— Она опять звонила, — сообщила Полина, аккуратно закрывая дверцу посудомоечной машины. — Сказала, что у неё давление. И курица пропала. С холодильника. Представляешь?
Максим молчал. Он сидел на краю дивана с пультом в руках, уставился в экран, где два мужика с серьёзными лицами обсуждали погоду в Краснодаре. По телевизору. А в квартире — весело пахло луком и раздражением.
— Макс, ты слышал? — Полина повысила голос. — Давление. Курица. С холодильника. Ты вообще как это себе представляешь?
— Ну может, выкинула нечаянно, — отозвался он, не отрывая глаз. — Или кот утащил. Чего ты на неё так?
— У неё нет кота.
— Ну и что? У неё и давления нет. Просто она скучает.
Полина села на табуретку, села громко, с выдохом — чтобы донести: разговор будет. Серьёзный. Сколько можно это всё терпеть?
— Макс, ну ты же взрослый мужик. Сорок лет почти. У тебя жена. У нас жизнь своя. А она — она как… как третья нога. То гипертония у неё, то сыновий долг. То дача ей приглянулась, на которой мы даже забор не доделали. Это же ненормально.
Максим сделал вид, что услышал только слово «дача».
— А что с дачей? У неё рука после операции не сгибается. Ей сад нужен — для восстановления, понимаешь? Зелень, воздух, покой. Ты в курсе, что травяной чай снижает давление?
— Нет, но теперь буду. Может, ей ключи сразу дать? Пусть ходит, дышит, поливает. А я к бабушке поеду жить.
— Ну не начинай. Ты же знаешь, как она к тебе относится…
— Да, знаю, — перебила Полина. — Как к временной женщине, занявшей её место у плиты.
Максим вздохнул, бросил пульт и встал.
— Она просто… стареет, Полин. Ей одиноко. Папа умер, друзей нет. Кто у неё остался? Только я. Ты хочешь, чтобы я мать бросил?
— А я кто тебе? — в голосе Полины дрогнула злость. — Кому ты давал клятву в ЗАГСе? Мне или своей мамочке?
— Не надо драм, ладно? — устало сказал он. — Просто помоги. Ради меня. Ради нас.
— А она нас не разрушает, нет?
В кухне стало тихо. Даже холодильник притих, будто понял: дальше — хуже.
Максим налил себе воды, пил долго, как будто затягивал паузу.
— Она просила оформить дачу на неё. Временно. Чтобы с налогами легче, и вообще… Ну, семейное дело. Сама же знаешь, она не чужая…
Полина встала. Медленно. Без резких движений, как будто оступилась во сне и пытается не упасть.
— Оформить. Дачу. На неё. Ты в своём уме?
— Только временно, Полин. Ради удобства. А ты чего злишься? Всё же между собой, всё по-честному. Она даже нотариуса знает.
— Ну раз нотариуса — тогда всё, я спокойна, — процедила Полина. — Может, сразу всё перепишем? И зарплату мою ей отправляй. А лучше — я сама уйду. Не мешать.
— Да не кипятись ты. Чего ты сразу — уйду? Мы ж семья…
— С семьёй обычно не подставляют.
Она пошла в комнату, резко. Захлопнула дверь. Не с силой — с обидой. Чтобы зазвенело внутри. Чтобы Максиму стало хоть немного понятно: она не мебель. И не приложение к даче.
Она села на край кровати, вцепившись в покрывало. И подумала, что хуже будет. Обязательно. Потому что он уже принял решение. Только сказал об этом мягко, будто бы между прочим, на фоне прогноза погоды.
А она теперь — с этим жить должна.
— Ты это серьёзно? — голос бабушки Нины пробивался сквозь старенький смартфон, будто через вату. — Сын твоей Ирины Викторовны хочет, чтобы ты отдала ей дачу? Подаренную тобой же? От меня?
