушёл в спальню, захлопнув дверь, как на репетиции конца.
Катя осталась на кухне одна. Наливала себе чай. Мята с липой. На автомате. Чашка из набора, который они покупали вместе — смешная, с надписью «лучший муж ever». Сейчас казалась глупой.
Всё было как в жизни — под салфеткой лежал не пирожок, а план захвата.
Катя не любила громкие сцены. Но эта вышла таковой, даже без криков. Всё было слишком тихо — как в лесу перед бурей.
Всё случилось в субботу. Катя мыла пол, стараясь не думать — просто двигала тряпкой по линолеуму, как по лицу памяти. Лёша вышел на кухню, уставший и с каким-то невидимым решением за пазухой. Постоял, молча налил воды, потом сказал, не оборачиваясь:
— Мама будет временно у нас. Она сдала свою квартиру. Пока не найдёт что-то… подходящее.
Катя застыла с тряпкой в руках.
— Ты серьёзно?
— Она не сможет одна, у неё давление. Я обещал. И потом — мы же семья.
— Мы — это ты и она? Или я где-то в прихожей?
— Не начинай, — буркнул он.
— Я уже закончила, — тихо ответила Катя.
В тот же вечер Ольга Васильевна приехала. Без предупреждения. Как переезд с доставкой. Чемодан на колёсиках, пакет с лекарствами, кошка в переноске.
— Так уютно, — заметила она, оглядывая квартиру. — Только занавески мрачные. Надо бы синие. И тюль нормальную, а не это… мокрое облако.
Катя молча смотрела, как свекровь открывает шкаф, раскладывает свои вещи, как будто это естественно — жить в квартире, где тебя не ждали. Где ты лишняя, но при этом в центре.
— Я не останусь здесь, — сказала она Лёше ночью. — Либо она, либо я.
— Что за ультиматумы? Ты как ребёнок. Подумай. Мама — пожилой человек.
Катя засмеялась. Грустно, без воздуха:
— А я? Мне тоже не двадцать. И я не на качелях — чтобы между вами кататься.
Он молчал. Как всегда, когда надо было выбрать.
На следующий день Катя проснулась рано. Собрала вещи. Не в истерике, не в ярости. Просто — собрала. Пара джинсов, ноутбук, паспорт. Оставила чайник кипеть и ключи на холодильнике. И записку:
«Ключ — символ доверия. Ты отдала свой моей матери. А я — себе. Спасибо за опыт. Надеюсь, с тюлью вы разберётесь.»
Она сняла крошечную квартиру в панельке, где всё было неудобно, но своё. За окном — стройка, в ванной — плитка в цвет ржавчины. Но на плите варился суп. Её суп. Не тот, где кто-то спрашивает: «А ты укроп добавила? А у меня аллергия», — а тот, где всё по вкусу. Даже одиночество.
Вечером позвонила мама.
— Ну как ты? — спросила, как будто догадывалась.
— Знаешь, — ответила Катя, — впервые за долгое время никто не поправил мои занавески.
Они замолчали.
— Значит, правильно сделала, — сказала мама.
Катя выключила свет и села у окна. За стеклом гудели машины, а внутри было тихо. И не пусто.
Иногда одиночество — это не когда никого нет рядом. А когда никто не посягает на твой чайник.