— Он говорит — временно, — ответила Полина, лёжа на диване в свитере с растянутыми рукавами. — Типа налоговая, типа ей дышать легче будет, если участок будет её.
— Ей легче будет, если у неё шесть соток земли под задницей и сын с бабами не на её территории крутится. Она себе уже план в голове нарисовала: садик, скамеечка, кресло-качалка, ты — вон, где-то в общежитии. Не дури, Поля.
— А если он не поймёт?.. — еле слышно.
— Да пошёл он… — голос бабушки был как шершавое полотенце. — Сопли утрёт. Это у них семейное: делать гадости и прикидываться обиженными.
Полина молчала. Она любила Максима. То есть… когда-то точно любила. Он был тот, кто выносил мусор без просьбы, покупал апельсины, когда она болела, и не путал «налево» и «направо». Просто рядом с ним всё становилось проще.
А потом пришла мама. Точнее — вернулась. С тяжёлым взглядом, с жалобами на «эту невестку», с фразами вроде: «У нас в роду женщины скромнее были» и «Поля, ну куда тебе хозяйничать, если ты даже щи кислить не умеешь». Мама умела забирать воздух в комнате и делать из себя жертву так, что даже кошка поджимала хвост.
— Вы чего тут шепчетесь? — Ирина Викторовна появилась на кухне без стука. В пальто, в платке. С сумкой. Без приглашения.
Полина вздрогнула. У неё в руке — чашка с чаем. Рука дрогнула. Капля упала на стол.
— Я… вам никто не звонил, — выдохнула она.
— А мне и не надо. Это теперь и мой дом, между прочим, — села, не раздеваясь. — Максим сказал, ты сомневаешься по поводу дачи. Вот я и решила — поговорим как женщины.
Полина напряглась. Но села. Не потому что хотела. Потому что понимала: разговор случится в любом случае.
— Вы серьёзно думаете, что я вам её отдам?
— Не «вы», а «мама», Полечка. И не отдать — оформить. Мы ж семья. Всё между собой. Я бы не просила, если бы не болела. Сын у меня — золотой. А ты… ну, не девочка уже. Пора бы и понимать, как всё устроено.
— А как устроено, простите?
— Так, как я говорю. Ты в нашей семье — по случаю. А я — по крови. Мой сын — это мой смысл жизни. А ты кто? Ты… погулять зашла. Вдруг получится.
— Получилось. Три года брака, ипотека и полная невидимость.
Ирина Викторовна резко встала. Глаза блестели.
— Значит так, дорогуша. Или ты оформляешь дачу — по-доброму, по-семейному, по-человечески. Или я устрою тебе такой театр, что ты в своём ЖК в туалет будешь ходить с оглядкой. Поняла?
Полина почувствовала, как сердце ударилось в горло. Она тоже встала. Медленно. Взгляд — прямой.
— Выйдите. Сейчас же.
— Ты мне приказываешь? Это ты мне?! — завизжала Ирина Викторовна, на полтона от истерики. — Да ты вообще кто, чтобы с моей семьёй так разговаривать?! Да я тебе жизнь испорчу! Максим не с тобой останется — ты это пойми!
Полина подошла к двери. Открыла.
— До свидания, Ирина Викторовна. В следующий раз — через повестку. Или скорую, как вы любите.
Она стояла у двери, пока та не ушла. Сначала медленно, затем с демонстративным хлопком. После — глухая тишина. В квартире запахло мандаринами и одиночеством.
А вечером пришёл Максим. Нет, он не спросил, как дела. Сразу — с порога:
— Что ты ей наговорила? Мама в слезах, давление за двести! Ты с ума сошла?
Полина не повернулась.
— А ты? Ты — в своём уме? Ты вообще хоть раз встал на мою сторону?
— Я между двух огней! — всплеснул он руками. — Ты не понимаешь! Если я ей не помогу, кто поможет?
— Я не твой костыль. И не тень.
— А дача? Ты что, правда хочешь из-за шести соток разрушить наш брак?
— Это не про землю. Это про меня.
И тогда он впервые — за весь их брак — сказал тихо:
— Значит, ты эгоистка.
И ушёл спать. В другую комнату.
А Полина легла в темноте. Одна. С закрытыми глазами. И впервые не заплакала.
Она вдруг почувствовала что-то… странное. Не боль, не страх. Покой. Тихий, уверенный. Как будто внутри что-то решилось. Окончательно.
Максим ворвался в квартиру с сумкой наперевес, хлопнув дверью так, что с вешалки свалился зонт. Полина в это время стояла у окна, разговаривала с кем-то по телефону — тихо, спокойно. Даже отрешённо.
— Да, Нин, я завтра еду к нотариусу. Поедем вместе. Спасибо тебе, родная. И за то, что рядом, и за то, что не спрашиваешь «а может, вы помиритесь?»… Нет, я решила.
Она положила трубку и повернулась. Максим стоял в дверях кухни с глазами, полными негодования и паники. Как будто его вот-вот сократят на работе или выгонят из футбольной команды, а не из собственной жизни.
— Ты чего удумала? Мне мама всё рассказала! Ты продаёшь дачу?! Ты с ума сошла?!
Полина даже не поморщилась.
— Не совсем. Я её уже продала. Вчера. Деньги пришли сегодня утром. Вот, — она протянула ему бумагу. — Это расписка. А это копия договора.
Максим вытаращился. Бумаги дрожали в его руках.
— Без меня?! За моей спиной?! Это же была наша дача!
— Моя, Максим. Мне её бабушка подарила. Это вообще не обсуждалось. Но если ты хочешь — можешь считать, что продала и тебя вместе с забором.
— Ты… ты специально?! Чтобы насолить?!
— Нет, — Полина вздохнула. — Чтобы выжить. Чтобы перестать быть тенью вашей с мамой семейной идиллии. Я больше не хочу быть виноватой за то, что она одинока, больна, несчастна. Я не её медсестра. И не твой щит. Всё. Закончилось.
Он опустился на табурет. Весь как-то сразу сдулся. Помялся. Перестал быть мужчиной, который кричал. Стал мальчиком. Испуганным и потерянным.
— Но… мы же… собирались… квартиру…
— Собирались, — кивнула она. — Ты — ради мамы. Я — ради себя. Я просто раньше не понимала, как мы разные.
Он поднял на неё глаза. Красные.
— Ты правда уходишь?
— Да.
— Куда?
— В свою новую квартиру. Однокомнатную. С ремонтной пылью, без штор и без манипуляций. С нормальной дверью, которую я могу закрыть с той стороны.
— А если… если я всё пересмотрю? — выдавил он. — Я не знал, что тебе так больно. Мне казалось — это ты перегибаешь. Что это просто… мама.
— Твоя мама — это не диагноз. Это стиль жизни. И ты его выбрал.
Он сидел, смотрел в стол. Долго. А потом шепнул, почти беззвучно:
— Я тебя любил.
Полина тоже не стала кричать. Просто ответила:
— А я — себя нет. Но это уже прошло.
Через месяц Полина жила в новом месте. Скромная, но своя. Тихая квартира на пятом этаже. Старенький лифт, соседка, которая предлагала котлеты. Никто не стучал без звонка. Никто не звонил «на давление».
Она пошла работать в школу, замещала учителя литературы. Дети были шумные, но в их честности было больше поддержки, чем за три года брака.
В субботу к ней пришла бабушка Нина. С кексом, конечно, но без штор и нотаций.
— Ну как ты, Полина? Не жалеешь?
— Нет, бабуль. Первый раз за много лет дышу свободно.
— Молодец. Только помни: когда тебя кто-то просит «уступить ради любви» — это не любовь. Это ты просто мешаешь им быть удобными.
Они пили чай, смеялись. А за окном шёл снег. Мелкий, колючий — как правда, которую долго не хотели видеть.
